5.3

В классе ИЗО темно и душно. Что-то давит в области груди, и я не могу свободно дышать. Возможно, это всего лишь нехватка кислорода из-за наглухо закрытых окон. А возможно, все дело в охах и вздохах моих одноклассников, что раздаются при смене кадров проектора. Ужас, еще ужас и совсем уж кошмарный ужас. Все это дело рук великих художников. Чертовых гениев, которые смогли рассмотреть прекрасное в безобразном. Или психов, вывернувших свою душу наизнанку.

Мы смотрим не милые подсолнухи Ван Гога, не бушующие моря Айвазовского и даже не романтичных балерин Дега. Нет. Мы смотрим полотна, которые ни один человек в здравом уме не повесит в своей гостиной. Демоны, чудовища, противные старики, уродства, страдания, грехопадение, насилие, убийства, протесты, войны, кровь, смерть… Все это пугает, вызывает жалость и отвращение. У нормального человека. А меня завораживает.

Снова и снова в классе раздается один и тот же вопрос: «Почему?» Зачем и для чего художники писали эти устрашающие картины? Мнения расходятся. Кто-то утверждает, что художники просто пытались эпатировать публику и привлечь внимание к своей персоне. Кто-то настаивает на психическом здоровье – только сумасшедший будет рисовать мерзоту. Кто-то зачитывает пафосную цитату из интернета, мол, тени помогают ярче воссиять свету.

У меня тоже есть мнение. Но вместо того, чтобы высказать его вслух, я открываю paperblanks, убираю в сторону засушенный бутон фиолетового цветка и в полутьме пишу: мне кажется, что безобразное искусство создается не для того, чтобы наслаждаться, а для того, чтобы задуматься. О том, почему мы отвергает тех, кто не вписывается в стандарты. О том, почему не прощаем ошибок ни себе, ни другим. О том, почему мертвые получают цветов больше, чем живые.

Я кручу в руках засушенный цветок, который сама же убила несколько дней назад. Да, я насильно его сорвала, едва тот распустился, и засунула между страниц блокнота, чтобы он всегда был со мной. По сути, это мертвый бутон. Не увядший, не засохший, не сгнивший. Просто мертвый. Но стал ли он этого безобразным? Нет. Фиолетовый цветок в форме граммофона все так же завораживает и манит своим миндальным ароматом.

В это время Душная, не только наша классная, но также и учитель ИЗО, нажимает на кнопку пульта и на слайде появляется «Сатурн, пожирающий своего сына» Франсиско Гойи. Одно название приводит в ужас и недоумение. Разве можно уничтожить своего же ребенка? Картина и правда жуткая. Голый мерзкий старик зубами раздирает маленькое тельце, по которому стекает кровь. Его фигура огромна и неестественна, его глаза безумны и полны страха. Никто не знает, почему Гойя написал эту и еще 13 фресок цикла «Черные картины». Возможно, все это лишь аллегория – переживания художника из-за неудавшейся Испанской революции. Получается, что искусство помогало ему выразить свои чувства. Только люди этих чувств то ли не поняли, то ли не приняли – картину никто так и не купил. Как будто ты не имеешь права страдать и бояться, как будто ты всегда должен улыбаться и светиться от счастья, засунув печаль в одно место.

Кадр сменяется, и теперь мы смотрим на «Грех» Франциска фон Штука. На первый взгляд здесь нет ничего такого уж мерзкого и устрашающего. Просто обнаженная девушка в депрессивно-мрачных тонах. И только присмотревшись, я замечаю огромного змея, который обвивает женское тело и с вызовом обращается к публике. Эти глазищи готовы растерзать вас в клочья в любой момент, убить взглядом сквозь полотно и даже сквозь проекцию. Но нападает ли змей или всего лишь защищается? И является ли Ева такой уж жертвой? Может быть, именно она и есть главная злодейка… Холод пробегает по спине, а я все равно не могу оторваться от снимка картины. Что же так истерзало душу художника, что он вылил свои переживания вот в это? И я пишу: мы никогда не узнаем, что хотел сказать автор, пока не спросим, что же он чувствовал. И то, что хотел сказать автор, не всегда то, что увидел зритель. Каждый видит свое. Каждый видит по-своему. Каждый видит то, что уже есть у него внутри. Почему-то в этой картине я вижу, как плохие люди притворяются хорошими. Что, если я – плохая? Но при этом выдаю себя за хорошую…

Еще одна смена кадра, и на экране появляется «Женщина в шляпе» Анри Матисса. Картина не пугает и не ужасает. Я вообще не понимаю, как она попала в эту подборку. Просто грустная женщина смотрит вам в душу, и внутри все переворачивается. Ей страшно? Может, ей больно? Или невыносимо одиноко? «Мерзость» картины в том, что женщина – синяя, что для того времени чересчур. Современники Матисса просто не разглядели гениальности и даже пытались отодрать краску. Мне жаль эту женщину. Жаль, что ее никто не понял или не захотел понять. От нас ждут революций и разрыва шаблонов, но как только человек делает что-то иначе, ему говорят, что так делать не стоит. На самом деле, я жалею не женщину на древней картине, прямо сейчас я желаю только себя.

Картины сменяют друг друга, замешивая собой тошнотворный коктейль – это все равно, что посмотреть ужастик на ночь. «Ад» Иеронима Босха, «Уродливая герцогиня» Квентина Массейса, «Времена года» Джузеппе Арчимбольдо. Чем больше их рассматриваешь и вглядываешься в детали, тем больший ужас выходит на поверхность. Может быть, именно так и выглядит прозрение. Мои одноклассники освистывают картины и закатывают глаза, изображая безумие. И тут я понимаю: общество никогда не примет мое истинное искусство. Если даже коллеги не готовы принять другой взгляд на мир.

Страшно не то, что художники изображают ужас. Страшно то, что изнеженная публика просит их этого не делать. Она требует нести в мир добро и позитив, воспитывать в новом поколении чувство прекрасного. Но что делать с той ненавистью, болью и тревогой, что живут внутри человека? Почему я не имею права выразить себя так, как чувствую? Потому что нельзя быть другим, нельзя выделяться. Если хочешь быть принятым. И я продолжаю ломать себя во имя признания. Вонзаю острые ногти в бедро, чтобы ненависти во мне стало хоть на капельку меньше.

Когда родителям впервые показали мои страшные рисунки, они воскликнули что-то вроде: «О боже, какой кошмар, а мы и не знали». Все это враки. Они не то чтобы знали, из-за этого, по сути, я и оказалась в хеллинке. Родители надеялись, что здесь меня научат рисовать красиво. Что я потянусь к прекрасному и выброшу из головы своих чудищ. Знали бы они, какой набросок я делаю прямо сейчас: обнаженная Венера восседает на ракушке, а ей на подносе морские чудища протягивают отрубленную голову мужчины, который ее предал. Такие дела.

Душная включает свет, и тот с непривычки больно бьет по глазам. Класс оживляется, но это еще не конец.

– В «Поэтике» Аристотель писал, что «безобразное» тоже способно вызвать эстетическое наслаждение, – говорит Душная. – Только проявляется оно через выброс отрицательных эмоций. В китайской философии «безобразное» и «прекрасное» равны по своему значению, потому что у всего есть две стороны, и они не могут существовать друг без друга. Авангард XX века говорит нам, что мы все разные и это здорово. Чем больше различий – тем больше у нас свободы. Так что безобразное искусство тоже имеет право на существование и не нужно его бояться. Ведь если бы не было безобразного, люди бы не знали, как выглядит прекрасное. Вопросы?

Мия тут же вскидывает руку и, не дожидаясь ответа, встает.

– Если наше творчество – это продолжение нас самих, – говорит Мия, на что учитель кивает. – И если человек изображает чудовищ и… – Мия запинается, но учитель все равно кивает. – Является ли он сам чудовищем? – наконец задает вопрос Мия и оборачивается на меня, отчего я ломаю карандаш.

К горлу подступает ком, а сердце начинается бешено биться, пытаясь выскочить из груди. Но никто этого не замечает. Тайна все еще остается тайной, как бы Мия не старалась намекать о ней налево и направо. В ожидании ответа я вжимаюсь в спинку стула и обхватываю себя руками, вонзая в кожу острые обломки карандаша. Просто хочу знать: являюсь ли я чудовищем… И вместе с тем боюсь этого знания.

– Хороший вопрос, – говорит Душная.

Собираясь с мыслями, Душная смотрит на меня и одаривает самым жалостливым взглядом. Но она не успевает сказать ни слова. Звонок на перемену в одну секунду превращает класс в царство хаоса, да и всем, честно говоря, до флюгера на это ваше безобразное искусство – мои одноклассники уверены, что среди нас нет чокнутого Гойи.

Вижу облегчение на лице Душной. Не знаю, что она собиралась сказать. Знаю, она рада, что говорить не пришлось.

5.4

После уроков мы с Чудиком встречаемся в «Библиотеке». Я выбрала самый дальний столик, но планировка кафе все равно не позволяет укрыться от других посетителей. В любой момент сюда могут зайти мои знакомые, и у меня будет три секунды, чтобы сползти под стол и избежать позора. Я скрещиваю пальцы с внутренней мольбой о том, чтобы никого не встретить хотя бы сегодня. Просто мне нужно еще немножечко времени, чтобы осознать, что моей репутации вот-вот придет конец.

Мы сидим друг напротив друга и пока молчим. Не знаю, о чем вообще можно говорить с Чудиком. И чтобы заполнить эту неловкую паузу, я сербаю через трубочку молочного «Гоголя» со вкусом швейцарского шоколада – мол, прости, мой рот занят, не могу сейчас говорить.

– Так ты это… – начинает Чудик, я останавливаюсь, и в воздухе повисает тишина. – Хочешь узнать обо мне все?

Честно, вообще ничего не хочу знать. Потому что я ему не верю и не хочу верить. Ну не существует никакого Ада, и человек не может помнить все свои жизни! Но я должна играть роль друга, поэтому делаю многозначительный кивок головой, и он продолжает.

– Только сначала пообещай, – говорит Чудик. – Пообещай, что поверишь каждому моему слову.

Я кладу правую руку на левую грудь и говорю максимально серьезно:

– Клянусь!

А сама думаю: как бы не заржать.

Может, он просто хочет выговориться? А я не вовремя попалась под руку.

– Ты же знаешь, как работает Рай и Ад? – спрашивает Чудик.

– Примерно.

– Так вот. Забудь все, что ты знаешь. Я ничего не смогу рассказать про Рай, но Ад… Просто поверь… Ада стоит бояться не потому, что здесь больно. А потому, что одиноко.

Я поджимаю губы и стараюсь не рассмеяться.

– Когда человек кончает жизнь самоубийством, его душу не отправляют в Чистилище, его не судят, не дают даже шанса покаяться. Он моментально попадает в Ад. Без всякой очереди и ожиданий.

Округляю глаза, имитируя удивление.

– Ага. И это еще не все. Как только ты умираешь, сразу же зарождаешься в новый эмбрион и начинаешь жизнь сначала. И ты все помнишь. Все. Свою прошлую жизнь. Все свои прошлые жизни. Представь, ты – маленький зародыш и все понимаешь, только сказать не можешь. Ты рождаешься в новой семье, растешь и видишь, как по тебе скорбят прошлые родители. Наблюдаешь, как умирают все, кого ты когда-то знал. А достигая возраста, в котором было совершено самоубийство, ты умираешь и все начинается сначала. Понимаешь, я никогда не стану старше. Никогда не женюсь. У меня никогда не будет детей. Я так и останусь вечным подростком. Вот почему самоубийство – это не выход, а вход. Вход в вечный Ад на Земле.

– Ага, – только и произношу я, пытаясь переварить информацию.

– Просто так уйти из жизни в любой момент, когда ты устал или стало скучно или кто-то обидел, было бы слишком легко. Ведь жизнь – это не книга, которую можно захлопнуть, закинуть на дальнюю полку и взять другую.

И премию «фантаст года» получает…

– Жизнь – не твоя игра. И если тебе захочется изменить правила, придется платить по счетам.

Пожалуйста, заткнись уже!

– У вечной жизни есть всего один плюс, – Чудик обводит рукой «Библиотеку» с ее книжными стеллажами. – Хватит времени, чтобы прочитать все книги, посмотреть все фильмы и послушать всю музыку.

– Так это уже три плюса, – говорю я неожиданно для самой себя.

– Ты мне веришь?

И я молчу.

– Ты мне веришь?

В этот момент в кафе заходит младшая сестра Крис. Алина сразу же меня замечает и машет рукой. Фля! Она пробирается сквозь столики и книжные стеллажи, а я медленно сползаю под стол.

– Привет, – говорит Алина и улыбается.

Она переводит взгляд на Чудика, и улыбка моментально сходит с ее лица.

– Привет, – отвечаю я как можно спокойнее и на этом замолкаю.

– Наверное, я лучше пойду, – говорит смущенная Алина и склоняется над моим ухом: – Дай знак, если тебя держат здесь насильно.

– Все в порядке, – отвечаю я. – Правда.

Алина садится за столик поблизости и время от времени поглядывает в нашу сторону. А я не выдерживаю и наконец задаю вопрос, который волнует меня еще с того дня на крыше:

– Почему ты рассказываешь все это мне? Есть ученые, священники там, еще кто-то. Зачем мне это знать?

Ведь я не собираюсь заканчивать жизнь самоубийством!

Чудик начинает безудержно хохотать, чем привлекает и без того ненужное внимание посетителей кафе. И я закрываю лицо руками, чтобы не видеть этих осуждающих взглядов.

– Софа… – говорит он, успокоившись.

Чудик впервые произносит мое имя. И я не понимаю, почему так странно слышать свое имя его голосом.

– Ты думаешь, я не пытался? Да первым моим словом во второй жизни было – Ад! Когда вместо мама и папа из меня посыпались смерть, вечная жизнь, моих родителей лишили родительских прав, а меня отправили в псих-интернат. В следующий раз я был умнее и заговорил на эту тему, когда мне исполнилось 14. Но и тогда меня сочли психом. Раз за разом меня отправляли в лечебницу. И знаешь, больше я туда не хочу. Мне плевать на человечество. Не хочу больше его спасать. Я хочу жить нормальную жизнь. Хотя бы свои законные 17 лет.

– Но почему-то тебе не плевать на меня.

– Да.

– И почему?

– Потому что я знаю, что ты поверишь.

– А что, если я не верю тебе?

– Ты поверишь. Рано или поздно, но ты поверишь мне по-настоящему. А пока…

Чудик берет в рот трубочку и сербает молочного «Ремарка» со вкусом банана или что-то вроде того.

– Что пока? – спрашиваю я и наклоняюсь вперед.

Он трубочкой соскребает со стенок остатки молочной пены и говорит:

– Перестань меня стесняться. Я такой же человек, как и все. А не какой-нибудь дьяволенок из Преисподней.

– Мне нужны доказательства!

Я открываю paperblanks и не замечаю, как фиолетовый цветок падает на пол. Чудик наклоняется, подбирает засушенный бутон и крутит его в руках, а потом протягивает мне.

– Красивый, – говорит он.

Засовываю цветок обратно между страниц. А затем беру ручку и готовлюсь записывать.

– Мне нужны доказательства, – повторяю я свое требование.

– Какие доказательства?

– Любые. Имена, например. И как это все случилось… Как ты умер?

Не могу поверить, что я действительно задаю эти вопросы. Как ты умер? Разве можно такое спрашивать у живого человека?

– Ну?

Чудик делает паузу. Возможно, он не ожидал, что я захочу узнать подробности, и сейчас будет придумывать истории на ходу.

– Меня зовут Артур Гордей. Впервые я родился 5 апреля 1948 года. Здесь, в Березовом острове. Я всегда рождаюсь в этом городе и никогда не могу из него уехать. У меня была самая обычная семья: мама – бухгалтер, папа – экономист. Я учился в выпускном классе и собирался поступать на медицинский. Родители возлагали на меня большие надежды, но я здорово всех подвел, когда прыгнул с крыши. После этого секундная темнота, а затем я – в чьей-то утробе. Во второй раз я родился 16 декабря 1965 года в совершенно незнакомой семье простых работяг. Меня назвали Богдан, Богдан Левчук, и любили как родного, хотя я знал, что это не так. Как только я начал говорить и рассказывать про Ад, моих родителей лишили родительских прав, а меня отправили в псих-интернат. В 17 лет и 13 дней (именно столько мне было, когда я спрыгнул с крыши), мое сердце остановилось, и я снова оказался в утробе. В третий раз я появился на свет 15 августа 1983 года. Это была образованная интеллигентная семья, они должны были ко мне прислушаться. Но вместо этого мои родители своими же руками упекли собственного сына, Льва Николаева, в психинтернат. А в 17 лет и 13 дней у меня снова остановилось сердце. Ну а дальше – очередная утроба и 7 июня 2001 года на свет появился уже тот, кто сейчас сидит перед тобой. Достаточно доказательств?

Я записываю все имена и даты, а затем мысленно произвожу нехитрые подсчеты. 17 лет и 13 дней. 7 июня. То есть если это все правда, у Чудика осталось не больше трех месяцев. Если это правда. Но вместо этого я спрашиваю о другом:

– Почему этот город?

– Я не знаю! – голос Чудика срывается на крик и все вокруг вдруг оборачиваются.

И я шепчу им губами:

– Все в порядке.

А затем снова смотрю на Чудика.