4 Глава

Убить. Положить пальцы на тощую грязную шею, прямо на голубую бьющуюся жилку, придавить её и ждать, пока перестанет пульсировать. Она не будет дергаться, так и умрет, не заметив ничего в коматозе. А если будет? Если будет, можно взять за голову и резко повернуть её вбок, до щелчка сломанного позвоночника. Потом медленно опустить на кровать и наблюдать, как гаснет водянистый взгляд.

Новенькая соседка тревожила Настю своим жутким сходством с Ольгой. Те же рыбьи мутные глаза, лягушачий рот, маленькая круглая головка на тонкой шее. Плоскогрудую, плоскозадую фигуру утяжеляли накачанные ноги и руки танцовщицы, казалось, пришитые от чужого тела. Короткими пальцами с плоскими квадратными ногтями, она без конца теребила то край одеяла, то подол больничного халата, блуждая отсутствующим взглядом по беленым стенам.

«Этими мерзкими, корявыми щупальцами лапала грудь, лезла, царапая заусенцами, в промежность. Гадость какая! Сука! Руки сильные, жесткие, как клещи. Дыхание зловонное от табачного перегара. Что, если отчикать разделочными ножницами уродливые пальчики и засунуть их ей по одному… Нет здесь никаких ножниц, ничего колюще – режущего нет. Только мятое, вонючее постельное белье».

Настя сняла наволочку, оглянулась на запертую дверь и на цыпочках двинулась к «Ольге». Подошла вплотную, та никак не отреагировала. Продолжала молча раскачиваться. Ничего не изменилось и, когда наволочка скрыла голову, а завязанные края плотно сжали жилистую шею. Отвратительные пальцы все также перебирали обтрепанный край одеяла. Настена приготовилась затянуть узел, но в коридоре послышались голоса и звяканье посуды. Поспешно развязала, сорвала наволочку с головы соседки и до прихода санитарок успела надеть обратно на свою подушку.

Няньки внимательно осмотрели больных, не заметив ничего необычного, разлили по тарелкам вонючий суп с мочалками расплывшейся капусты, шлепнули по шматку слипшихся макарон, украсили натюрморты на тумбочках стаканами с мочой, именуемой чай с сахаром. Настя отпила немного и, не притронувшись к еде, легла, свернувшись калачиком, лицом к стене.

Ночью её мучил, исходивший от соседки тухлый запах немытого тела, проникающий в носоглотку даже через сложенное вчетверо полотенце. Не выдержала, резко села и в свете ночника увидела устремленные прямо на неё рыбьи глаза. Ольга не раскачивалась, не перебирала пальцами, сидела, не шевелясь, вперив в Настю безумный взгляд.

– Ты что? Чего уставилась?

Сумасшедшая не ответила. Настена трясущимися руками сняла наволочку, накинула ей на голову, связала концы и изо всех сил стянула узел. Впервые за неделю соседка подала голос – завизжала. Не переставая вопить, с неожиданной силой она схватила душившие руки, мешая затянуть смертельную петлю.

Санитары и медсестры знали свое дело. Разняли, упаковали, укололи, уложили.

Утром доктор Иван Ильич долго расспрашивал Настю, что случилось, кто на кого напал, и почему на голове у Светланы была наволочка.

– У какой Светланы? – удивилась Настя. – Я надела Ольге на голову наволочку, при чем тут какая-то Светлана.

– Анастасия, вашу соседку зовут Светлана, неужели вы за год не запомнили её имени? Анастасия Николаевна, вы меня слышите?

5 Глава

– Анастасия Николаевна!

Настя вздрогнула и, наконец, отозвалась:

– Почему год? Всего неделю.

– Ну, как же неделю? – вскипел проректор. – Мы в начале учебного года анкеты выдали, конец второго семестра, а вы до сих пор не сдали, между прочим, одна из всех кураторов. Настя потерла пальцами виски и пробормотала: «Ерунда какая-то».

После столь наглого замечания проректор Иван Ильич побагровел, засопел, хрюкнул и заголосил:

– Что вы себе позволяете? Думаете, если у вас там, – он ткнул пухлым пальцем в потолок, – свои люди, можете оскорблять всех подряд. Тамару Ивановну сегодня до слез довели.

Настя изумленно глянула на Тамарку. Что – что, а заплакать она вряд ли могла. Интересно, где у неё яд? Где у змеи яд? Надо будет посмотреть у Брема.

– Насчет слез я сомневаюсь, а про анкету… Что вы так обижаетесь, будто сами этот бред написали?

Коллеги дружно прыснули. Настя нечаянно попала в точку. Заведующий из багрового – красного сделался бледно – синим и свистящим шепотом выдал:

– Вы, вы – нахалка. Зазвездившаяся…

«Блядь», – чуть было не ляпнула Настя, но вспомнив утреннюю стычку с Тамаркой, промолчала. Сдернула ремешок сумки со спинки стула и с мыслью: «А вот ремешком хорошо бы получилось его придушить. Так бы и впился в жирную шею», – покинула заседание кафедры.

Позволить себе такой финт могла только Настя, к чему все давно привыкли, а начальство притерпелось, хоть и буйствовало иногда, как сегодня. На самом деле Настена ничего себе не позволяла, просто делала, что хотела, не опасаясь увольнений, не надеясь на волосатую руку. Уволят, так уволят. Обычно не увольняли, она им была нужнее, чем они ей. Никаким пофигизмом, выпендрежем, хамством тут и не пахло. Отсутствие барьеров и авторитетов – естественное Настино состояние с момента рождения. А про звездизм – это он от зависти.

«А вот выпьем сейчас с Сонькой кофейку в “Пещере”». Вспомнился вкус больничного чая, и рот наполнился горьковатой слюной. «Что за черт?! Засыпать стала среди бела дня, и снятся мерзости всякие. Хотя на заседании кафедры и не такое привидится», – хмыкнула Настя и зацокала каблучками по оголившемуся асфальту.

– Анастасия Николаевна!

– Что ж за день-то такой! – разозлилась Настя. – Покину я сегодня эти галеры?! Чего тебе, Олежек?

Античный герой глянул на неё родными серо-голубыми глазами, и в солнечном сплетении завозился знакомый комочек боли. «Сбрендила, старая дура! – выругала она себя. – Ну, похож – похож на Андрея, а дергаться-то зачем». Пока он шел к ней, откидывая белокурые волосы со лба, таким знакомым жестом, что зубы ныли, она старалась справиться собой, «сделать» нормальное лицо. Но воспоминание об утренней репетиции смело остатки сопротивления, и острая боль пронзила висок. Настя резко побледнела. Олег испуганно спросил: «Вам плохо? Давайте, я вас провожу».

– Нам плохо, давайте, – попыталась пошутить, но вышло как-то жалко.

И пока он вел её, уверенно ухватив под руку, усаживал на любимое местечко в «Пещере», размешивал сахар в чашке с кофе, она, ни слова не понимая, слушала его успокаивающий голос и потихоньку отпускала, растапливала иголку в виске и жесткий комок боли в животе.

– Вы согласны? – неожиданно пробился вопрос.

– С чем?

– Как, с чем? Что нужно заменить или меня, или Ляльку в спектакле.

– Зачем?

– Вы меня совсем не слушали? Я же объяснил, у нас не получится с ней.

– Почему? У вас чудный дуэт…

– Был.

– Почему – был? Просто последняя репетиция, – Настена замялась, – неудачная. Так бывает. Пройдет.

– Не пройдет, а прошло, – упрямо сказал Олег.

Обозначились скулы, жесткие складки у рта. «А он уже не Олежек, – подумала Настя, – вырос». Вслух спросила:

– Что прошло?

Он собрался с духом и выпалил:

– Влюбленность наша с ней прошла. Ну, или моя. Она смотрит на меня все время, как брошенная собачонка, и скулит, вы правильно сказали. А там надо, ну, вы знаете.

– А куда влюбленность подевалась? – насмешливо спросила Настя и процитировала, – «Вчера еще в глаза глядел, а нынче – все косится в сторону. Вчера еще до птиц сидел, – все жаворонки нынче – вороны».

Олег вспыхнул.

– Вам уже лучше? Тогда я пойду.

– М-да, ненадежный ты кавалер, да и любовник, получается, ненадежный.

Настя понимала, что провоцирует, но не могла затормозить, словно вместе с шипами и иголками растаяли тормозные колодки. И это была явно сексуальная провокация, абсурдная, но приятная.

Вспомнилось, как много лет назад, на этом самом месте она вот также с удовольствием, врастяжечку, дразнила жгучего красавца, кареглазого брюнета, ужас, какого известного артиста, Юрочку. А он молча улыбался загадочной, отстраненной улыбкой и не сводил с неё умопомрачительных глазищ. Для неё, пока что, это была игра, а он сразу понял, что пропал. Ох, как «звезды в ночи светили, детям глаза слепили! Ах, как они любили!»

«Да что со мной? Наваждение. Надо выпить. Надо срочно выпить», – по-довлатовски подумала Настя.

Погасила загадочную улыбку. Двумя привычными точными движениями собрала и завязала в узел непослушные, вьющиеся черные волосы. «Официальным» голосом подвела черту:

– Хорошо, Олег, я подумаю.

От неожиданности он откинулся назад. Но тут же овладел собой, поймал нужный тон и, ответив: «Спасибо, Анастасия Николаевна», – поднялся и быстро пошел к выходу.

«Все повторяется. Вот так же Юра уходил через этот полутемный зал в их последнюю встречу. Ушел навсегда… Надо срочно выпить. Надо выпить».

Холодная водка сначала не произвела на неё никакого действия, но через пару минут в животе потеплело, и рука привычно полезла в сумочку за сигаретами. «Черт! Курить бросила. Иногда жаль. Сейчас бы затянуться», – затосковала Настя. Официант «прочитал» её жесты и понятливо исполнил безмолвную просьбу, выложив на стол пачку и зажигалку. Она благодарно кивнула.

На маленькой эстраде музыканты настраивали аппаратуру. Юра стоял посреди сцены и смотрел, как она идет через зал. Положил гитару и двинулся навстречу. Лабухи, официанты, посетители замерли, наблюдая их сближение. Словно воздушные гимнасты скользили по проволоке с электрическим током, искрило. Сошлись. Он бесконечно долго смотрел ей в глаза, наконец, сказал: «Люблю. Но время кончилось. Поздно». Она поняла – это прощение и прощание. Как больно! Сейчас сердце разорвется.

Но не выдержало его сердце. Умер под окнами кардиологического отделения, на остановке. Почему на остановке? Он и на автобусе никогда не ездил.

Сморгнула слезу, плеснула в рюмку остатки водки, глотнула и поспешила в ночь, скользкую, сырую, ветреную.

6 Глава

Ветер ерошил густую Юрину шевелюру. Она смотрела из окна второго этажа, как оркестранты выносили инструменты, аппаратуру, кофры, укладывали в кузов грузовика. Странная машина для гастролей. Как и куда они на ней поедут? Больше всего тревожило, что Юра уедет не попрощавшись. Вот музыканты забрались наверх, закрыли задний борт. Хотелось реветь от обиды и отчаяния, но Юра поднял голову и махнул ей рукой. Мигом вылетела во двор, прижалась, растворилась. Господи! Как хорошо! Так бы и стояла вечность, нет, вечности.

– Возьми мена с собой!!!

– Тебе нельзя со мной.

– Ну, почему?! Я хочу с тобой! Прошу тебя! Прошу-у-у!

– Тебе пока нельзя со мной.

– А когда будет можно?

Молчит.

– Почему ты не отвечаешь? Ты не хочешь взять меня?

– Не могу. Не разрешат.

– Кто может нам запретить?!

А сердце молотит, как бешеное. И так больно, так тоскливо. Вот сейчас, сию минуту, уедет. Не-вы-но-си-мо!

Он оторвал её от себя и запрыгнул в кузов. Закричала, срывая голос, полезла за ним, протягивает руки: «Помогите!». Мужчины молча отвернулись. Юра отвернулся. Почему все стоят? Как же они поедут стоя? А сама все карабкается. Вот сейчас, почти получилось. И вдруг он обернулся. Лицо черное, вздувшееся, страшное – лицо покойника. Отпрянула, спрыгнула вниз. Машина тронулась.

– Напугать хотел! А я опять предала его. Надо было все равно лезть, хвататься за него. Не могу без него! Он же мой!

Машина исчезла из виду.

– Теперь все. Теперь нескоро.

Так безутешно она не рыдала даже на его похоронах.

7 Глава

Подушка мокрая. Во рту пересохло. В груди ворочается боль, острыми лопастями рвет по живому. Ночь. Ветер за окном треплет едва прикрытые молоденькими листочками ветки. Они стучат в стекло, жалуются. Кому же мне пожаловаться? Раньше можно было прижаться к бабушкиному мягкому боку и выговорить ноющую грудную боль. Сейчас бабуля там, далеко, вместе с Юрой, и Насте пока к ним нельзя. А так хочется.

Встала, распахнула окно, вдохнула холодный воздух. Долго смотрела вниз, представляя, как летит мимо балконов и окон, шлепается кулем на жесткий асфальт. Интересно, что чувствует человек, пока летит, успевает ли он что-то почувствовать? Страх, ужас невозможности отменить, остановить падение? А боль, боль после удара? Как долго он её чувствует? Сколько времени длится страдание до блаженного мига облегчения, свободы, смерти?

Замерзла. Закрыла окно и пошла на кухню, включила чайник. Дернула ящик стола, потянулась за чайной ложкой, увидела «мясной» нож. Приложила острое лезвие к узкому запястью, представляя, как полоснёт, но поняв, что узкая косточка, идущая от сгиба кисти, мешает добраться до вены, переместила блестящую сталь выше. Придется с силой надавить и вжикнуть, перерезать сразу. А если не сразу, станет больно и бросишь. Все ненадежно, даже таблетки. Надо точно знать, какие и сколько выпить, чтобы уснуть и не проснуться, не вырвало. Главное, чтобы никто не помешал.

Ну, помешать особо некому. Одна одинешенька. Настя хмыкнула. Целый день сегодня цитатки из неё так и сыпались. Мальчика испугала. Ах, Аполлон, ах, Аполлон! Ну, вот опять. Что ж ты такой нервный, ранимый? Артистическая тонкая натура. Натура – дура. Похоже, на раздвоение личности. Слово за слово, хреном по столу. Все. Придется выпить снотворное и утром с дурной головой идти на репетицию. А какие варианты? Выключила чайник, запила таблетку противной теплой водой из кувшина и отправилась ждать сон.

Настя боялась бессонницы. Был дело – не спала месяцок. Мука начиналась на вечерней заре. Выражение красивое, состояние дерьмовое. Вид заходящего солнца и ранних сумерек за окном неизменно вызывали чудовищное, отвратительное ощущение под ложечкой. Будто огромный солитёр впивался и сосал, вытягивал жизнь. Гнетущая тоска накрывала разом и мучила до часа Быка, сменяясь тревогой, смятением, терзающим жертву до рассвета.

С первыми солнечными лучами появлялась немотивированная бодрость выспавшегося человека. После недели без сна достигла нирваны. Балетная выучка сделала Настину походку легкой, скользящей, но тут она словила ощущение, что тело плавно приподнимается над землей и того гляди воспарит. Левитации не случилось, но телесная легкость, «летучесть», осталась. Через месяц сдалась отцовскому другу, Ивану Ильичу. Опытный психиатр успокоил, что она пока не свихнулась, просто переутомилась, выписал элениум и отправил восвояси. Сон постепенно наладился. Но страх бессонницы остался.

В одно из таких утренних парений её подловила Ольга. Заприметив Настю издалека, лесбиянка рванула наперерез. Бежать было поздно. Придвинувшись как можно ближе, истекая вожделением, та ядовито поинтересовалась: «А что это у тебя походка такая скованная, вся, как на шарнирах? Заболела?»

Это был не первый случай нападения, не могла простить отказа. Настя вспомнила, как после травмы позвоночника узнала, что Ольга распространяет слухи, будто у неё деформирована спина и растет горб. Тогда, после расставания с балетом, на любой удар она реагировала обостренно. Из нирваны не было желания даже просто послать «доброжелательницу». Так и уплыла, оставив желчную суку ни с чем.

8 Глава

Но сегодня ей остро хотелось физически уничтожить подлую тварь. Тем более, что та лежала всего в нескольких шагах, на соседней койке, доступная и беззащитная во сне. Теперь Настя все хорошо продумала. Собранные за неделю таблетки снотворного, тщательно размяла и размешала в Ольгином стакане с компотом. Точно больше никогда не проснется. Настена низко наклонилась, вглядываясь в ненавистное лицо. Спит. Спит жаба. Вот они, отвратительные липкие губищи, норовящие присосаться к любой части Настиного тела, как только она оказывалась в зоне досягаемости. Похотливые, раздевающие глазенки закрыты и больше никогда не откроются. Уродливое, вечно вожделеющее тело успокоится навсегда.

Настя осторожно вытащила из-под головы чудовища подушку, накрыла сверху и навалилась. Через некоторое время Ольга задергалась, но совсем вяло. Прижала сильнее, и толчки прекратились. Тогда она осторожно приподняла орудие убийства и внимательно посмотрела жертве в лицо.

– Сдохла! Точно сдохла!