– Здравствуй, дорогая кузина. Ты прекрасна, слов нет. – Ничуть не покривив душой. Габи, высокая, стройная, тонкая и гибкая, как лоза, была похожа на королеву, словно сестра-близняшка, только намного моложе. Черноволосая, с белой, безупречно-матовой кожей, васильковыми глазами и розовыми губами, немного узковатыми, но прекрасной формы, Габи была без всякого преувеличения и пафоса прекрасной, как эльфийская восковая кукла. Гарету она показалась ангелом, благодаря своим удивительным широко открытым глазам, обрамлённым стрелами длинных чёрных ресниц, глазам ангела, попавшего в какую-то беду, но слишком гордого, чтобы в этом признаться. Он хотел устроить кузине разнос за вчерашнее, и – не смог. Ни один нормальный мужчина, с нормальными мужскими инстинктами, не смог бы грубить такому существу! Да и хрен с ним, с холодным камином… Не замёрз же!

– Я думала, ты приедешь завтра. – Габи, видно, на свою красоту не очень понадеялась, и поторопилась оправдаться. – Велела служанкам камин почистить и протопить, а они, дуры косорукие…

– Забудь. – Махнул рукой Гарет. – Познакомь меня лучше со своими красавицами. – И он глянул, казалось, на всех дам одновременно. Глаза его, ярко-синие, нечеловеческие, умели смотреть так, что эта нереальная синь становилась вдруг тёплой, ласковой, тающей, завораживающей. Смотреть ему в глаза было трудно от яркости его взора; уже через несколько секунд начинало казаться, что синева эта плавится, плавает и течёт. Гарет силу своих чар прекрасно сознавал, и смотрел на табунок дам перед собой, как сытый волчара на хорошеньких ягняток. Взгляд его мигом выхватил статную белокурую красавицу с глазами бархатисто-серыми, похожими на вьюнки, со светлой сердцевинкой и тёмными ободками радужки; у красавицы была прямо-таки роскошная для её возраста – не старше шестнадцати, – грудь. Гарет любил грудастеньких, но таких молодых и красивых не жаловал. После того, как его в двенадцать лет соблазнила взрослая дама, – Гарет был уже тогда высоким и крупным для своих лет мальчиком, – и по сей день, Гарета осаждали женщины всех возрастов, калибров и сословий, привлечённых его красотой, титулом и богатством. Он привык к лёгкой добыче и не хотел, и не умел завоёвывать и соблазнять. «Помилуйте, какое соблазнение?! – Говорил он в мужском кругу. – Я их строю перед собой и тычу пальцем: ты, ты, и ты – раздевайся и в постель!». Никаких серьёзных отношений он не хотел и не заводил; считал, что «все бабы одинаковы, просто есть гонористые и много возомнившие о себе, есть дуры, а есть честные давалки, и последние предпочтительнее». Светловолосая красавица была из первой категории – возомнившей о себе. И потому взгляд Гарета достался другой даме, на первый взгляд, скромной и незаметной, но на взгляд Гарета – почти идеальной. Лет двадцати пяти, пухленькой, даже пышненькой, мягонькой, с тёмными ласковыми близорукими глазами, белой сдобной кожей и маленькими, почти детскими, ручками, она не бросалась в глаза, но исподволь пленяла своей сдобной нежностью и невероятной женственностью. Гарет, знакомясь с дамами, приседающими перед ним по мере того, как их ему представляли, отметил себе, что пышечка носит имя Вильгельмина Мерфи, что она вдова, и что она страшно застенчива. Решив для себя, что она-то и будет его первой жертвой, Гарет подарил ей пристальный взгляд, который подействовал, как и положено: Мина Мерфи в полуобморочном состоянии отступила к стеночке и в сладком ужасе постаралась скрыться от этого ужасного и в то же время прекрасного взгляда. А Гарет вручил Габриэлле шкатулку с подарками и главное сокровище: альбом, переплетённый в тиснёную золотом телячью кожу, с миниатюрами итальянского художника, на которых были мастерски изображены дамы в самых модных на тот момент нарядах, с самыми модными аксессуарами, от диадем до собачек и горностаев. Появление этого роскошного издания было встречено стонами и ахами, дамы столпились вокруг Габи, которая сама, при всей своей вредности, не сдержала восхищения, увидев первую же миниатюру.

– Смотрите, как она повязала барбет! – Воскликнула одна из дам.

– Да и шляпка, смотрите, какая прелесть! У нас таких и не видали!

– Это из Бургундии? – С замиранием сердца спросила Габи. Бургундия была её розово-голубой мечтой.

– Художник итальянский, – сказал Гарет, – но мода да, бургундская. – Он мгновенно завладел общим вниманием и восторгом, рассказывая о моде и обычаях при дворах Европы, заставляя рыцарей дуться и негодовать в сторонке. Гарет сыпал комплиментами, утверждая, что дамы во Франции и особенно в Дании скучны и некрасивы, зато в Хефлинуэлле – о-о-о-о!!!

– Рыцарские косы в Бургундии, к примеру, – он подарил синий взгляд красавице Авроре Лемель, – плетут, вставляя в них нитки и ленты, чтобы выглядели пошире и попышнее, вам же, прекрасная Аврора, это совершенно ни к чему, ваша коса – чудо Божье!

Аврора лишь повела плечом и поправила косу, и в самом деле, такую толстую и длинную, спускавшуюся ниже колен девушки и отнюдь не истончавшуюся к концу, что от неё невозможно было отвести глаз. «Гордячка!» – Фыркнул про себя Гарет. Он был абсолютно уверен, что сломил бы сопротивление гордой красавицы и соблазнил бы её на раз, но он не имел дела с девственницами, как бы красивы они ни были. Конечно, особых проблем у сына принца, одного из самых богатых людей Острова, из-за девицы пусть и хороших кровей не возникло бы, он легко откупился бы от её родственников, но Гарету эти проблемы были ни к чему. Слёзы, упрёки, истерики, шантаж, – он насмотрелся на это, становясь свидетелем отношений своих приятелей и знакомых. Вот Мина Мерфи – идеал! Не красавица, но сочненькая, мягонькая, пышненькая, самый смак – и при том явно не избалованная и очень застенчивая, а значит, преследовать его постесняется. Потрахает её, а потом выдаст замуж – вдова же! – и даст хорошее приданое. Гарет искренне считал, что это предел желаний и мечтаний любой женщины. Ну, подарки, конечно же – Гарет Хлоринг любил драгоценности и знал в них толк. Колье из белого золота с тёмными топазами здорово украсит аппетитную нежную шейку, и пойдёт к её карим глазам. Не чуждо ему было и благородство: он намеренно не уделял Мине никакого внимания, чтобы не привлекать к ней лишних глаз и сразу оградить её от сплетен и преследования. Их связь, какой бы по длительности ни была, будет для остальных секретом.

– А если честно, – им накрыли для завтрака один стол, где Гарет и Габи уселись только вдвоём, чтобы поговорить, – ты был в Бургундии?

– Был. – Усмехнулся Гарет. Герцог Бургундский, Жан Бесстрашный, был союзником англичан, и Гарет в самом деле был у него в составе английского посольства. – А кухня у нас по-прежнему отменная! Я такой рульки десять лет не ел!

– Ненавижу рульку. – Скривилась Габи. – Вообще свинину не люблю! А в Бургундии едят свинину?

– Едят. И свинину, и оленину, и фазанов, и кабанину. И многое другое. Лучшая кухня, как всем известно, в Венгрии, но и в Польше, я тебе скажу, умеют покушать… Блюда простые, но вкусные – умереть, не встать! Такую капусту со свиными ножками, какие я ел в польской корчме в Силезии, только во сне теперь и вспомнишь. А что ты так интересуешься Бургундией?

– Смеёшься?! – Воскликнула Габи так громко, что играющие на лютне и арфе Лучиано и Аврора посмотрели на них, не прерывая, правда, игру. – Бургундия – это центр Европы, это цивилизация, это законодательница мод! Изящество, стиль! Наш Остров – фу! Гарет, ты был в Европе, ты видел Бургундию, Тулузу, Венецию! И ты хочешь сказать, что наша помойка хоть как-то сравнится с ними?! Я тебя умоляю!

– Наша, как ты выразилась, помойка, – холодно сказал Гарет, – снилась мне каждую ночь. Я люблю наш Остров.

– А я ненавижу! Холодная, тупая, отсталая, унылая дыра! Настоящие европейцы над нами только смеются! Знаешь, что они про нас говорят?!

– Знаю. – Гарет бросил нож на стол, промокнул губы салфеткой. – Что мы – сброд, сбившийся в кучу со всей Европы. И врут, что мы живём в убогих халупах, спим с овцами и собаками, трахаемся – прости, кузина, – с эльфами и троллями и жрём свиную требуху с отрубями.

– И ничего это не враньё! Я ехала с Тиберием в Хефлинуэлл, и мы по дороге в таких помойках останавливались, что там ещё хуже! И они вовсе нас не презирают, и вовсе не травят, это пропаганда тех, кто пытается нас рассорить, кому это выгодно! При тётином дворе есть европейские послы, они признают, что тётя – образец европейской культуры, и её дворец… Гарет, она меня постоянно зовёт к себе. Говорит, что ко мне сватается пол Европы, и граф Тулузский – в их числе. Тулуза – это же почти что Бургундия!

– Тулуза – это французская провинция. После Альбигойских войн она потеряла и власть, и престиж, и значимость. Нам только и осталось, что породниться с изгоями.

– При чём тут… – Габи надула губы. – Мне вообще до политики дела нет! Что плохого в том, что я мечтаю о тёплом юге, о красивой жизни, красивых людях, о цивилизации?! Тётя пишет, что я красивая и юная, и могу выбирать то, что хочется, а не то, что придётся!

– Я бы тоже хотел, но не могу. – У Гарета совсем испортилось настроение. – А королева-то с письмами этими хороша, а?!

– Что?! Ну, что?! – Обиделась Габи, ломая печенье длинными изящными пальцами. – Она хочет мне добра, она одна только и хочет его мне! Да дядя, бедный дядя, он вообще о себе не думает, – Габи в самом деле любила его высочество, и Гарет многое готов был ей за это простить, – заботится обо всех, а о нём – никто… Гарет, я так его жалею! Я так хочу ему помочь! Зачем вы поссорились?.. Ведь все, кроме тебя, понимают, что…

– Габи! – Гарет резко встал, толкнув стол, и тот опасно качнулся, посуда зазвенела, вино плеснуло на скатерть. – Ни слова о моём брате, ясно?! – И Габи, встретив его пытающий красным взгляд, поёжилась. – Иначе поссоримся и с тобой!..

Девочек утром подняли ворчание и маты Доктора, проверяющего больных. Он носил с собой гибкую тяжёлую палку, гладкую, обтянутую кожей, с петлёй для руки; удары этой палки сыпались на беременных девушек, хоть те и не провинились абсолютно ни в чём, просто потому, что у Доктора с утра было дурное настроение. Впрочем, если у него было хорошее, было ещё хуже, потому, что в таком случае он не бил, а забавлялся. Все его забавы были извращенные и исключительно поганые и все причиняли боль, поэтому лучше уж, когда он просто бил.

Обследовав больных, Доктор переключился на Девичник. Девочкам приказано было по двое идти в нужник на клизму, потом мыться в бассейне, показаться ему, позволить рабыням причесать их, поесть и занять своё место на верхней ступеньке над бассейном, как положено, на коленях. Им запрещено было не только переговариваться, но даже переглядываться. Вскоре пришёл Приют; до обеда они развлекались с новенькими, не обращая ни малейшего внимания на их синяки и кровоподтёки. Парни чувствовали себя в Девичнике вольготно. Бассейн здесь был меньше, чем у них, в Домашнем Приюте, но зато более удобный и тёплый; на его ступенях можно было очень комфортно устроиться с Чухой, угощением и лёгким вином – другого им не полагалось, да и это они получали только здесь, в Девичнике. Доктор добавлял в него какие-то возбуждающие средства, и Приют с огромным удовольствием шёл и за этим допингом в том числе. Они бездельничали, пили и развлекались, потягивая вино и тиская девочек. В такие минуты они были вполне довольны собой и своей жизнью, и прежде так было и с Гором – а теперь ему мешало присутствие Марии, было для него, как бельмо в глазу, как кость в горле. Девушка стояла на коленях, под которыми натекла и запеклась небольшая лужица крови, и он, заметив это, быстро подошёл, увидел стекло, и заорал:

– Какого чёрта, Клизма, ты ей стекла насыпал?! Она же кровью истечёт! Убрать, живо! Придурок тупой, клизма волосатая… Мне не надо, чтобы она сдохла, мне надо, чтобы она стала нормальной Чухой!

– Не станет она нормальной. – Возразил Доктор, с ненавистью глядя на Марию. – Я тебе говорю. Эта дура, их Мамаша, или совсем свихнулась, или лишний дукат захотела; эта тварь – не для Девичника, она для Галереи. Паскуда вонючая, тварь поганая!

– Я не паскуда! – Собрав все силы, хрипло закричала Мария. – Это ты! Ты паскуда, ты – тварь!

– Чего-о?! – Задохнулся Доктор. – Это ты – мне?! Ах, ты… Он рванулся к ней, и Мария – и как только исхитрилась освободить руку?! – вцепилась ногтями ему в лицо. Доктор заорал, а Гор медлил, глядя на него с нескрываемым злорадством.

– Убери её! – Орал Доктор. – Убери её, она сейчас мне глаз вырвет!

Гор стиснул руку Марии, и та вынуждена была разжать пальцы в его железной хватке. Веки Доктора были в крови, он выл от боли и ярости:

– Мой глаз! Мой Глаз!!!

– Гор, это, надо что-то с нею делать! – Серьёзно сказал Арес. – Она же бешеная, в натуре бешеная!

– Стой! – Гор остановил Доктора. – Ты что, не видишь, она специально нарывается?! Она сдохнуть решила… – Он с ненавистью глянул на Марию Сам он всерьез боялся даже прикасаться к ней, его пугала сила собственных ярости и ненависти, он боялся не сдержаться и убить ее. «Я докажу тебе! – Безмолвно, но со страстью, возопил он внутри себя. – Я докажу тебе, тварь, что ты – никто! Что ты просто Чуха, тупая, злобная скотина, и все!!!».

– За кого, говоришь, она заступалась? – Спросил он Доктора, который успел ему наябедничать.

– За губатую! – Доктор только что не облизывался от предвкушения, почувствовав ярость и злобу Гора, и приписав ее нападению Марии на него, Доктора. Значит, он Гору не безразличен, вовсе нет! Доктор чуть ли не пел и не рыдал от счастья.

– За эту? – Гор подошел к Трисс, взял ее за волосы и посмотрел в посеревшее от ужаса лицо с расширившимися и почерневшими глазами. – Отлично. – Он посмотрел на Марию – Будешь еще болтать – я отрежу язык ей. Откажешься делать то, что мы хотим – буду бить ее. Оцарапаешь кого-нибудь – ногти ей вырву. И как тебе? Как тебе, сука?! – Повысил он голос, чувствуя, как от ярости сжимаются кулаки и кривятся губы, а по скулам бегают желваки. – Ради подруги сделаешь все, что я хочу?!

Мария сжалась, по щекам потекли слезы.

– Ну?! – Повысил голос Гор, тряхнув Трисс так, что она вскрикнула. Мария опустила голову и кивнула. И Гор застыл. Он настолько был уверен, что Чуха не способна на такое благородство, настолько верил в свое превосходство над нею, тупой, ничтожной, что не сомневался ни секунды, что та откажется. Она должна была отказаться! Обязана была отказаться, черт побери!!! И тогда он плюнул бы ей в лицо, унизив своим презрением, и отдал бы ее Доктору – пусть хоть убивает, теперь уже все равно.

Но она согласилась. Дрожа, рыдая от унижения и отвращения, она встала на колени перед Аресом, и Гор видел, чего ей стоило сделать то, что от нее требовали – как ломалась и корчилась ее гордость, как нестерпимо-стыдно и противно ей было. Она не плакала, когда ее били, но теперь, вынужденная унижаться, она уже не сдерживала и не прятала слез, не в силах совладать со своим лицом, кривившимся от отвращения, и с дрожью омерзения и стыда. Гор стоял и смотрел, забыв обо всем на свете, и если бы все присутствующие не были так поглощены происходящим, если бы и Доктор, и его парни не спешили бы отомстить Марии за непокорность, на перебой хватая ее, и кто-нибудь посмотрел бы на него, то не узнал бы вожака Приюта. Ибо Гор стоял и плакал. Его точно так же, как Марию, в этот момент корежило и терзало чувство стыда, отвращения и ужаса. Вся его ненависть, вся ярость обратились вовнутрь, на него самого, слезы, которых он не знал уже больше десяти лет, жгли глаза и щеки, но не сильнее, чем жгло отвращение к себе самому. Грудь сдавило ощущение катастрофы, Гор почувствовал, как из груди рвется вопль: «Оставьте ее!!!» – и он, очнувшись и осознав, что происходит, рванул прочь из Девичника, чего остальные в первый момент даже не заметили.

И долго потом он сидел в темноте, на краю колодца, обхватив голову руками и сотрясаясь от сухих рыданий. Ему хотелось кричать, и он кусал губы до крови, чтобы не привлекать внимания.

Видимо, это было в нем всегда – осталось с тех времен, когда он был добрым, смелым и благородным мальчиком, – просто он прятал это под наносным слоем жестокости и безразличия. Сломал себя, заставил смотреть на все вокруг не своими глазами, достиг какого-никакого комфорта, мира с самим собой, и вот все рухнуло. Гор всегда чувствовал, насколько хрупко его равновесие, и теперь понимал, что с самого начала именно этого и боялся. Он жалел, что не дал Доктору сразу убить Марию, и в то же время понимал, что этого было не избежать. Даже странно, что это не случилось раньше… Гор вновь вспомнил Гефеста, который был вожаком Приюта до него. Тот забрал Гора из Конюшни, выходил, откормил, стал ему другом… Последним другом здесь. И однажды при всех, перед очередной оргией, сломал шею девочке, которую приготовили для расправы, и сказал громко: «Теперь она в раю, а вы в дерьме». Его убили за это… Долго, долго и мучительно убивали. Гор тогда возненавидел Чух по-настоящему, терять Гефеста было так невыносимо-больно! Чувствуя, что остается совсем один, он сходил с ума, рвал и метал… И теперь это вспомнилось – но теперь он Гефеста не осуждал и девчонку ту не ненавидел. Если бы он был таким, как ему хотелось, то убил бы Марию в первый же день и умер бы сам. Потому, что как теперь жить?.. Он теперь не сможет исполнять свои обязанности так же хорошо, как прежде, ибо прежде он верил в то, что делал, теперь же все это вызывало в нем отвращение. И свобода больше не казалась такой желанной – ее пленительный свет померк. Никакая свобода не поможет ему забыть то, что он сделал! Совсем, как те, кого он всю жизнь ненавидел и презирал, он поступил с Марией совсем, как они! Он стал таким же,