Ночь

Галинка жадно сосала грудь, выплёвывала, снова хватала сморщенный сосок, плакала. Наталья измучилась, не зная, как успокоить ребёнка. Молока не хватало. Чем прикормить? Голова трещала от бессонной ночи и детского крика.

– Лора, доченька, подай-ка мне хлебушка ломтик. В скрыночке, – попросила старшую.

Девочка, сосредоточенно отковыривавшая от печки крошки глины, слизнула их языком с ладошки и помчалась выполнять просьбу. Откусив от сухаря кусочек, Наталья пожевала его, сложила в марлечку, хранимую со дня родов – подарок акушерки Цурановой. Скрутила, перевязала, сунула самодельную соску Галинке в рот и – о чудо! – малышка зачмокала, успокоилась. Лора, наблюдавшая за матерью, впилась глазами в оставшийся сухарь. Тяжело вздохнув, Наталья разломила его пополам, протянула дочери.

– Грызи, мышонок! Схудала совсем…

В сенях стукнула дверь, в комнату заглянула Вера Новикова.

– Здорово, кума!

– Ай, – засуетилась хозяйка, – я ж ещё и печь не топила, не готовила, а тут гостья на пороге!

– Супакойся, охолонь! Я крестнице гостинец принесла. – Вера развернула платок. Крупный бурак закрасовался в её руках. – Это ж мы яму открыли, сохранилась свёкла добра. Лариса, прыгажуня, трымай!

Растроганная Наталья обняла подругу:

– Я и так твоя должница! В Лобок, в церкву, ты – одна с моим дитём!

– Чего уж теперь? Дело сделано – покрестили! Есть у Лорки Ангел-хранитель и добренько. Ой, Наталья, – засияла Вера, – там же полицай тогда венчался! Забыть не могу, перед глазами всё, будто сейчас. Чудно! Мы-то с Новиковым расписались в сельсовете. А в церкви – красота! Даже завидно.

– Услышал бы тебя Севостьяновский дружок Скоробогатов (светлая ему память!), – Наталья приглушила голос, – поставил бы вопрос на собрании!

– Зашёл бы он в церкву да на венчание поглядел, сам бы обвенчался с жонкай своей, – горько улыбнулась Вера, уголки губ поползли вниз. – Добрый был человек, если б не партиец, можа, пожил бы яшчэ.

– Донёс кто-то, что райкомовский… Ходи и бойся. И чужих, и своих, – вздохнула Наталья.

Кума прищурила глаза, неожиданно твёрдо спросила:

– А Севостьянов тебя солью обеспечил?

– А как же! Запасся, цельный мешок со складов приволок!

– Так я ж за ней. Отсыпь! – улыбнулась Вера, поправляя платок, съехавший на покатые плечи и обнаживший толстую русую косу, закрученную на затылке. – Твой Трофим моему Новикову обещал. В деревню собирается, надо старикам в Студёнку передать. Сыпь, не жалея, едаков-то много, – добавила многозначительно.

– Много? – Наталья удивлённо покосилась.

– Насыпай, насыпай! – рассмеялась кума.

Стемнело, а Севостьянов не возвращался. «Где ж его носит?» – сердилась Наталья, прислушиваясь к звукам во дворе. Лариса давно уже спала на печи, обнявшись с бабушкой. Галинка тоже угомонилась, посапывала в колыбельке. А ей не спалось, не лежалось. То и дело вскакивала, вглядывалась через оконное стекло в майскую ночную черноту. В памяти непрошенно всплывали тревожные дни, когда за Езерище ещё шли бои, и она, беременная, с Лорой на руках и со старухой в придачу, заявилась к мачехе в Сачни, ведь в Давыдёнках хаты не осталось, отец успел до войны в посёлок перевезти, а достроить времени не хватило.

Хоть не мамка Агриппина Сергеевна, а всем нашлось место в её маленькой хатке, где приютились ещё и Григорьевы Ниночка с Алёшей, пока Арсентий Григорьевич и Трофим в лесу пропадали. В деревне одни бабы с детишками да совсем немощные старики. Зато без стрельбы. А в схронах зерно, бульба, бураки, морковка. В сарае курочки, хоть одно яйцо снесут, а всё лучше, чем пустой чугунок в печи. Мужики время от времени появлялись. О чём-то шептались, но куда уходили, чем занимались, женщинам не докладывали. То одежду сменят, то хлебушком запасутся и снова исчезнут. Случалось, мяса добывали: после бомбёжек скотинки-то по лесам-полям много блудило без присмотра. Теперь, когда все вернулись в Езерище, мяса нет, при новой власти вообще забыли, какое оно на вкус.

– Да где же мой Трофимушка? – простонала Наталья, вытирая уставшие глаза от накатившейся влаги. Страшно было даже представить, что с ним может случиться. Чуть не каждый день расстрелы в урочище Сенная площадь. Там и пленных, и партизан, и просто неугодных… А из гетто всех евреев, и тех, что из Польши в тридцать девятом к нам перебрались, ещё в декабре положили. Даже Фриду Львовну, врача. Так она же деток лечила! Когда мужа на фронт провожала, целовала его, плакала, заливалась слезами, а он нежно её обнимал, жалел, просил уехать на Волгу. Не послушала. Не верила, что без вины убить могут. «Ну, я бы удрала! Ребёночка с собой – и бежать. Ведь даже проволоки колючей не было. Почему же она?» – недоумевала, возмущалась, отгоняя мысли о безвестности мужа.

Прислонилась к стене и, закрыв глаза, тихонько, боясь разбудить детей и старуху, взвыла, будто предчувствуя беду. Отозвалась, заворочалась в люльке Галинка, еле слышно всхлипнула во сне. Наталья спохватилась, наощупь отыскала хлебную соску, обмакнула в чугунок с тёплой водичкой. Прислушалась: сосёт смачно. И осадила себя: «Да мало ли где Трофим? Не впервой же!».

Качнула колыбель и под мерный скрип не заметила, как опустились веки. Мысли путались, перед глазами вставали измученные пленные, протягивающие тощие, костлявые руки к лепёшкам, которые она, озираясь на охрану, подавала им через проволочное заграждение… Укоризненно кивал побелевшей головой Тимофей Медведев, будто спрашивал: «Что ж не спасли жену мою? Она же свояченица вам!» – «Пытались, Техан! Пока держали её немцы в сарае возле магазина, мужики вызволить решились да не успели…» – оправдывалась Наталья, леденея от потустороннего печального взгляда Антонины Медведевой, казнённой всё в том же проклятом декабре сорок первого. «Прости, прости!» – беззвучно шевелились губы, а воздух наполнился дымом и тошнотворным запахом горящей плоти… Взметнулся высоко над деревней огонь, жадно пожирающий обугленное тело Разувалова – жуткая смерть за помощь партизанам. Где-то далеко голосила его обезумевшая от ужаса дочка, которую спрятали в своей хате Сепачёвы. А на площади возле адского кострища прыгали-играли ничего не понимающие дети. Наталья, онемевшая, с широко открытыми глазами, отразившими покачнувшееся багровое небо, стояла, не шелохнувшись, словно соляной столб – Лотова жена, обернувшаяся посмотреть на сгорающий город…

«И-и-го-го!» – вдруг заржала невесть откуда взявшаяся кобылица, молодая, упитанная, шерсть лоснится. Седла нет, никто с ней управиться не может, а Наталья смело взлетает на её мощную спину и скачет к дымящемуся голубыми туманами озеру. И кобылица слушается, признаёт в ней хозяйку, чувствует решительный характер, внутреннюю уверенную силу…

Проснулась от резкого стука в окно. В хату бесцеремонно ввалились полицаи – Павлюченко и Лебедев. Автоматы на изготовке.

– У хате хто? – рявкнул рыжий Лебедев.

Наталья бросилась навстречу, умоляюще зашептала:

– Тихо, тихо, ради Христа! Пожалуйста! Дети ж у меня маленькие. Галечке ещё годика нет. Да старая на печи.

– Чужих няма? – убавил голос полицай, не сводя глаз с Натальи. Уж больно хороша она.

– Какие чужие? Упаси Господи! Самим есть нечего, проверьте: в хате – шаром покати!

Павлюченко стволом карабина откинул занавеску, заглянул на печь. Ефросинья Фёдоровна, слабо соображая спросонья, испуганно вытаращилась на него по-старчески светлыми глазами.

Лебедев, устраиваясь за столом, широко зевнул, обнажая крупные зубы.

– Хозяйка, мы посидим трошачки. Малость продрогли на улице, – и, растянув губы в наглой усмешке, предложил: – Можа, и ты с нами рядышком? Согреешь?

Наталья метнулась к люльке, словно хотела спрятаться, будто ребёнок мог её защитить.

– Погрейтесь, милости просим! Только не разбудите малую, раскричится, так всю хату поднимет, – прошептала, набрасывая на рубаху мужнин пиджак и тщательно застегиваясь на все пуговицы.

Полицаи молча переглянулись. Лебедев хмыкнул, цинично скривив рот. Павлюченко заиграл пальцами по столу.

– С партизанами связь имеешь?

– Что? – Наталья побледнела, опустилась на краешек кровати. – Как подумать могли? Дети же у меня, старуха…

– Новикова к тебе заходила?

«Господи, соврать или правду сказать?» – растерялась, бросилась к печке, вытащила чугун с запаренным бураком.

– Вот, детям гостинец передала из деревни. Голодные же мои…

Лебедев живо приподнялся, заглянул в чугун и, брезгливо отвернув нос, позлорадствовал:

– Мужик ейный, Новиков, с партизанами. Точно знаем. А бабу с дитём вместе взяли. Не будет тебе больше гостинцев! – загоготал громко. – Вечером свели в урочище и – капут!

Галинка проснулась, маленькое личико сморщилось, вот-вот заплачет. Наталья подхватила ребёнка на руки, принялась качать-приговаривать. Только бы не заметили полицаи, как переменилась она в лице, как смертно заколотилось сердце, как задрожали ноги.

– Ай, разбудили дядьки девочку, ох, разбудили маленькую, а ей же ещё спатьки-спать, будем деточку качать…

– Севостьянов-то дружком был Новикову, – Павлюченко впился в Наталью глазами.

– Ай-люли, люли, люли, прилетели голуби… Скажете тоже – дружок! Да когда ж такое было? – она нервно вздохнула. – Сели в изголовьице, спите на здоровьице… Ничего мы не знаем… Ни с кем мы не водимся… Севостьянов поселковую баню рубит, там днюет и ночует… Ай-люли, люли, люли, прилетели голуби…

– Взяли твоего Савостьянова сегодня. В жандармерии он. В Сурмино. Там разберутся, какую баню рубил! – съязвил Лебедев.

Ефросинья Фёдоровна вскрикнула и, неловко скатившись с печи, бухнулась в ноги полицейским, взвыла:

– Злітуйцеся, паны! Не вінаваты мой сыночак! Ні ў чым не вінаваты Трахімушка. Ён жа карміцель на-а-аш… А прападзем без яго…^[15]

Заплакала проснувшаяся Лора, забилась в уголок, спрятавшись за каптуром. Павлюченко метнул на Лебедева недовольный взгляд:

– Кто тебя за язык тянул? А ты, Севостьянова, гляди, если прознаем что, пойдёшь следом за Новиковой!

Сурмино

Неугомонные соловьи, бесшабашно отрешившись от мирских забот, выводили любовные рулады. Утренняя роса радужно переливалась в щедрых солнечных лучах. Одуванчики, словно юные балерины, доверчиво расправляли ярко-жёлтые юбочки-пачки, а над ними, озабоченно жужжа, сновали пчёлы. Но Наталья бежала по узкой тропинке, ничего не замечая. «Должен быть выход!» – отчаянно пульсировало в голове.

Влетела в хату к Серболиным и только теперь заметила, что, как была в Трофимовом пиджаке поверх рубахи, так и прибежала. Женя удивлённо уставилась на подругу, забыв про разложенные на столе выкройки. Она славилась хорошей портнихой и, пока муж бил фрицев на фронте, шитьём добывала на пропитание для своей немалой семьи: двое мальчишек и три девочки. Тамарочка с Леной нянчились с младшенькой, а семилетний Лёня и двенадцатилетний Илья промышляли с утра до вечера на озере. То карасиков, то подлещика, то плотвичек, а, бывало, и раков добудут, таскают из нор, куда те на день ныкаются. Тем и кормились.

– Выйди, погомонить надо! – выдохнула Наталья.

Узнав про Севостьяновскую беду, Женя задумалась.

– Без аусвайса^[16] в Сурмино не пройдёшь. Можно попробовать через Симонову, которая в наших Панкрах. Большой дом у неё, заметный, небось, видела? Она ж при комендатуре! Будет у меня платье примерять – я его уже сметала – поговорю.

С аусвайсами и кошёлками, якобы для картошки, обвязав головы платками, Наталья с Женей шагали по песчаной сурминской дороге, в который раз обсуждая план спасения Севостьянова. До деревни, где располагалась жандармерия, шесть километров. Вокруг лес – кусты, ели да высоченные сосны.

– Под ноги смотри, здесь часто на солнышке гадюки греются, – предупредила Евгения. – В низине болотина у Белого озера, оттого и полно в окрестностях змей.

– Других бы гадюк не встретить, тех, что с белыми повязками на рукавах. От немцев легче отбрехаться, чем от этих паршивцев. Ишь, сколько их к новой власти переметнулось!

– Даст Бог, отбрешемся, а вот как Трофима твоего вызволить?

Подружки умолкли. Солнце поднималось всё выше, идти жарко. Наталья почувствовала, как по спине покатилась струйка. Сбросила кофту, развязала платок, но шагу не убавила.

– Да не гони так! – взмолилась запыхавшаяся Женя. – День велик, справимся.

– Знать бы, что у полицаев с немцами на уме! Забьюць Севостьянова… Веру Григорьевну, родственницу его из Кузьмино, забили! Дочка в партизанах, а мать повесили… Страшно-то как! Добрая была. Тоже портниха, руки золотые, как у тебя. Я ей соли отсыплю (с разбитых-то складов все, кто мог, натаскали), а она – то платьишко Ларисе, то распашоночку Гале. – Наталья зашмыгала потёкшим носом. – Забьюць, забьюць Трофима! Как жить без него?

Серболина, светленькая, худенькая, как лозинка, остановилась, резко повернулась и, глядя в упор, твёрдо скомандовала:

– Не смей беду приговаривать! Сглазишь! И не реви! Побереги слёзы, пригодятся ещё.

Неожиданно показались деревенские хаты. Наталья замерла, только дышала шумно, как после бега, и сердечко колотилось, казалось, стучит так гулко, что пройди кто рядом, услышит. И действительно, словно услышал, выскочил с обочины на дорогу полицай Семёнов, потный, раскрасневшийся на полуденном солнце.

– Будто чёрт из кустов! Принесла нелёгкая, – успела шепнуть Женя.

Немец, отдыхавший в тени под сосной, тоже поднялся с земли, зевая, лениво бросил:

– Аусвайс?

– Пропуск есть? – грозно повторил Семёнов, смахивая висящую на багровом носу каплю.

Женщины торопливо протянули документы. Он услужливо передал их немцу, заглянул в корзинки.

– За бульбой! Мы за бульбой! Может, в деревне кто обменяет на соль? – Наталья показала маленький бумажный кулёчек. – Детей покормить.

– У меня пятеро, у неё – двое, – умоляюще заглядывая в глаза полицаю, поддакивала Евгения. – А очистки посадить можно, к осени молодая картошечка вырастет.

Немец снова зевнул и, возвращая документы, равнодушно махнул рукой:

– Überspringen Sie sie!^[17]

– Слава Богу! – обрадовались подружки.

– Шуруйте отсель! – гаркнул полицай и, смерив Наталью наглым взглядом, вдруг похотливо шлёпнул её ниже спины. Она отскочила в сторону, обиженно-оскорблённо сверкнула глазами.

– Ой-ё-ёй! Губки-то надула, – ёрничая и развязно тыча пальцем в сторону девчат, Семёнов подмигнул немцу, громко расхохотался.

Негодуя, еле сдерживаясь, Наталья почти бежала к деревне и в полголоса выплёскивала возмущение:

– Ууу, злыдень! Кабель паршивый! Предатель! Да что б ты провалился в преисподнюю!

Ещё в Панкрах Симонова, передавая аусвайсы, предупредила, что Трофима немцы держат в сарае у первого дома слева от дороги. Поэтому, поравнявшись с ним, женщины огляделись.

– Кусты обойдём, спрячемся. Там нас никто не увидит. Попробуем к сараю приблизиться, окликнуть, вдруг отзовётся Трофим, – предложила Наталья. – Хоть бы голос услышать…

Заросли молодой крапивы, успевшие вымахать на солнечном припёке по пояс, не испугали. Не обращая внимания на хлёсткие, обжигающие прикосновения жёстких стеблей, подруги упорно пробирались к цели. Но как только приподнялись из травы, чтобы добежать до стены, зычный окрик: «Партизаны!» – пригвоздил их к месту.

Часовой полицай, молодой парень с чёрными, под Гитлера, будто вычерченными усиками, с удивлением рассматривал незнакомок с пустыми корзинками:

– Бабы, вы чего тут забыли? Или своровать что вздумали?

Женя испуганно закрутила головой. Наталья, бледная до синевы, словно онемела. Мысли, слова враз исчезли, язык, словно прикипел к нёбу. Не дождавшись ответа, часовой ткнул её стволом винтовки:

– А ну, в жандармерию обе! Там разберутся, что вы тут вынюхивали, языки быстро развяжутся!

За столом у окна полицай в немецкой форме, нарукавная повязка с надписью: «Treu Tapfer Gehorsam»^[18], острым ножом строгал сало, на тарелке лежали уже нарезанные вдоль солёные огурцы, крупная луковица, ломоть домашнего хлеба.

– Это кто? – рыкнул раздражённо, словно вепрь мотнув тупым подбородком.

– У сарая отирались! – вытянувшись спичкой, отрапортовал часовой.

– Кто охранять остался? Никто?! Придурок! – заорал начальник, удостоенный немецкого звания гауптман. – Ты зачем этих баб притащил?

– Виноват! – часовой съёжился, попятился к дверям. – У сарая они…

Не выпуская нож из рук, полицай, набычившись, переводил разъярённый взгляд то на одну, то на другую:

– Ну? Молчать будем?

И тут Наталью с Женей словно прорвало – в два голоса, перебивая друг друга, они заголосили: