Хороша была Ульяна – всего у нее в меру, и роста, и дородства, и глаза большие, синие, и коса – летом на солнышке золотом отливает. А лет-то уже девятнадцать, двадцатый годок, а батюшка свах со двора гоняет – не хочет пока замуж отдавать, и что у него за блажь на уме – поди разбери; может, и до того додумался, чтобы отправить свою красавицу в девичью обитель, сделать черноризкой, пусть его грехи замаливает…

Гадания были веселые – петуха из курятника в светлицу приносили, чтобы по кучкам рассыпанное зерно клевал и хорошее замужество сулил; растопленный воск в холодную воду лили и видели в его выкрутасах коней, сундуки, даже кошек, к чему кошки – неведомо; даже открывали наугад большую Псалтирь, у князя из крестовой палаты утащенную, и оттуда строчки читали, хоть это и вовсе грешно. А ночью хотели было снег ножом резать, да побоялись: это ж черта поминать придется.

Был еще способ: выйдя в полночь на улицу, окликать прохожих – как, мол, звать. И сказанное имя – верная примета будущего жениха. Но княгиня Челищева строго запретила такие проказы, сказав, что это – забава для зазорной девки с Неглинки, а не для боярышни или княжны.

Так что пошли девицы башмачки и сапожки за ворота бросать – в которую сторону носком, оттуда и жди сватов. А если в сторону дома – сиди пока в девках.

Аннушка давно не была на людях и все делала чуточку невпопад, очень уж старалась: и пела громче всех, и в гаданиях была бойчее всех. И первая побежала в заснеженный сад, в дальний угол, когда затеяли бросать башмачки. Глебовна поспешила следом, чтобы поддержать под ручку, пока девки будут за брошенной обувкой бегать…

Тут-то и стряслась беда.

* * *

В саду тоже были ворота – для хозяйственных надобностей. Решили – сперва все поочередно бросят обувку, а потом позовут сторожа Стеньку, он отворит ворота, и сенные девки выбегут смотреть, как удалось гаданье. Они и принесут хозяйкам башмачки и сапожки.

Так все боярышни и комнатные девки, кому было позволено, кидали через левое плечо – и ничего. Аннушка же метнула изо всей силы, сапожок взлетел – и миг спустя из-за высокого забора донеслось:

– Ах ты, мать честная!

– Куда угодило-то?

– Да прямо в лоб!

– Ну, девки!

Стало ясно – какие-то молодцы подслушивали под забором девичьи проказы.

Гадальщицы в ужасе притихли.

– Хорошо хоть глаз не вышибли этаким каблучищем, – сказал незримый молодец. – Ну, заберу-ка я с собой этот сапог, а потом дознаюсь, чей! Без выкупа не обойдется!

И расхохотались его товарищи, и заскрипел снег – парни убежали с добычей.

Стенька отворил ворота, сенные девки выбежали, принесли обувку – так и есть, Аннушкин сапожок молодцы унесли.

– Ахти мне… – прошептала Глебовна. – Бог наказал!

Кое-как дотащила она Аннушку до крыльца. Другие подружки смеялись, глупые советы давали, Аннушка в конце концов расплакалась. Вот тебе и Cвятки…

– Прав был батюшка, – сказала Аннушка. – Вот согрешили – и сразу наказаны…

– Мой грех, мой грех, – твердила Глебовна. – Ох, как же теперь замолить-то?

Ночью, в жарко натопленной светлице, Глебовна шепотом повинилась – сапожки Настасьины взяла без спросу. Думала – дня через три их так же незаметно вернет. Как же быть?

– Воровками нас назовут, Глебовна… – прошептала Аннушка. – Перед Гаврилой-то Романычем как стыдно… Нужно сапожок вызволять.

Княгиня Челищева велела ключнице дать Аннушке другие сапоги, а как искать пропажу – не знала. Мало ли кто забредет святочной ночью в закоулок за княжеским садом – подслушивать и подглядывать?

Глебовна не могла объяснить княгине, в чем настоящая беда, только увела с собой Аннушку в крестовую палату – молиться.

– Ввек больше никого я, дура старая, гадать не позову, – каялась она. – Господи, избави от позора и поношения!..

Аннушка думала, думала – и додумалась.

– Это, Глебовна, кто-то доподлинно знал, что мы гадать собрались. Иначе зачем бы ночью там под воротами стоять? А пришел он, видать, с хитростью – нужный башмачок повернуть носком в ту сторону, откуда сам свататься явится. Не для того же, чтобы слушать, как мы визжим… Может, знак кому-то подавал, что свататься хочет?

– Верно, голубушка моя! И девку он давно высмотрел – иначе как бы ее сапог среди других опознал? Ну-кась, у кого из девиц носок к дому указывал, у кого – от дома?

Все вспомнили мамка с питомицей. И оказалось – гадание сулит скорое замужество лишь двум девицам – Марфе Челищевой да Ульяне Соковниной. У прочих – или к дому, или непонятно куда.

– У Марфы три братца, ей жених и через брата может дать знать, – рассудила Глебовна, – а вот Ульянка у родителей одна, ее пуще глаза берегут, и что она к Челищевым выпросилась – диво! Уж не в инокини ли ее готовят – грамоте обучена, что твой подьячий! Потолкую-ка я с ней…

Но Ульяна сделала вид, будто ничего не понимает. И на следующий день прислали за ней из родительского дома сани.

У Челищевых такая суета на дворе была – сыновья носились где-то на санях ряженые, привезли невесть откуда пьяненьких домрачеев, прятали их от строгой княгини в подклете, чтобы потом там срамные песни слушать. Княгиня же сразу дозналась, подняла шум: хоть и Святки, а безобразничать нельзя, грех! Домрачеев велела выставить в тычки, сыновьям такого наговорила – вмиг притихли и спрятались от материнского гнева на конюшне.

Так что проводили Ульяну с мамушкой впопыхах. Аннушку же с Глебовной оставили еще на два дня – она с Устюшкой Челищевой как-то сразу сдружилась. И княгиня Челищева даже подумала: не выйдет ли из этой дружбы чего путного? Если государь позволяет Решетникову о дочке опального Обнорского заботиться – так, может, и опалу снимет? И тогда Обнорский будет благодарен тем, кто Аннушку поддержал. А его благодарность, коли государь ему свою милость вернет, – дорого стоит. Опять же – старшая дочь Обнорского, Наталья, без жениха осталась, ее суженому родители тут же другую невесту подыскали. А у Челищевых – старшему, Андрею, девятнадцать исполнилось, так не сладится ли дельце? Поди угадай, что государю на ум придет, он горяч, вспыльчив, да отходчив…

На третий день после отъезда Ульяны начался переполох. Оказалось, не родители за ней посылали, а просто хитрый человек нанял кучера – почти на одно лицо с Федотом Соковниных. Да и какое там лицо – бородища вороная от самых глаз, войлочный колпак надвинут до бровей. Потом уже кто-то из дворовых признался – пытался заговорить с Федотом, да тот как-то невпопад отвечал. Но, коли боярышня Ульяна преспокойно с мамушкой в сани садится, значит, и беспокоиться можно об одном – как бы кучер спьяну не вывалил их в сугроб.

И увезли девушку неведомо куда! Родители считали, что она в гостях, Челищевы – что давно дома, а она, поди, уже и под венцом постоять успела, и из девки замужней бабой сделалась.

– Вот тут-то мы и узнаем, куда твой сапожок ускакал! – обрадовалась Глебовна и на весь вечер ушла в подклет, где челищевская дворня судила и рядила о побеге. Вернулась она в горницу, где ей постелили на лавке вместе с Аннушкой, заполночь.

– Догадались бабы, кто Ульянку увез! Стрелецкого полковника Юшкова сын, Васька! Сватался – не отдали, так он увозом… Это он ей знак подавал, чтобы наготове была, письмецо в сапожок сунул…

– Письмецо?..

– Баба-бахарка видела, как Ульянка бумажный лоскуток тихомолком читает да прячет, а было это после гадания.

– Так надобно, Глебовна, к тому Юшкову тебе идти, узнать, с кем он под ворота приходил.

– Так и пойду. Что делать! Мой грех – мне искупать…

Решили – спозаранку мамушка побежит на Варварку к Юшковым, потолкует там с домашними женщинами. Для такого дела сняла Аннушка с пальца последний перстенек с яхонтом – чтоб было чем за сведения заплатить и сапожок выкупить. Задумали-то хорошо, да только разлил кто-то на дворе ведро с водой, получилась ледяная лепешка, Глебовна по ней поехала, шлепнулась и ногу повредила. Еле обратно в терем по лестнице доковыляла.

– Бог наказал, Бог наказал, – твердила она. – Как же быть-то?

Делать нечего – хоть и страшно, а взяла Аннушка мамкину шубу, длинную девичью косу под нее заправила, платом повязалась на бабий лад, взяла узелок с одиноким сапожком и, от души помолившись, выскользнула со двора. А Глебовна всем говорила – в церковь-де боярышня пошла к ранней службе.

* * *

Аннушка, как и положено боярышне, росла теремной затворницей, впервые в жизни одна на улице оказалась. Сани проносятся, кучера кричат, люди бегут, псы лают – ух, страшно! А идти надо, не то сраму не оберешься.

Глебовна ей растолковала, как идти и куда сворачивать, да с перепугу все из головы вдруг вылетело. И темно – в Cвятки светает поздно, и оттого, что темно, бежать еще страшнее.

На Варварке ей старушка, которая спозаранку в Егорьевский храм, что у старых тюрем, спешила, юшковский двор указала. Подошла Аннушка к воротам, а как дальше быть – не знает. Глебовна бы уж догадалась, нашла, кого спросить.

А время – святочное, народ всю ночь колобродит, к воротам сани подъехали, в них ряженые с факелами, все – в харях, кто в свиной, кто в медвежьей. Аннушка даже перекрестилась. Пора такая, что даже пьяному молодцу в свиной харе время угомониться да спать ложиться. А этим неймется! С кем-то они, видать, слоняясь по Москве, повздорили – другие сани подкатили, оттуда мужики повыскакивали, драка началась. Молодец в медвежьей шубе мехом наружу бился, что твой богатырь Пересвет. Аннушка только к забору жалась да ахала.

Как ни была она неопытна, а поняла: драка – не на шутку, мужики остервенели, вот уже один кровавые сопли на кулак мотает…

И подставил злодей ногу молодцу, повалился медведюшка в сани вверх ногами. Загоготали ряженые – то-то будет сейчас потеха! Там бы на него и навалились – да только Аннушка умна была, как хлестнет своим узелком по конскому крупу! Крепкий мерин с места как рванет! Увез, увез он медведюшку, а злодей, что первым бить его собрался, в снежную колею грохнулся.

А тут с юшковского двора на крики выскочили стрельцы, что состояли при своем полковнике. И драка тут же кончилась – кому охота, чтобы ноги бердышом подрезали?

Аннушка стоит ни жива ни мертва, ругань стрельцов слушает.

Мерин недалеко своего хозяина увез. Молодец в медвежьей шубе сел в санях, вожжи поймал, коня развернул, к Аннушке подъехал.

– Исполать тебе, голубушка, – сказал. – Быть бы мне битым да беззубым! Ступай со мной, хорошим подарком отдарюсь.

А Аннушка заробела. На дворе-то – одни мужики…

Однако собралась с духом.

– А пойду, – говорит.

– Ты чья? Я всех молодых женок тут знаю, тебя не видал.

– Чужая я…

– Ступай со мной, не бойся. Матушка дома, коли я тебя обижу – она меня в монастырь на покаяние сама сошлет, она у нас строгая.

Провел Аннушку молодец мимо стрельцов, на высокое крыльцо привел, велел ждать у дверей, что в сени ведут, сам вниз спустился. Стоит Аннушка с узелком, в самый угол забилась. А сверху видит весь двор. Во дворе люди с факелами, время-то совсем раннее. И вдруг взбегает на крыльцо такой красавец, что дух перехватывает, молоденький, лет восемнадцати, шапочка с дорогой пряжкой набекрень, волосы из-под нее – золотыми кольцами, при нем мальчишка с факелом. Аннушка, заглядевшись, нечаянно им дорогу заступила, шарахнулась к перилам – да и выронила свой узелок. И полетел он через перила вниз!

А снизу:

– Ох ты ж ядрена ворона!..

Аннушка в ужасе вслед за красавцем в сени метнулась, успела проскочить. Сердце колотится, губы шепчут: ну, пропала я, пропала…

Через сени шла комнатная женщина со свечкой – нарядная, круглолицая, дородная; может, хозяйского сыночка мамка. Аннушка – к ней, да у нее за спиной – к низкой дверце, и успела протиснуться.

Дверь захлопнулась, женщина обернулась:

– Ты чья такова? Чего тебе тут надо? Ты не Соковниных ли?

Так сурово спросила, что Аннушка разревелась. Только и додумалась – яхонтовый перстенек попыталась вручить.

– А ну, пошли со мной к хозяйке! – велела женщина. И привела в покои, и пошла доложить хозяйке Марье Юшковой: вот, неведомо кто по дому ходит, может, кто из девок подозрительную гостью признает? А при Аннушке бабу оставила. Баба в плечах – что твой кулачный боец, и ручищи соответствующие.

– Стой смирно, – говорит, – не то гляди у меня!

Марья Юшкова встала рано и, как положено хорошей хозяйке, сама первым делом пошла на поварню – следить, как стряпухам ключник выдает припасы. Недоглядишь – одна-две лопатки муки и пропадут неведомо куда. По дороге – на кого прикрикнет, кого и подзатыльником наградит.

Аннушка стоит, рукавом нос утирает, нос покраснел, самой страшно. Взор поднять на Марью Ивановну боится.

– Опять! – воскликнула, войдя в покой, Юшкова. – Спасу от них нет! Это ж не иначе, наговоренные коренья Мишке нашему подложить хотят! Приворожить молодца! Васька, вишь, на Ульянушке повенчался, а Мишка остался – вот на него и охотятся! Ну, говори, кто тебя подослал?

Голос был звонкий, грозный, как и приличествует статной полковничихе, которой иным делом у себя на дворе и стрельцами командовать приходится.

Аннушка разрыдалась.

– Я так смекаю, Соковнины ее подослали, – сказала комнатная женщина. – Про молодую вызнавать. Матушка Марья Ивановна, вели молодцам – пусть ее в тычки со двора сгонят! А ты, Дарьица, ступай, отдыхай, сейчас твое ремесло не требуется.

Здоровенная баба поклонилась и вразвалочку вышла. Тут лишь Аннушка сообразила: баба-то мовница, ее для того держат, чтобы белье стирать и в проруби полоскать, хилая да тощая не справится.

Неизвестно, что бы из всего этого вышло, но в покои вошла Ульянка – в бабьей новенькой кике, в пол-аршина высотой, жемчугами расшитой, с подзорами из золотного кружева, румяная и счастливая. Она-то и узнала Аннушку. Она-то и объяснила свекрови, что за гостья на двор пожаловала.

– Боярина Обнорского дочка? Того, которого в дальнюю обитель на покаяние сослали? – вспомнила Марья Ивановна. – Было там какое-то темное дело с наговоренными корешками…

– Не виноват батюшка, да и матушка не виновата! – воскликнула Аннушка. – У нас было как-то, девки в мыльню шли, у Танюшки на шее ладанку увидели, в ладанке сушеные травки оказались, так батюшка велел со двора согнать! А чтобы в государевы покои подкидывать – да видел бы он, кто подкинул, сам бы пришиб!

– Дивны дела Твои, Господи. Так что ж ты, боярышня, одна по дворам бегаешь в старой шубе? – спросила Юшкова. – Не стыдно? Неужто и ты по нашему Мишке сохнешь?

– Не нужен мне никакой Мишка! – воскликнула Аннушка. – Я… я…

Пока она собиралась с духом, чтобы рассказать историю про сапожки, в дверь постучали.

– Матушка, я это! – раздался басовитый голос. – Я тебе к тому казанскому узорному сапогу пару принес! Что за притча – сперва одним меня по лбу благословили, потом другим! Ей-богу, заколдованные какие-то сапоги!

Сенные девки выбежали, комнатные женщины встали рядом с хозяйкой, а в дверь, порядком пригнувшись, вошел тот молодец-медведюшка, которого Аннушка из беды выручила. В руке у него был узорный сапожок.

– Анисья, достань тот сапог. И впрямь – пара, – согласилась Юшкова.

– Да я ж эти сапоги знаю! Вот на ком они были, – Ульяна указала на Аннушку. – Вот кто ночью за ворота кидал!..

– Ну-ка, рассказывай все по порядку, – велела Юшкова. – Да боже упаси соврать!

А стрелецкого полковника жена так приказать умеет – и не захочешь, а послушаешься. Краснея и бледнея, поведала Аннушка, как Глебовна ей помочь пыталась да грех на душу взяла и дров наломала. Михайла Юшков, младший сын Марьи, слушал очень внимательно.