Я так нервничала, примеряя, что не закрывала рот. Поведала продавщице, что во времена, когда о футболе не слышали, сей предмет туалета назывался фуфайка, можно удостовериться в словаре Ушакова, хотя в четвертом издании словаря Ожегова уже появляется синоним фуфайки – ватник. Исподнее, разряд поддевок, вдруг становится верхней одеждой. Катавасия с названиями, определенно, началась после революции, когда с одеждой было крайне плохо, усилилась и закрепилась в тридцатые репрессивные годы, когда лагерные термины влились и укоренились в языке…

Всё это я моросила безостановочно, примеряя джинсы и футболки, они же фуфайки, коротайки, душегрейки, поманихи, кобатейки, бузурухи…

В результате продавщица стала обращаться ко мне на «вы». Знаменательное отличие: предыдущая девушка в «Женском белье» от «вы» перешла на свойское обращение, а в секонд-хэнде, напротив, от дружеского тыканья – к почтительному «вы». Я ей совершенно задурила голову поманихами и кобатейками.

Вдобавок я стала вываливать сведения об охране труда.

– Вы на вредном производстве! При такой вонище! Вам полагается дополнительный отпуск, прибавка к зарплате, как минимум – молоко за вредность.

– Какое там! – скорбно трясла головой девушка. – В Москве на птичьих правах, сама-то я с Украины, з-под Днепропетровска. Тут, в подвале, мало кто выдерживает, а у меня ни насморка, ни слез, ни крапивницы!

Она так трогательно говорила об отсутствии аллергии. Словно призналась в музыкальной бездарности: нет у меня слуха!

– Вы должны благодарить родителей за отменный иммунитет! – воскликнула я, предварительно попросив разрешение надеть на себя покупки.

– От хозяйки не то что молока, ста рублей к зарплате не допросишься, – жаловалась девушка.

– Вы ей намекните на то, что знаете трудовое законодательство!

– А она мне – миграционной службой!

– А вы ей – сама штраф заплатишь и в миграционную службу, и в налоговую. Где она еще найдет продавщицу без аллергии? Такие дети, наверное, остались только выращенные з-под Днепропетровском.

– Точно! – Девушка заметно взбодрилась. – У нас все в целом большом большинстве здоровые.

– И пусть ваша хозяйка имеет в виду, что сенсибилизация организма имеет пределы. Иными словами, вы полгода дышите отравой, а потом ваша иммунная система говорит: «Хватит, я устала!», и вы имеете весь аллергический набор – от насморка до удушья с последующей астмой.

Девушка напугалась:

– Может, мне уволиться к чертовой матери? – И тут же встряхнулась: – Пока не уволились, надо слупить с хозяйки что можно. Я ей скажу, что заходила женщина ученая по аллергии, вы же типа студентка? Почти доктор. Как, еще раз? Синсиби… Я запишу.

Ученым следует изучить методику выращивания детей з-под Днепропетровском. Вырастают кровь с молоком и обладают психикой, устойчивости которой позавидуют космонавты.

В ходе этой «научно-практической» беседы я умудрилась придать своему секонд-хэндовскому туалету легкий штрих – просунуть в шлёвки пояса джинсов скрученный шарфик вроде пояса. Мне хотелось что-то прежнее, свое, оставить в наряде.

Я так и сказала, то есть спросила:

– Как вам шарфик? Мне нужен якорь, пусть самый маленький и незаметный, но из прошлой жизни.

Девушка пропустила якорь из прежней жизни, она как раз записывала по слогам: «синсибилизация ни бисконечна сказала имунолог». Букву «е» девушка явно недолюбливала. Закончив, вскинула голову:

– Клёво. Но по центру нехорошо концы висят, как из ширинки поникшие члены.

Я не ожидала от нее литературного «поникшие» и не могла вообразить несколько членов из одной ширинки.

– «Сенсибилизация» – первое «е», дальше все «и», – подсказала я. – «Ни» исправляем на «не», «бесконечна» пишется через «е», «иммунолог» с двумя «м». Шарфик не подходит?

– Классно смотрится, я ж говорю. Только узел справа или слева на одну шлёвку вбок отступить.

Я выполнила рекомендацию и осталась довольна: ниже талии (теперь брюки носят ниже нижнего предела на торсе) свешивались лопушки шарфика, я их, нежно шелковые, могла потрогать и обрести воспоминание-уверенность.

С девушкой-продавщицей мы расстались не подругами вась-вась (как в «Нижнем белье»), а подругами ровесницами, одна из которых вырвалась в научную заумь, а вторая нашла в себе почтение и уважение к тому труду, что потребовался, чтобы вырваться, и даже перешла на «вы».

6

Поднявшись по ступенькам из подвального магазина, я полной грудью втянула условно-чистый воздух: смесь нагретого асфальта и выхлопных газов автомобилей – после химической атаки он показался мне хрустально-горным.

Ну, итак?

Бабушка говорила, что у моего деда счетовода-звездочета была привычка в разговоре вставлять: «Ну, и так?» – когда ему надоедали досужие плаканья, стенания и прочие озвучиваемые горести пришедших гостей и родственников. Они имели полное право жаловаться, времена-то были тяжелые. С другой стороны, время – общее, одно на всех, а нытиков я тоже не люблю. И еще дед, когда щелкал на счетах, выискивая пропавшие две копейки, время от времени спрашивал себя: «Ну, и так?»

Я знаю, что не только черты лица, но и черты характера, не только строение фигуры, но и жесты, повороты тела, кулинарные, художественные, эстетические пристрастия, моральные принципы и нравственные установки передаются генетически. Если вы скажете, что словечки передаваться не могут, не стану спорить. Это уж слишком. Возможно, не с ДНК, а от воспоминаний бабушки, от собственного подросткового себяделания, из-за оторопи, которую вызывала у окружающих моя фантазия, появилась у меня привычка тормозить, спрашивать себя: «Ну, и так?» Периодическое подведение итогов и деланье выводов.

В череде заурядно периодического было и по-настоящему судьбоносное.

Ну, итак, ты написала анонимное объяснение в любви Жене Уколову. Ваши, девушка, выводы, заключения, планы?

Я сочиняла не в стихах, но с мукой посрамленной девичьей гордости Татьяны Лариной «Теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…» и с мольбой, когда он, Женя, меня (конечно!) вычислит, он никогда-никогда не будет вспоминать об этом письме. Послание на Женю произвело впечатление. Оно действительно было проникновенным, я неделю сочиняла. Женя почему-то в адресаты выбрал блеклую, туповатую Иру Комарову и стал с ней дружить-встречаться. Наш девятый «Б», а также педагоги не могли объяснить этого выбора самого выдающегося юноши. А меня, внутренне дребезжащую от испуга, страха и надежды, все: родители, подруги, учителя – посчитали больной. В инкубационном периоде какой-то страшной хвори, вроде желтухи, то есть гепатита, – как у Игоря Смирнова из восьмого «А», из-за которого пожелтело полкласса и трое учителей.

Выводов, они же планы действия, два.

Первый – подойти к Жене и признаться в авторстве. Как он мог допустить, что вяломозглая Комарова способна найти такое описание чувств в длинном сложноподчиненном предложении с однородным подчинением: когда я вижу твой профиль… когда ты злишься… когда ты смеешься… когда случайно проскальзываешь по мне взглядом… Подойти и открыться – это погибнуть, умереть на месте, потому что у меня уже нет сил. В школе я безучастный автомат, поглощающий знания и выдающий их при ответах у доски или на контрольных – помимо воли и сознания. Будто у меня в мозгу есть участок академической занятости, работающий изолированно. Как автомат газированной воды – опустил в щель три копейки, получил газировку с сиропом. Механизм выдачи воды не может быть размером со шкаф, значит, внутри автомата много пустоты.

Я стою перед своим домом и не могу вспомнить, в какой подъезд надо войти, к ужасу мамы я положила коробку со стиральным порошком в холодильник, к недоумению папы новую, нечитанную «Роман-газету» засунула под мойку, где лежат старые газеты, подстилаемые на дно мусорного ведра. Бабушка обозвала меня вредительницей: в бак, в котором на плите кипятилось постельное белье, я зачем-то погрузила свою зеленую кофточку, отчаянно линявшую. Бабушка была помешана на чистоте постельного белья, которое кипятилось, стиралось в машине, полоскалась в трех водах, крахмалилось и синилось. Белоснежная постель, стеклянной гладкости была для бабушки символом хорошей достойной жизни.

Кстати, моя подруга Лена Афанасьева от неразделенной любви забывала таблицу умножения, но с утроенной силой наряжалась, красилась и почему-то зачитывалась кулинарными рецептами. Вот и разбери нас, девушек.

Вывод второй. Ни Татьяне Лариной, ни мне эпистолярное объяснение в любви не принесло успеха, облегчения, утешения, смены линии судьбы. Напротив, добавило горечи, отчаяния, подвело к острому воспалению девичьего стыда. Следовательно, народная мудрость в очередной раз права: девушке негоже первой в любви объясняться. Бессмысленно и травматично для сознания. Коль случилось, протекло, то – забыть, засыпать, замуровать, заасфальтировать, утоптать, утрамбовать. И жить дальше. С клеймом, но жить.

Ну, итак, меня бросил муж. Поправка. Нас – меня и Даньку. Это даже не больно, это как будто ты – варево, первое блюдо, типа борща. Только основа не бульон, а соляная кислота, в которую день за днем, час за часом бросаются ингредиенты. Не картофель, капуста, морковь, лук, а отчаяние, растерянность, надежды, домыслы, жажда мщения и готовность все простить, лишь бы вернулся. Кислота все сжигает, и внутри тебя булькает адская жидкость. Если в нее ничего не бросать: запретить себе думать, анализировать, проклинать, мечтать – зелье начинает разъедать стенки, и ты чувствуешь, что скоро от тебя не останется даже оболочки. Вывод: надо что-то делать, спасаться – хотя бы ради сына. Мама и папа, вижу и не вижу их тревогу, чувствую и не чувствую недоумение: ведь не ссорились, не скандалили. И затаенное: может, мы чего-то не знаем? Сергей был (уже был) такой славный, умный, деликатный. Что не так с нашей дочерью? Порядочные люди почему-то ищут недостатки в себе, в близких и любимых, а не в пришлых варягах. У аморальных натур все с точностью до наоборот – всегда виноват кто-то не свой.

Подруга Лена, на то и близкие подруги, чтобы приходить в бешенство за нас более, чем за себя, натыкалась на мой протест:

– Усмири свое неистовство, оставь меня в покое, хватит в мой борщ бросать катализаторы!

– Борщ? Откуда борщ? Сашка Калинкина, у тебя всегда воображение зашкаливало. Хватит образности и что такое катализаторы?

– Вещества, ускоряющие реакцию, но не входящие в состав продуктов реакции.

– То есть стой я в стороне?

– У меня сейчас весь мир в стороне.

Ленке Афанасьевой (у нас со школы была привычка называть друг друга по имени и фамилии) я позвонила, когда «Ну, и так?» не действовало, когда ничего не действовало, даже мысли о Данькином будущем. В котел уже все брошено, новых ингредиентов не поступает, изъязвленная оболочка ползет по швам.

– Ленка! – позвонила я подруге. – Подыхаю.

– Вот теперь ты правильная женщина! – одобрительно отозвалась подруга. – А то не подступись к тебе ни родителям, ни мне, ни черту лысому. Между прочим, когда Галка, сестра нашего Вити, разошлась с мужем, она ему в кальсоны, которые он в числе прочего забирал из квартиры, насыпала дусту. Чтоб чесался, чтоб знал, чтоб ему до не излечиваемой экземы. И это по-нашему! А Вероника Никаноровна! Помнишь, квартира под нами, хореографическое училище, балетмейстер. Не надо было выходить замуж в сорок лет за двадцатилетнего и голубого до синевы. Но она ему куртуазно отомстила…

Ленка говорила и говорила. Приводила примеры разводов, в которых муж оставил жену. Ленка трещала с вдохновением человека, который долго копил и, наконец, получил возможность выплеснуть. Я слушала. Ленку радовало, что я не обрывала монолог.

Потом насторожило:

– Сашка Калинкина? Ты где?

– Я здесь. По паспорту Калинина.

– Ты позвонила… что-то от меня хочешь? Могу помочь? Калинкина-Калинина! Ты никогда не умела просить. Так не живут в советском обществе. Мы: один за всех, а все за одного. Ой, ты говорила, что если не выскочить из пионерских лозунгов, то навечно останешься с красным галстуком на шее. Сашка, не томи, проси, пожалуйста! Что ты молчишь? Совести у тебя нет! Я уже месяц на работе и дома одними междометиями огрызаюсь!

– Ленка, съезди к нему, пожалуйста! Поговори. Почему? Почему пусть не мне, Даньке не объяснил. Это какая-то невообразимая степень презрения. За что? Когда казнят, прежде чем казнят: четвертуют, сажают на кол, вешают, расстреливают – произносят приговор. Я не знаю текста приговора. Ты спроси Сергея. Без текста приговора мне не выкарабкаться.

– Он ведь оставил записку?

– Из двух предложений. Одно простое, второе односоставное, определенно-личное. «Я ушел. Не звони!»

Записку я обнаружила на столе, когда мы с Данькой вернулись из Евпатории, Сергей почему-то не встретил нас на вокзале. У Даньки за прошедший год было четыре бронхита и одно воспаление легких – он кашлял безостановочно, с ноября по май. Данька напоминал узника фашистского детского концлагеря. Папа продал свою коллекцию монет, уникальную, и я с сыном на три месяца уехала в Крым. Планировалось, что Сергей присоединится к нам в отпуске, но у него не получилось, не отпустили с работы. Я ему писала на четырех-шести страницах пространные письма, он изредка присылал открытки. На их лапидарно повторяющийся стиль и беспомощные восклицательные знаки я почему-то не обращала внимания. «Купайтесь, наслаждайтесь! У меня – швах на работе! Не продохнуть, не вырваться! Обнимаю!» Какой мог быть «швах» в институте у младшего научного сотрудника летом?

Лена Афанасьева хороша в ярости и во гневе. Лицо у нее простоватое, чуть сонное, курско-орловского замеса, по выражению Юры, Ленкиного мужа. Не исключаю, что ради того, чтобы увидеть, как преображается жена, как распахиваются ее глаза, взлетают брови, трепещут ноздри и пляшут губы, Юра нет-нет да и доводит ее до злого исступления.

Ленка пришла к нам в состоянии: хочется рвать и метать, рвать и метать (Бывалов в исполнении Ильинского, фильм «Волга-Волга»). Подруга была хороша необыкновенно.

Дверь за ней не успела закрыться, как Ленку прорвало:

– Он сволочь, зараза, предатель и скотина последняя!

– Ты видела Сергея? – спросила я.

– Да! Этот мерзавец хотел уклониться, но я пригрозила, что пойду в партком института и буду разговаривать с ним в присутствии членов бюро. Тогда он сказался больным. А я к нему домой нагрянула! В высотку на площади Восстания. Он тебя давно обманывал, потому что она уже сильно беременная, на шестом или седьмом месяце.

– Высотка? – спросил папа.

Мы все толкались в прихожей: мама, папа, я, Данька.

– У беременных большой живот, – сообщил Данька, – но только у женщин.

– Важное уточнение, – сказал папа. – Беременных мужчин можно определить по глазам, когда они вынашивают идею. Пойдем, внук, я тебе поведаю, как рождались гениальные открытия. Женщины пусть поговорят о своем, о девичьем.

В рассказе Лены вводными словами, постоянно мелькавшими, были «провинциал» и «трамплин». К провинциалу Сергею пристегивались малопочетные эпитеты, а трамплином, без уничижительных определений, была я. Благодаря трамплину пронырливый провинциал вскочил в семью своей плебейской провинциальной мечты – обрюхатил дочь заместителя министра мелиорации…

Дальше порога в сановную квартиру Лену не пустили, но я могла предположить, что облик моей подруги, восхитительно гневный, заворожил и замминистровскую жену, и домработницу, и беременную любовницу, и провинциала-слизняка, и его мелиоративное высочество, на заднем плане мелькавшее. Лене показалось, что говорила она, то есть обличала Сергея, едва ли не час, даже охрипла. На самом деле, наверное, не больше десяти минут орала, пока Сергей и домработница не вытолкали Ленку за дверь.

Я слушала подругу, понимала каждое слово, но смысл до меня не доходил, растекался по сознанию как масло по воде, не смешивался. Хотя ведь у меня было не сознание-вода, а сознание-кислота. Разве кислота не смешивается с жирами? В школьном аттестате по химии «пятерка»…

– У нас все будет хорошо, – сказала мама, когда Ленка выдохлась.

Мама произносила эту фразу в самые тяжелые периоды жизни. Между делом, при мелких горестях – никогда.

Умерла бабушка. Старенькая, полубезумная, сверхбезумно любимая и одновременно утомившая нас до крайности. Горе. Потеря. Стыд и раскаяние, потому что ждали ее смерти. Мама, как заводная, повторяла про всё у нас будет хорошо.

Я взорвалась на поминках, выпалила:

– Хорошо? Что может быть хорошо, когда нельзя вернуть любимого человека? Это твое вечное прекраснодушие! Наивная вера, что у хороших людей обязательно сложится хорошо. А у них все плохо! Навсегда! И не перед кем извиниться!

Мама тогда, на поминках, ничего мне не ответила и сейчас не удостоила даже взглядом. Повернулась к Ленке:

– Спасибо! Твоя помощь бесценна. Только я хочу предостеречь тебя, девочка. Не стоит вводить в свой лексикон слово «провинциал» как синоним прохиндейства или мелкого недостойного честолюбия, чванства. Твой муж Юра появился на свет не в роддоме Грауэрмана на Арбате, а в сельской больничке под Красноярском. Юра прекрасный, достойный человек. У нас все будет хорошо.

Я так никогда и не смогла подняться на ту нравственную высоту, которая покорилась моей маме.

Ну, и так? Иду по Маленковской. Я одета правильно, не выделяюсь. Я сообразила, что нужно скорректировать походку, не качаться привычно – утицей из стороны в сторону – как беременная или толстуха. Мне почти не страшно. Благодаря недолгому общению с двумя продавщицами я обрела уверенность, которую не всякий американский психотерапевт внушает своим пациентам за многомесячную терапию. Знали бы девушки, сколько получают зарубежные целители психики! Я же в «Нижнем белье», по сути, расплатилась необязательными основами грамотности. «Надеть» и «одеть» путают все: от артистов до президентов. Эти паронимы, кажется, различают только грамматические гурманы. В «секонд-хэнде» я вещала про охрану труда, был ли в этом практический смысл, под большим вопросом. Обмен вербальной информацией произошел к моей большой выгоде. Если я разбогатею, то есть вырву свои кровные тысячи долларов, то обязательно наведаюсь к девушкам, подарю им… По букетику цветов хотя бы принесу.

Ничто так не поднимает нам настроение, как планы благородных поступков. Свершать их, правда, необязательно. Ты уже получил удовольствие от планов, умилился свой доброте и человеколюбию.

Маленковская улица упирается в Русаковскую. На углу слева восточный ресторан. Когда-то в этом здании был кинотеатр «Молот», потом детский кинотеатр «Орленок». Сюда я бегала девчонкой на «Морозко», потом водила сына, потом он сбегал с уроков на «Бриллиантовую руку».

Мне нужно налево – к метро. Опять-таки вдоль череды ресторанов. Их кухня мне знакома, хотя я ни разу ни в одном не была. Доставка на дом. Данька перед прибытием заказывает: «Мам, чего тебе у плиты париться? Я закажу в японском суши и роллы (баварские колбаски – в немецком, чебуреки и плов – в среднеазиатском)». Только никогда не заказывает в ресторане на месте «Орленка». Затрудняюсь сказать: ресторанная еда – свидетельство заботы сына или неприятие моей стряпни. Скорее все-таки первое: толстой одышливой маме не идти за продуктами, не стоять у плиты.

Сокольническая Слободка – следующая улица, параллельная Маленковской. Когда-то мы здесь с сыном гуляли, и я рассказывала ему про древние Сокольники, про просеку, вырубленную в лесу, где стояли избы сокольничих, тренировавших птиц для царской охоты, называла имена любимых соколов русских царей… Дальше на северо-запад через речку Яузу – Преображенское, мы туда доходили. Это уже времена Петра Первого, самого неоднозначного из русских правителей, реформатора и душегуба похлеще Ивана Грозного или Сталина. Русская история, в отличие от русского фольклора, изобилует драматичными, неоднозначными в оценках событиями и персонажами.