В течение нескольких следующих лет девушки рабочих профессий то и дело становились героинями рассказов, которые печатал журнал «Работница». В нескольких из них образ березы также выполнял важные сюжетно-композиционные и символические функции. В опубликованной в 1963 году главе «Березы» из романа Валентина Урина^[91] жители села на берегу Оки зимой 1941/42 года сталкиваются с трудной ситуацией. В заботах военной поры они не запасли дров, подвоз с выделенной им делянки невозможен, поскольку она слишком далеко, а лошадей для транспортировки дров нет. В результате на исходе оказались дрова в детском садике, которым руководит молодая девушка Настя, и в домах у селян. Руководство сельсовета принимает решение рубить на дрова березовую рощу, а организацию этой акции возлагает на Настю, которая оказывается перед трудным выбором: оставить детей без тепла или поднять руку на святыню. Потому что роща предстает в рассказе местом коллективной памяти селян:

Вся небольшая еще жизнь Насти – детство и юность – была связана с этой рощей. Зимой здесь катались на салазках. Салазки в облаках снежной пыли выносились почти на середину реки. Весной роща раньше всех одевалась яркой зеленью, а осенью, когда после холодных ливней и ветров окрестные леса обнажались и становились серыми и скучными, она еще долго красовалась у всех на виду своим золотым убранством.

Сколько было лет роще, никто не знал, должно быть, очень много, потому что ее помнили и матери, и бабушки, и самые древние деды. Роща неизменно присутствовала во всех семейных рассказах, с ней связывались радостные памятные дни – свадьбы, праздники, гулянья, встречи^[92].

В результате рощу все же рубят, а Настя принимает решение следующей весной с пионерами высадить новую рощу на берегу Оки. Рисунок известного иллюстратора, фронтовика Петра Пинкисевича к рассказу Урина изображает девушку в ватнике, теплой шали, юбке и валенках. Настя стоит в березовой роще, обнимая рукой в варежке ствол дерева и тревожно глядя вдаль^[93]. В тексте Урина березовая роща символизирует родной край в годину тяжких испытаний.

В рассказе Зинаиды Ильиной «Моя дорога» мы встречаем еще одного двойника Пелагеи из рассказа Марковой, но в момент сложного выбора профессии и дальнейшей судьбы^[94]. Автор рассказывает о городской девушке Вассе Берестовой, которая работает копировщицей в проектном институте и чувствует себя ненужной и занимающейся ненастоящим делом. Оказавшись в командировке на удаленном от цивилизации строительстве поселка гидростроителей, она берет судьбу в свои руки и резко меняет ее. Событие, перевернувшее ее жизнь, происходит во время поездки за обратными билетами на самолет. Все начинается с березы, которую Васса видит из окна автобуса: «Далеко впереди, на повороте дороги – береза. Она, словно любопытная девочка, выскочила из леса к самой дороге»^[95]. Волею случая девушка подменяет водителя самосвала и в самый критический момент строительства возит за него бетон на стройку. В итоге девушка остается в поселке, а через год пишет письмо старшему брату – тоже водителю, который ее и воспитал, и обучил вождению:

Я представляю, как Кирилл придет с работы и будет читать мое письмо. С чего бы лучше начать? Может, с того, как хорошо сейчас вокруг? Я сижу на нагретой солнцем траве белоусе, а вокруг так тихо, что слышно, как падают в траву солнечные лучи и муравьи топочут лапками по стволу моей березы. Я обязательно напишу Кириллу про березу, про то, как она стоит на пестрой от цветов поляне, и, когда я бегу к ней, оставив на дороге машину, мне кажется, что и она торопится мне навстречу. И что однажды весной, остановившись около нее, я почувствовала, как вся она пронизана тревожным ожиданием счастья, и что с тех пор и меня не покидает это чувство^[96].

Здесь, как и в рассказе про экскаваторщицу Пелагею, береза олицетворяет собой молодость, чистоту, но, в отличие от рассказа Марковой, белоствольная подруга разделяет с героиней рассказа не тоску одиночества, а радость обретения своего места в жизни и тревожное ожидание счастья. В рассказе Ильиной читатель видит иллюстрацию Л. Гритчиной, которая композиционно очень близка изображению Насти на рисунке Лурье: девушка в платочке и рабочей тужурке мечтательно глядит вдаль, обнимая рукой ствол стройной молодой березы.

Совсем иное содержание и настроение в рассказе начинающего литератора, бывшего фронтовика и в скором будущем – участника националистической «русской партии»^[97] Дмитрия Жукова «Растут ли яблоки на березах?» во втором номере «Работницы» за тот же 1965 год^[98]. Это повествование об одном дне счастливой молодой супружеской пары. Алексея Дроздова автор характеризует как сказочника: он молод, жизнерадостен, он «сочиняет» свою жизнь и ему многое удается. Его беременная жена Оля, как читатель узнает в конце рассказа, не сговариваясь с мужем, разыгрывает с ним сцену знакомства, годовщина которого пришлась на этот день. Рассказ начинается с того, что Алексей покупает в овощном магазине дефицитные апельсины и бананы и огорчается, что в продаже нет яблок. Он привозит на мотороллере Олю туда, где они оказались год назад, – в березовую рощу, которую он тогда в шутку подарил ей. В роще разыгрывается следующая «сказочная» сцена:

В сказках говорится: «Стали жить-поживать и добра наживать». Сказки кончаются свадьбой. А что бывает потом? Неужели сказка должна непременно кончаться на свадьбе? Нет, сказка еще только начинается…

Плывут, проплывают стволы берез, белые, с поперечными черными морщинами. Трава-мурава пружинит под ногами. Дальше кустарник. А за ним тесная поросль молодых березок. На их розоватой бересте еще не видно морщин.

– Они немного подросли за год, – говорит Оленька, – помнишь, как я пожалела, что на березах не растут яблоки? А ты ответил, что вырастут. Стоит только очень-очень захотеть. Ну так я хочу, очень!

И глаза Оленьки вспыхивают от удивления.

– Леша, – кричит она, – смотри, на березе апельсин… и банан… а вот еще… и еще. И сетка наша валяется. Чем ты их привязал? Нитками?

– Яблок в магазине не было, – говорит Алексей.

– Глупый…

– Я просто хотел, чтобы ты была счастлива.

– Я уже давно счастлива, Алеша^[99].

Жуков, как и предыдущие прозаики, использует образ березы как важный композиционный элемент и символ – на этот раз семейного счастья и сбывшейся мечты.

В рассказе одного из ведущих писателей-«деревенщиков»^[100] Валентина Распутина «Видение» (1998)^[101] читатель встречается с пожилым литератором, который в ожидании смерти еженощно оказывается в воображаемой комнате. За ее окном он видит живописный осенний пейзаж с речкой и мостиком через нее. В пейзаж, помимо прочего, «встроены» березы – по две-три на одном корню на низком голом берегу тихой извилистой речки. Литератор никак не может насмотреться на вид за окном:

Так смиренно и красиво склоняются березы над водой, так сонно переливается речка, так скорбно белеют камни на берегу, где пропадает дорога, и с такой забавной поспешностью застыли справа сосенки, прервавшие спуск с горы, что в сладкой муке заходится сердце, тянет смотреть и смотреть^[102].

Но однажды в ночном видении пожилой человек вышел из комнаты:

И вдруг каким-то вторым представлением, представлением в представлении, я начинаю видеть себя выходящим на простор и сворачивающим к речке, где стынут березы, высокие, толстокорые и растопыренные на корню, тоскливо выставившие голые ветки, которые будут ломать ветры… Я стою среди них и думаю: видят ли они меня, чувствуют ли? А может быть, тоже ждут? Уже не кажется больше растительным философствованием, будто все мы связаны в единую цепь жизни и в единый ее смысл – и люди, и деревья, и птицы^[103].

Литератор не дошел до мостика, переход через который равносилен прощанию с жизнью, но максимально приблизился к нему, оказавшись среди оживших берез. Рассказ органично следует моде 1990-х годов на тягу к антропософскому слиянию с природой.

Настроение в рассказе Распутина антропософским привкусом близко чувствам художника Юрия Ракши. Во фрагменте его дневников, опубликованных его вдовой Ириной Ракшей в 1994 году в рубрике «Дневники. Мемуары» журнала «Работница», содержится такая запись за январь 1980 года:

Я однажды обнимал березу и, прислонясь губами, пил сок. И вдруг почувствовал, что она вся так и ходит подо мной. Я поднял голову – ветра не было. Отчего же она так задрожала?! Это было так явно, а я запомнил ее как беспомощное существо, как девственницу, что не рада моим объятиям. Больше я никогда не пил сок и не делал ран на деревьях^[104].

Как видим, проза «Работницы» активно прибегала к поэтизации березы. Можно предположить, что в поэтических рубриках журнала образы белоствольного дерева должны встречаться значительно чаще. Итак, давайте посмотрим.

⁂

 
И в этот миг ты ощутишь сильнее,
Что сад и дом твой пред тобою вновь,
Что ничего на свете нет милее
Своих родных просторов и садов.
Что вот за эту землю Подмосковья,
За все ее сады, поля, луга
Ты, не щадя ни юности, ни крови,
Шел в смертный бой – и побеждал врага.
И стал твой край тебе еще дороже,
Еще родней, любимей и нужней.
И это небо будто бы все то же,
Но синь его и глубже, и нежней^[105].
 

Стихотворение поэта Андрея Хуторянина посвящено цветущей черемухе, а не березе. Именно цветение черемухи провоцирует поэта на размышления о Родине. Стихотворение было опубликовано в июньском номере «Работницы» 1948 года среди фотографий «Фотохроники ТАСС», объединенных общим заголовком «Пейзажи нашей Родины». На двух фотографиях с видами Подмосковья есть березы. И хотя в стихотворении Хуторянина береза не упоминается, его можно рассматривать как архетипический текст, важный и для репрезентации березы. Суть этой программы коротко можно сформулировать так: родина – с боем возвращенное пространство, земля отцов, родная природа – после войны стала еще дороже и нуждается в большем любовании, воспевании и заботе. Конечно, эта программа не была изобретением Хуторянина. Она витала в воздухе и была общим ощущением советских людей, недавно переживших страшную войну. Поэтому неудивительно, что образный ряд стихов о Родине в послевоенные десятилетия меняется. В отличие от времен первых пятилеток, они все чаще воспевали не новостройки, не покорение природы, не техническую и военную мощь страны. Объектом стихов становятся старый дом, воспоминания детства, победа в войне, родной пейзаж и отдельные его элементы, в том числе различные деревья, включая типичную для среднерусского, поволжского, уральского пейзажа березу.

Красной нитью через стихи, публиковавшиеся в 1950–1980-е годы в поэтических рубриках «Работницы», проходит чувство принадлежности к пространству, к пейзажу, ощущение себя частью большого целого. Зачастую авторы стихов ассоциируют себя с отдельным элементом пейзажа, в том числе деревом. И нередко таким деревом становится береза.

Прежде чем обратиться к образам березы в поэзии на страницах журнала «Работница», необходимо сделать два предварительных замечания. Во-первых, качество стихов, публиковавшихся в «Работнице», было разным и зачастую невысоким. Журнал публиковал не только профессиональных, маститых поэтов, но и начинающих, а также любителей. Вероятно, часто вопрос о публикации решало содержание стихотворения, а не его поэтические достоинства. В данном случае стихотворные тексты рассматриваются как исторический источник. Поэтому в отборе примеров главным критерием была наглядность, убедительность. Во-вторых, как и в других вербальных (и визуальных) жанрах, образ березы в поэзии на страницах «Работницы» имеет множество коннотаций. Для удобства изложения в стихах на страницах журнала можно выделить четыре мотива: береза как символ женской судьбы, как символ родины, как объект ностальгии, как символ военных страданий и потерь. Ценой такого разделения будет некоторое упрощение, поскольку часто названные мотивы тесно переплетаются в одном стихотворении.

⁂

В 1954 году, к 300-летию «воссоединения» Украины с Россией, журнал опубликовал подборку стихов украинских поэтов. Рядом со стихотворением кобзаря Павло Носача «Навеки с Москвой» читатель мог прочесть стих участника Великой Отечественной войны, автора знаменитого «Киевского вальса» (1950) Андрея Малышко «Пляска», который рассказывает о спонтанном танце в поле двух сдружившихся на колхозной работе девушек – украинки и русской. Первую поэт сравнивает с топольком, вторую – с березкой.

 
Выходит первым тракторист —
Лишь пыль по кругу стелется.
Выводит звонко баянист
«Березку» и «Метелицу».
А трактористам все с руки.
Гремят у хлопцев каблуки.
И скрипка свой ведет смычок,
И в лад с певучей скрипкою
Защелкал чей-то каблучок.
Пошла одна, как тополек,
С другой – с березкой гибкою.
‹…›
Та с украинских, знать, полей.
– Играй, баян, повеселей!
А эта – с русских. Ну и пляс!
– Давай, баян, высокий класс!
Подружки две красуются…
И вся-то русская земля,
Вся украинская земля
Той пляскою любуются^[106].
 

Иллюстрация плодовитого в 1950–1960-е годы автора карикатур и плакатов, художника-оформителя Виктора Добровольского к стихотворению изображает двух танцующих в обнимку девушек в русском и украинском национальных нарядах. «Пляска» Малышко вписывает образы девушек-деревьев в производственную тематику и связывает их с картиной безоблачной дружбы «братских народов».

Однако чаще женская и березовая темы соединялись в других контекстах. Например, в лирических размышлениях о собственном, индивидуальном будущем. Так, известная поэтесса Татьяна Кузовлева посвятила березе опубликованное в 1977 году в «Работнице» стихотворение, в котором рефлексирует о собственных сомнениях и надеждах:

 
Один только краткий, непрочный
Рывок над землею своей,
Мне жить невозможно без почвы.
А почве нельзя – без корней.
Я чувствую – локоть о локоть —
Лесов белоствольный полет
И эту мятежную легкость.
Мне так ее недостает!
Я трогаю облако взглядом,
И кажется – лишь захотеть,
И я полетела бы рядом,
А все не умею взлететь!^[107]
 

Связка «береза – женщина», помимо интимной, лиричной коннотации, содержит и другие. Прежде всего, это образ женщины-родины, эксплуатировавшийся в системе патриотических клише в Российской империи и СССР, равно как и в других странах. В 1975 году в «Работнице» поэт-фронтовик Борис Куняев в стихотворении «Песня о женщине» утверждал:

 
В женщинах есть что-то от пейзажа,
От степей, холмов, лесов и неба,
От реки, от озера и моря…
Значит, наши предки были правы:
Женщина и Родина – одно!^[108]
 

В стихотворении Куняева находится место сравнению женщин с деревьями: женщин Кавказа – с кипарисами, латышек – с соснами. А в русских матерях и дочерях поэт видит «белизну – от тоненьких березок». В этой смысловой паре женская составляющая легко может дополняться или заменяться образом белоствольного, «белоногого»^[109] дерева с «березовой косой»^[110], в результате чего не женщина, а береза оказывалась символом родины и объектом тоски по ней, равно как и метафорой испытаний и лишений военных лет.

Классический пример идентификации себя с героическим прошлым и настоящим страны – стихотворение Михаила Светлова «Россия», опубликованное в «Работнице» в 1967 году, через три года после смерти видного поэта и драматурга из поколения фронтовиков. Оно заканчивается следующим фрагментом с неожиданным концом: поэт готов слиться с есенинским пейзажем, стать его частью:

 
Не то чтобы в славе и блеске
Другим поколеньям сверкать,
А где-нибудь на перелеске
Рязанской березою встать!^[111]
 

В год смерти Светлова в «Работнице» было напечатаны три стихотворения Татьяны Сырыщевой под общим заголовком «Стихи о Родине». В одном из них она признается в любви к матери, которую она звала бы матерью с не меньшим чувством, даже если бы не она ее родила. В этой же логике выстроено ею довольно высокопарное объяснение в любви к Родине, одним из характерных признаков которой, наряду с просторами, реками и горами, оказывается «на березах чистый вечный снег»^[112]. Единственная ботаническая примета этой Родины – березы.

На протяжении 1950–1980-х годов на страницах «Работницы» появились тексты и ноты многих песен о Родине. Среди них встречаются и тексты, полностью или частично посвященные березе. Наиболее густо песенная березовая тематика представлена в журнале на рубеже 1960–1970-х годов^[113].

В начале 1980-х в стихах аспирантки Института востоковедения АН СССР, начинающей поэтессы Людмилы Букиной милая сердцу малая родина ассоциируется с заброшенными березами^[114], а в стихотворении умершего десятью годами раньше бывшего военного журналиста, опытного поэта и литературного функционера Александра Прокофьева символом России становятся «белоногие пущи берез»^[115]. В те же годы «Работница» опубликовала стихи молодой радиожурналистки из Куйбышева Светланы Смолич о родимом доме. Виктор Иванов для иллюстрации этого стихотворения нарисовал деревенский домик, дым из трубы которого сливается с листвой березы, как бы перерастая в нее. Рисунок отражает место березы в стихотворении Смолич. Береза называется среди прочих неотъемлемых примет родного дома во второй строфе:

 
Как хорошо,
Что ходики в дому
Еще идут,
И жив сверчок за печкой,
И у крыльца
Стоит береза свечкой
И нежно светит
Сердцу моему.
 

Последняя строфа объясняет, что для Смолич является Родиной:

 
Я думаю:
Пока на свете есть
Вот этот дом,
Любимый и желанный,
Не надо мне
Земли обетованной,
Здесь Родина моя,
Навеки здесь^[116].
 

⁂

Тема Родины неразрывно связана с темой тоски по ней. На страницах журнала «Работница» проблема ностальгии была представлена с конца 1970-х годов. Поздним летом 1979 года в рубрике «Поэтические тетради» опубликованы два стихотворения уже знакомой читателю Татьяны Кузовлевой. Одно из них утверждало невозможность для русского жить без берез и сочувствовало (с нотками осуждения) беспочвенным эмигрантам:

 
Нет, русским нельзя без России.
Глаза бы ослепли от слез.
Как можно тоску пересилить
По белому ливню берез?
‹…›
Вы – те, кто сегодня далече, —
Какая вкруг вас пустота!
Искатели счастья, вы немы,
Лежит в одиночестве путь.
В чужое, в неблизкое небо
Легко ли под утро взглянуть?
Легко ли без Родины милой?
Не верю, что можно забыть
Просторы ее и могилы…
Мы русские,
Нам не под силу
Уйти, променять, разлюбить^[117].
 

Во втором стихотворении поэтесса пыталась взглянуть на Россию взглядом «воображаемого Запада»^[118]:

 
Пора возвращаться из этой страны,
Где так нестерпимо закаты нежны,
Где в воздухе южные ветры слышны —
Ну что ж, пора.
Как весело было покой тот украсть,
Лесами и полем насытиться всласть
И к белой березе, прощаясь, припасть —
Ну что ж, пора.
‹…›
Пора возвращаться, пора отвыкать
Меж веток звезду по ночам окликать,
По имени каждое дерево звать —
Ну что ж, пора^[119].
 

Экзальтированное желание на прощание припасть к березе Кузовлева приписала, таким образом, не только русскому человеку, но и побывавшему в России иностранцу.

В постсоветской России рубежа ХХ-XXI веков ностальгические нотки по утраченной или временно покинутой Родине усилились. В 1996 году «Работница» опубликовала присланное из Стокгольма стихотворение Марии Лаврентьевой «Напиши мне о морозе». Перечень объектов ностальгии в нем – сугробы, метели, замерзшая речка, печка, огонь, сверчок. Но начинается этот ностальгический реестр с мороза и березы:

 
Напиши мне о морозе —
Без мороза нет тепла.
О застенчивой березе,
Что стоит белым-бела^[120].
 

Стихотворение заканчивается эскизом пустой и холодной, несмотря на достижения западной цивилизации, жизни за границей:

 
Далека моя Россия
В подвенечном серебре.
Здесь идут дожди косые
По панелям в январе.