Самая деятельная, каким-то воодушевлением толкаемая, Вера отправлялась несколько раз на разведку и добросовестно обошла все этажи, заглядывая даже в темные закутки корпуса. Она разведывала, не затевают ли где-нибудь под сурдинку какое-нибудь веселье с привлечением общественности, которая томилась от безделья по отдельным номерам. Ну, дискотека какая-нибудь…

Пессимизмом придавленные, мы с Валери лениво развалились поверх казенных покрывал и единственно развлекались представлением, которое выдавала нам Вера своим беспокойным беганием, – то исчезая, то возникая в комнате. С последней вылазки они вернулась, облизываясь, и пожаловалась, что третий этаж жизненно более благополучен – бурлит и пенится от подвижности и шумности. Двери на этаже все распахнуты, и наблюдается перемещение народа из одного номера в другой.

Отчаянно, Вера бросила призыв подниматься с надоевших, ленью и тоской пленяющих кроватей, которые змеиными отростками Тифона пленяют своих жертв и оковывают их неподвижностью. Мы с Валери неуверенно покосились на лихорадившую подругу, не решаясь предпринять поход за приключениями. Ну, не слоняться же нам демонстративно по коридорам! Не так уж трагично складываются обстоятельства, чтобы пользоваться положением легкомысленных девиц.

– Нас еще не довели до этого! – от досады взорвалась Вера. – Заплатили за два дня заключения в этих четырех стенах, которые можно покинуть лишь для того, чтобы поесть в столовой! Тоскливейшее времяпрепровождение! Мы просто законченные идиотки!

Когда Вера вынесла свой окончательный приговор, кто-то вежливо постучал в дверь… Как по сигналу, который мы дождались, мы хором, почти в унисон, вскричали:

– Входите!

Какой посетитель мог быть именно к нам? У каждой из нас мгновенно мелькнуло: кто-то ошибся номером. Или какая-нибудь гадкая уборщица, – гадкая, потому что своим вторжением зря встревожила нас.

Мы надеялись, где-то внутри, подспудно. Мы лелеяли в глубинах потаенных тлеющий огонек, который мог бы вспыхнуть пламенем, если на него мысленно капать. Что-то есть в этом мысленном нагнетании, когда желаемое, о чем упорно думаешь, превращается-таки в действительное.

Удрученный наш вид сразу преобразился. Мы просветлели, будто на нас направили прожектора. Нашим глазам, расширенным от приятной неожиданности, предстал наш новый знакомый, которого мы считали потерянным и едва ли приобретенным час назад.

– Можно к вам зайти? – обратился как-то заискивающе Санди, не умея остановить своего бегающего смущенного взгляда на ком-нибудь из нас троих. Какое странное преподношение себя! Когда кто-то, испепеляясь от неловкости, добровольно выдвигает себя на авансцену, – это очень озадачивает. Санди превозмогал свою неловкость, будто его что-то тянуло совершить этот подвиг.

Мы судили о поведении Санди, применяя к нему оценочные мерки по образу и подобию своему, и оправдывали, допуская невероятное. Собственное творение – наше представление о Санди, – которое мы получили в результате мозговой деятельности, мы уже и сами не понимали. Удивлялись, недоумевали. Нас повергало попеременно в сомнение, обиду, отчаяние, разочарование. Чувствования эти возникали постоянно на более радужном фоне: нам нравилась атмосфера неординарного, странного и даже нелепого, нравилось такое общение, такие отношения. Уже много позднее мы поймем, как разнится наше мышление: мы не могли применить друг к другу свои понятия, потому что они были инородны. Нам не суждено было слиться, соединиться в единое, даже если применить преимущество вынужденной диффузии. Как бы усердно нас ни мешали, нечто гомогенным, непосредственным и однотонным нам не стать. Завязывая отношения с Санди и его приятелями, мы обрекали себя на слабовыраженный, внешне не уловимый конфликт, который просачивался каплями незаметно и сказывался со временем. Ведь и капли, если настойчива их череда, разрушают камень.

…Мы слегка опешили, не умея принять справедливо это действующее лицо. Мы не знали, как с ним себя вести. За Санди вслед вынырнула более лукавая, хитро щурящаяся физиономия, которая предстала на наше обозрение целиком, всем своим существом как бы призывая прицениться к ней и вынести приговор: быть ей или не быть!

– А мы не ожидали, что вы придете, – заметила вместо приглашения Вера, немного растерявшись, но более притворяясь таковой. Ее, впрочем, как и нас, обрадовал негаданный визит.

– Что вы там топчитесь, как бедные сироты, – поморщилась Валери. Однако, в беспристрастии, не покривило ни одной ее лицевой черты. Мимика, не приводимая в движение эмоциональным механизмом, включалась в действие автоматически, отчего начинали сокращаться и растягиваться губные и надбровные мышцы. Но в Снежной Королеве угадывалось какое-то обаяние, она задевает какой-то строгой, сдержанной красотой, не терпящей излишеств. – Заходите, садитесь…

– Мы вдвоем? – переспросил смущенно Санди, указывая на приятеля.

– Хоть вчетвером, – ухнула с размаху воодушевившаяся Вера.

– Вчетвером не надо, – процедила я сквозь зубы подругам, внешне выказывая нашим гостям приветливость. – Слишком однозначное количество… Такого натиска нам не выдержать. Будем справляться постепенно…

Эх, я тогда и предположить не могла, как эта четверка… Нет, не буду забегать вперед. Скажу только, что я не предполагала, какой звездой именно меня сделает эта четверка.

Оба друга с любезным расшаркиванием проплыли через номер и уселись на одной из дальней, видимо, по скромности выбранной кровати. Скуки ради, до прихода гостей, мы занимались обживанием обстановки и выдвинули на середину комнаты – между двумя кроватями – парту. На импровизированном столе мы установили свечу и, выключив электричество, создали интимное освещение. Оголенность и не уютность помещения действительно умалялись при свете худосочной свечи. Погрузившиеся в темноту, стены уже не зияли пустотой, бледные, не прикрытые какой-либо простой картинкой. Тонкое прыгающее пламя волшебно преобразовывало вокруг себя.

Гости удивились нашему чудачеству, но с готовностью разделили наше настроение, как сами признались. Уличенные в романтизме, мы им понравились, тогда как другие могли найти нас в лучшем случае ненормальными: еще бы! Приехать в пансионат, запереться в уединении в номере и жечь в темноте свечу!

Мы разговорились… Хотя подобное определение к данной ситуации едва ли подходило. Потому как наши знакомые с трудом изъяснялись по-русски, имея словарный запас, не отягощенный даже необходимым минимумом. Ребята не утруждали себя не только оборотами, но и не пользовались ни склонением, ни спряжением, ни временем. В общем, отвергали все достоинства нашего могущественного русского языка.

В длительном процессе объяснений, девчонки добились следующей информации: молодые югославы уже полгода строят где-то в центре столицы отель для зарубежных граждан. Отвоёвывая упорно каждое слово, мы, похоже, копались в самых глубинных недрах тех скудных познаний, которые отложились в головной коре обоих полушарий наших югославов за полгода. Поистине, они очень ленились и не прикладывали никаких усилий, чтобы перенять кое-какие языковые навыки хотя бы на бытовом уровне. Но при этом они испытывали полную индифферентность к своему неумению и вовсе этого не стеснялись.

Разговор между нами можно было бы признать неинтересным, внимания читателей не достойным, так как сводился он к изъезженным банальностям, от которых в повседневности просто тошнит. Зато как мимически обставленном! Каждая удавшаяся реплика представляла настоящую, отдельную сцену! Ведь общение наше состояло в том, что мы путем каких-то языческих, иероглифами изображаемых знаков, мимических кривляний и жестов, пытались только понять друг друга. Нас забавляло такое времяпрепровождение!

Вера, у которой слуховой аппарат мог адаптироваться для любого объекта, который претерпевал неполадки с дикцией и произношением, разговаривала бойчее подруг. Она схватывала налету, пропуская через свое какое-то внутреннее приспособление для понимания речь, и смело выдавала ответ. Мы с Валери не поспевали за ее прытью и слегка заскучали.

«Отчего бы и не заняться?» – помыслила я на досуге. «Молодые люди, пусть и не в достаточном для дамского общества количестве, имеются… Пусть никто из девчонок не возомнит о себе обделенной, но я воспользуюсь возможностью пофлиртовать.»

На такое предприятие я решилась вовсе не по причине уверенности в себе, подстрекаемая прошлыми победами. Напротив, мое самомнение страдало, не подкрепляемое былым торжеством. До сих пор баловник Эрот пронзал меня отнюдь не медовыми стрелами, наказывая не взаимностью. До сих двадцатилетних пор любовь меня лишь мучила.

Тихая, кроткая, блаженная, она томилась в моей сердечной темнице. И своими страданиями доставляла страдания мне. Затворницы мои сменялись нечасто, погибая неминуемо, так как были лишены пищей взаимности. Но жестокая, кровожадная темница требовала новых пленниц и жаждала поглотить следующую неосторожную жертву.

Но вот подобной ситуации, когда не любишь, когда объект чувственно не довлеет на тебя, когда испытываешь к нему не больше, чем к прохожему, когда позиция взаимно-нейтральна и ты задаешься целью самой захватить в плен, – такого еще не случалось со мной. Обычно, так складывалось, бой принимался мной на неравных позициях: он имел силу – я была влюблена. А как преданному рабу покорить собственного господина?

Я стала исподтишка наблюдать за обеими кандидатурами. Кого из них выбрать? По внешности? На мой выбор предоставлялись если не две противоположности, то все-таки непохожести.

Йонес (мы так и не определились, как именно его звали, поскольку даже блистательный слух Веры был бессилен распознать: Йонес или Янез) имел более четкие, выразительные внешние данные. Черты лица заостренные, вернее сказать, утонченные. Линии рисовались определенно правильно, без утолщений и округлений. Выразительность ему придавала легкая смуглость и аккуратная щегольская прическа будто только что уложенных в парикмахерской черных волос.

Санди же внешне словно размазали. Очертания его будто расплывались, набросанные небрежными, легкими штрихами. Этот пробный эскиз представлялся каким-то размытым пятном, до умиления мягким, светлым и добродушным. Светло-русая копна волос пышно и в беспорядке покоилась на его голове, будто он недавно с кем-то по-приятельски поборолся.

Сравнение обоих было невольно: Йонеса словно ваяли, Санди словно лепили. Одного подтачивали, а другого забыли.

Из-за того, что Йонес сидел подле меня почти вплотную, вынуждая исподтишка – чтобы не вызвать чьих-то подозрений – коситься на него, в качестве объекта наблюдения он мне не подходил: от частого сведения зрачков в крайнее право я могла бы заработать косоглазие. Да и глазные мышцы уже порядочно устали, когда длился процесс ознакомления с кандидатурами.

Санди же располагался прямо напротив через парту – и любезно предоставлялся самому естественному обширному наблюдению.

Тем и решился мой выбор, который позволил мне не морочиться, кого же мне выбрать.

Я еду в гости в подруге в Подольск.

Сначала украдкой, таинственно бросала я на Санди невинные взоры, которые ловились им как бы невзначай. Я как бы случайно поймалась им снова и снова. Демонстративно таясь и, вдруг уличенная, я намеренно смущалась, спешно отчаянно отводила умиленные глаза и потупляла взор. Санди до моего заигрывания из троих девушек никого не выделял, обегая взглядом каждую поровну, словно боясь кого-либо обидеть и этим взором почтительно осведомляясь, довольны ли мы его вниманием. Взгляд его бегал от одного пристанища к другому, как погоняемый и загнанный, но выносливый Фигаро. Ну, просто милашка и душка.

В своей смазливости, несмотря на любовные неудачи и отсутствие альковных похождений, я не уничижалась. И теперь вдруг твердо уверовала в свою неотразимую неповторимость: я вдруг ощутила мощный прилив сил. Мне показалось, что я все смогу. И человек, которого я хотела вдруг охмурить, вдруг даже показался мне жалок, – вот какой сильной я вдруг стала. Сознание своего значения, величия перед каким-то там Санди, – подняло меня в самомнении и сделало царицей положения. Я еще не торжествовала, нет. Но уже не сомневалась, что победа принадлежит мне. Что властвовать, ликуя, буду я!

Мне удавалась невинная, бескорыстная девочка с наивными глазами. Я осознавала это, будто в грудной крепости моего объекта притаился собственный мой лазутчик и сигналами радировал мне.

Ошеломленный, догадываясь, насколько я проникнута им, Санди уставился немо на меня.

Пораженный догадками, он просто окаменел, потеряв всякую живую способность: ни двинуться, ни молвить он не мог.

Санди не мог оторваться от меня, в показном смятении отвернувшуюся, готовую испепелиться перед обращенным на меня умоляюще-вопросительным взором.

Будто набравшись храбрости, в отчаянии от терзаемой безвыходности, я взглянула на него открыто и мужественно, выдерживая его пристальный, немигающий взгляд завороженного. Он вдруг очнулся, растерялся и покраснел.

Валери, примостившая подле Санди, не могла не заметить, как я настойчиво пронизывала перед собой пространство, старательно сверля единственную точку до дырки. Она укоризненно-игриво погрозила мне издалека указательным пальцем, на что у меня как бы невзначай оттопырился от приставленного к подбородку кулака мизинец и заговорщически перекрестил мои губы.

Вера, сидевшая напротив меня через парту на спинке кровати, пытливо, с многозначительным прищуром, рассматривала меня несколько секунд. Затем, встряхнувшись, оторвалась от меня и вновь весело беззаботно принялась стрекотать: она допытывалась у югославов, как звучит то или иное русское слово в переводе на словенский. Ее вообще одолевало истинно пристрастие к накопительству слов и выражений, жаргонный и иноязычных (у нас с Верой было взаимное хобби, связанное с английским языком, когда подбиралось все, что касается английского языка). И потому незамысловатое общение с нашими гостями ее полностью увлекало. Набор слов, которые составляли наш разговор, мог удивить своей простотой, когда звучали такие понятия как «кошка», «студентка», «столовая», «девушка». Вера азартно интересовалась любым переводом, словно задалась целью краткосрочного освоения чужого языка. Она старательно напрягала свою память, тут же забывала, переспрашивала и возобновляла круговую карусель, пересаживаясь поочередно с «кошки» до «девушки».

Валери, не имевшая охоты к иностранным языкам и удовлетворительно владевшая телефонным русским, к неродной речи была равнодушна и потому заскучала. От нее повеяло таким откровенным унынием, что мне показалось это даже неприличным. Валери перестало даже занимать мое заигрывание с Санди.

Ах, как я жалела, что ухо Веры недосягаемо мне сейчас, и я не могу в него шепнуть, что рука Санди подкралась под партой к моей и жадно обхватила ее, обдав действительно нестерпимым жаром. Длительное пребывание в этой парилке становилось невозможным!

Ощутив нечаянное будто бы прикосновение, я поначалу даже испугалась: не слишком ли я напираю, не слишком ли рьяно я взялась очаровывать? Ведь и он предпринимал уже атаку. Может, мои действия нахрапом он расценил соответственно и принимал меня за легкомысленную, доступную девицу? Откуда мне знать, какой механизм крутится в мозгах у этого иностранца? Я бы разочаровалась в себе, если не моим чарам благодаря я добилась этого прикосновения. Если меня посчитали просто за дешевку, которой может воспользоваться каждый, кому она обольстительно мигнет.

А почему бы ему не признать достоинства, воплощаемые иными претендентками. Да, претендентками. Почему его не привлекла высокая и стройная Валери или же приземистая, пухленькая Вера? Наружности обеих отнюдь не были созданы, чтобы скрывать их под паранджой.

Валери нравилась строгостью, тонкостью и правильностью черт. Без укоризны в каком-нибудь изгибе. В них было что-то грациозно-величественное, благородное, но не ласковое и именно правильное, рисованное по подобию какого-то стандарта, отпечатывающего просто красивые лица. С такими девушками обычно появляются в обществе, чтобы привлечь к себе внимание. Такие девушки украшают светское общество, наполняют толпу в черных фраках и в белоснежных манишках яркими цветными вспышками. И если блистательных девушек выстроить вряд, то едва ли своей красивостью отличится она одна от другой. А кто на светских балах не бывает, то в уличной обстановке наверняка впечатлится. Красотка, да и только!

Вера же, маленькая, чуть полноватая, коренастая, но с очень тонкой талией, смотрелась проще. Мимолетный прохожий мог сказать о ней: мила, хороша. Ее наделило особыми лаврами красоты – не кричащей о себе выразительностью. Не ослепляющей, не повергающей, не воспламеняющей мгновенно. Она несла в себе спокойную красоту. Тихую и безмятежную, которая пускала ростки в чьей-то груди медленно, постепенно. У Валери имелась перед ней преимущество в том, что она нравилась почти сразу и всем. Веру мог облюбовать не каждый и не столь скоропалительно.

Зато о Валери скажут, что она просто красива. Вера же была прелестью. Волоокая, она умела томно смыкать длиннющие ресницы. А маленький, запятой рот умилительно растягивался в полуулыбке. С такими манерами ей бы принимать великосветской дамой в гостиной bea monde.

(Эти строки я написала, когда мне было уже 23 года, когда я была уже замужней женщиной и пестовала младенца. С высоты полета лет, я понимала, что и Вера, и Валери, и – простите – я, мы были весьма привлекательными: ведь недаром на нас воззрилась вся столовая пансионата. Просто тогда нам, неопытным, было это непривычно.)

Что касается меня, то между двумя подругами я занимала промежуточное положение. Это, видимо, и оценил Санди. Худой меня не назовешь – для худобы я имела излишние жировые запасы. К полным я также не относилась – мне не хватало пышности. Ростом я не удалась, хотя сантиметра на два могла переспорить Веру, при которой нельзя было и заикнуться об этом несчастном полу дюйме, потому что она почему-то серьезно обижалась.

Но рост – единственное, в чем мы могли еще сравниться. В остальном мы являли слияние двух противоположностей, – для лучшего представления – в цвете: в картине нашей нерушимой идиллии я рисовалась светлыми красками – русоволосая и белокожая; Вера же привносила затемнение фона – сурьмяно- черной копной волос на голове и смуглостью. Каждая из нас как бы подчеркивала другую.

Неужели Санди польстился моими глазками, неизвестной национальности? Удлиненный и слегка наклоненный разрез которых походил на нечто производное от восточного или цыганского? История умалчивает, какие нации смешались, чтобы получилась я такая. Вот только считалась русскою. На мою наружность ни каплей черного не брызнуло: я была самой типичной и бесспорной блондинкой. Но в национально-неопределенном разрезе глаз никто не сомневался.