Цитаты из книги «Ложная красота»

– Вы не можете мне помочь. Пришли тут… рассказываете жалостливые истории… думаете, я этого заслуживаю? Думаете, мне нужна ваша помощь? Нет, не нужна. Ничья не нужна. Я не хочу… Я не нуждаюсь… Ясно вам? Мне ничего не нужно! – Голос Полины все сильнее звенел от напряжения, она начинала дрожать еще больше, буквально тряслась, по щекам катились крупные слезы. – Я всегда все порчу. Всегда… Я во всем виновата сама. Я все испортила, как вы не понимаете? Я – плохая… Я – уродливая…

Я заметил, что пол усеян рисунками одного и того же человека – все они были почти одинаковы, неопытный глаз не заметил бы разницы, но, очевидно, художник замечал, пробуя снова и снова, рисуя и рисуя один и тот же портрет. Художник, недовольный результатом, стремящийся к совершенству, не сдавался, и творец явно был неравнодушен к тому, кого изображал. У парня на портрете очень глубокие синие глаза, его лицо испещрено множеством шрамов, но это не портило, а скорее подчеркивало его обаяние и исключительность. – Это Игнат, верно? – Спросил, беря в руки один из рисунков.

– Я хочу, чтобы ты знала, что твое творчество может делать людей счастливее. По крайней мере, троих человек оно уже осчастливило.

Она сильная, в ней есть стержень, в ней есть внутренний свет, которого хватило бы, чтобы осветить не одну, а еще множество жизней. Она думает, что сломана, но это не так. Таких как она, непросто сломать, такие, если не смогут идти, поползут. С переломанным хребтом поползут, если захотят. Она не сломана, нет. Она себя наказывает за что-то.

Голос его был бесцветный, безразличный. Казалось, его нисколько не тронул мой звонок, и его абсолютно не беспокоило то, что он нарушает наши договоренности. Его отнюдь не интересовало, что я с этой долбанной болезнью потеряла уже черт знает сколько времени, и по его вине теперь потеряю еще больше. Его не волновало, что опасность с каждым днем подбиралась ко мне все ближе и ближе. Его это не касалось. Ему до этого не было дела. Он был занят. И ему было плевать на мои проблемы. Я даже не успела что-либо добавить, он просто сбросил вызов. Он не стал слушать. Да и зачем? Ему было плевать на меня.

Что я должна дать себе еще немного времени. Я должна подождать. Но сколько? Разве у меня было столько? Мне казалось, что еще немного, и я потеряю Игната. И если я потеряю его, то меня уже ничего не спасет. Он был моим маяком, моим якорем, он был единственным человеком, благодаря которому мне хотелось двигаться вперед. Он делал меня сильнее, рядом с ним я оживала, ему мне хотелось улыбаться, к нему хотелось идти, с ним хотелось говорить, к нему прикасаться… Но я не могла. Я не находила в себе сил и храбрости, я не знала, как с ним объясниться, какие найти слова. Он бы все понял, да, он бы дал мне время, чтобы привыкнуть, он бы не давил и ни на чем не настаивал. Я уверена, с ним было бы легко. Если бы только я смогла ему объяснить… Но этого я не могла. Я не знала, что сказать, чтобы не оттолкнуть, не вызвать отторжения, неодобрения, жалости, и прочих ненужных чувств. Я прокручивала в своей голове сотни возможных вариантов, но ни один из них в моих воображаемых беседах не заканчивался ничем хорошим. В каждом из них в конечном счете я теряла Игната. Я теряла его, и все цвета снова меркли. И моя жизнь снова превращалась в бессмысленное существование. Я не хотела снова возвращаться в свое унылое серое ничто. Слишком долгий и тяжелый путь был проделан для исцеления. Слишком много усилий приложено. Я не могла отступить.

Память, как воспаленная рана, больно заныла, подсовывая мне образ Игната и кадры того вечера, того несостоявшегося поцелуя. Поцелуя, который мог бы все изменить. Который мог бы помочь мне начать все заново, переступить черту.

А может быть как раз три дня назад, после ее первого прикосновения? С того самого момента, когда она впервые протянула руку и осторожно, почти благоговейно коснулась моего лица. Когда я позволил подушечкам ее пальцев проводить по линии челюсти, по щеке, вверх, против щетины, против моего отталкивающего уродства, против убеждений, стереотипов и вообще всего того, что я знал об этом мире. Ее взгляд, ее слова, ее прикосновения. От того, что я не могу выбросить из головы воспоминания, хочется шибануть себя головой о стену. От того как мой мозг тщательно записал все это, хочется пустить себе пулю в висок, вышибить нахрен этого предателя. Я помню каждый вздох и каждое касание. – Ты даже не догадываешься, какой ты? – Снова воспроизвожу в памяти ее образ, и то, как эти слова еле слышно произносят ее губы, пока зачарованный взгляд скользит по моему окаменевшему лицу. А меня от каждого прикосновения полосует по нервам. Будто дотрагивается и режет, кромсает лезвием. И голос ее обволакивает, пьянит, туманит разум. Влечет непреодолимо… Мы, черт возьми, даже не коснулись губами. Были близки к этому, но нет. Она вовремя опомнилась и отшатнулась. Вот теперь было правильно. Вот к этому я привык. Страх. Страх в глазах при взгляде на мое лицо. Спасибо, хоть не отвращение. Подобные взгляды были мне привычны, но никогда не причиняли такой тупой саднящей боли. Зачем она все это делала? Зачем говорила те слова? Зачем дала повод думать, что я могу ей на самом деле нравиться? Зачем позволила оказаться так близко? И на хрена, на хрена все это сидит теперь в моей голове так плотно, словно гвоздь, намертво вбитый в череп? И когда меня отпустит? Должно же отпустить в конце концов? Сумею ли я прийти в себя, взять себя в руки, и не скулить как побитый щенок, когда она снова появится здесь, в этом зале? Смогу ли я и дальше ее тренировать? Хватит ли мне месяца, чтобы излечиться от этой чертовой неизученной болезни?

Не знаю, наверное со стороны нормальному адекватному человеку показалось бы, что ничего такого уж страшного не произошло. У меня же было ощущение, что она просто взяла и раздавила меня, как давят, и даже не замечают этого, ползающих под ногами букашек. Казалось, я реально чувствовал, как ломаются кости, лопаются легкие, и рвутся мышцы, как внутренности затапливает густой теплой кровью. Мне не было бы так паршиво, если бы она просто меня оттолкнула. Это не беда, я привык к страху, отвращению, унизительной жалости и вежливому игнорированию со стороны окружающих. Но она так смотрела… Она смотрела так, будто действительно верила в свои слова, будто я и правда хорош собой, будто я и правда какой-то там особенный. Если бы она не дала мне повод думать, что я ей действительно нравлюсь, я бы чувствовал себя иначе. Меня бы не захлестывало от злости, с которой я не могу справиться даже спустя три дня. Я бы не сходил с ума от непонимания, что горело где-то внутри и жглось невыносимо, как спирт, вылитый на открытую рану. Я бы не прокручивал события того вечера, ежедневно, кадр за кадром, от которых сердце каждый раз начинало сходить с ума и биться, как ненормальное.

Я так и не пошел к ней больше. Не смог. Да куда мне? С моим-то слишком впечатлительным мозгом. И не только мозгом. Я не смог. Звонил несколько раз ее врачу, справлялся о ее здоровье, но на большее меня не хватило. Знаю, по-скотски это, учитывая то, по чьей вине она оказалась в долбанной больнице. Знаю, не по-мужски и вообще как-то трусливо. Но я боялся тех эмоций, что порождала её близость. Я боялся их, как боятся пугающую, неизвестную, плохо неизученную болезнь, от которой плавятся мозги, перестает слушаться тело, и в конечном счете на хрен отказывают все тормоза.