«Когда-нибудь, — сказала Ольга Берггольц, — всех спросят: а что вы делали в начале пятидесятых? Я отвечу, что пила». Эта фраза звучит как пощечина, как вызов — и как спасение. Спасение ото лжи, от идеалов, в которые уже нельзя верить, и от самой себя. Так начинается книга Натальи Громовой «Смерти не было и нет: Ольга Берггольц» и путешествие в судьбу женщины, которую привыкли называть символом, забывая, что символы тоже плачут.
Берггольц не нуждалась в чистовиках. Ее судьба — черновик, испещренный болью, стыдом и безмерным человеческим достоинством. Громова не вычищает биографию своей героини. Она, как врач на вскрытии, показывает внутренности эпохи, где личное всегда проигрывает общему. От первой страницы книги ясно: здесь не будет пафоса. Здесь будет правда. Это не «глобальная биография» — предупреждает автор. Это опыт прочтения судьбы. Слова «опыт» и «прочтение» здесь ключевые. Громова не создает идола. Она, как археолог, разбирает завалы памяти, извлекая из них Берггольц — не советского идола, а человека из плоти, крови, слез и пепла.
Символ Ленинграда, муза сопротивления, поэт-фронтовик — в советской мифологии у Берггольц была бронзовая маска. А в реальности — камера НКВД, где она потеряла ребенка. Это в дневниках. Это в книге. Это — не вымысел. Наталья Громова цитирует:
Если б я верила в бога, то сейчас бы я думала, что он отнял у меня дочь в наказание за ту жизнь, которую я вела, и что наказание — заслужено мною.
Здесь хочется закрыть книгу. А потом снова открыть. Потому что нельзя уходить на полпути, если идешь вместе с Берггольц.
Религия и советская идеология — два полюса, между которыми разрывается поэтесса. В детстве она слушала молитвы матери. В юности — верила в коммунизм. В зрелости — возвращалась в церковь, как возвращаются домой после изгнания. Она не была верующей, но была — одержимой. Идеей. Словом. Памятью. И Громова ловит этот нерв — «на стыке новой морали и древнего служения». «Я хочу быть в мире с моей страной», — пишет Ольга в 1951 году. А чуть позже признается: «Могла умереть тысячу раз». Страна выбрала оставить ее в живых. Зачем? Чтобы стать голосом трагедии. Или голосом покаяния.
В книге есть сцена, от которой становится тесно в груди: блокада, голод, мороз, а Ольга Берггольц влюблена. Она живет с филологом Георгием Макогоненко. И это при том, что ее муж еще жив. Она знает, что делает больно. Но не может иначе. Все это — в дневниках. В этих страшных, обжигающих тетрадях, которые Галина Лебединская в 2006 году передала Громовой. И та — не сгладила, не спрятала. Она показала.
Ольга Берггольц была не только героиней. Она была женщиной. И женщина в ней — не слабость, а сила. Именно из этой силы рождались ее стихи, в которых нет кокетства, зато есть почти библейская откровенность.
Один из самых неожиданных эпизодов книги — отношения с Анной Ахматовой. Новый год 1947-го. Ахматову не зовут никуда — за ней идет партийная травля. И только в доме Берггольц ее принимают. Да, сдержанно. Да, осторожно. Но с любовью. Они разные. Ахматова — великая, молчаливая, отстраненная. Берггольц — комсомолка с пламенем в груди. Ахматова не простила ей партийного фанатизма. Но — жалела ее. А жалость — это тоже своеобразная форма любви.
Алкоголизм Ольги Берггольц — не диагноз. Это симптом. Симптом эпохи. Наталья Громова пишет:
Алкоголизм — как попытка противостоять тому, что она видит: ложь «ленинградского дела», предательство Зощенко, постановления о журналах.
Это не бегство. Это — крик. Это — способ не сойти с ума. Не случайно и книга названа так: «Смерти не было и нет». Это не про телесное. Это про духовное. Ольга Берггольц умирала каждый день. И каждый раз воскресала — стихом, словом, речью.
Эта книга — попытка вернуть поэтессу себе. Не государству. Не памятнику. А читателю. Женщине. Горожанке. Дочери. Матери. Писательница Наталия Соколовская назвала книгу Громовой «настоящей историей, рассказанной в полный рост». И действительно — мы видим Ольгу Федоровну не с трибуны, а изнутри. Она не принадлежала «узкому кругу». В ней не было аристократизма Ахматовой или трагичности Цветаевой. Берггольц была народной. Поэтому и боль ее — народная. Всеобъемлющая. Плотная. Без возможности дистанции.
«Февральский дневник», который Берггольц писала в блокадные дни, — это, пожалуй, лучшее, что рождено войной на русском языке. Но «Смерти не было и нет» — о другом. Не о подвиге. А о цене. Порой кажется, что книгу писала не Громова, а сама Ольга. Такой эффект достигается не стилизацией, а уважением. Громова не лезет с выводами. Она — медиатор. Она проводит читателя за руку — через тьму, через страх, через предательство — туда, где живет поэзия. «Смерти не было и нет: Ольга Берггольц» — книга о женщине, которой не дали умереть. Чтобы она говорила. Сейчас она говорит снова. И мы должны услышать.