Тем временем, потерявшие попутчика крестьяне, только выехав из Посада заметили, что среди них не оказалось одного земляка. Озадаченные таким происшествием и, подозревая, что с тем произошло что-то неладное, мужики решили вернуться.

Когда они, вооружённые дубинками, принеслись к месту «аварии», их земляк маялся с колесом, а Епрон с Настасом ловили удиравшую Розку, которая через повреждённый забор уже успела сноситься в чей-то посадский двор, но, напугавшись собаки, вернулась на улицу и скакала вокруг перекошённой телеги крестьянина.

Завидев в руках воротившихся крестьян дубинки, а у одного из мужичков даже блеснувший металлом топор, Настас всё понял и обратился к ним за помощью.

Настас: Хлопцы, будьте так добры,

Уберите топоры!

Не нервируйте козу.

Епрон: Где она?

Крестьянин: Да там внизу

Под телегой прячется.

Настас: Ох, она доскачется!

Слышь, робяты, подмогните:

Энту тварь сюды пугните.

Вызнала, куды везу —

Не удёржишь щас козу.

Там козёл её заждался!

Епрон: Как же ты не догадался

Увязать покрепче Розу?

Настас: Не предугадал угрозу,

Хоть и нрав её знаком!

Епрон: Да, невеста с огоньком!

Настас: С огоньком? С большим костром!

Хлопцы, вы там вчетвером

Эту тварь не пропустите!

Задержал я вас, простите!

Я ж на случку вёз её,

Горе луково моё!

Наконец, совместными усилиями была поймана коза, восстановлена телега крестьянина и благополучно разведены повозки Епрона и Настаса.

Односельчане, примчавшиеся выручить товарища, а если потребуется, и отбить земляка у городских пройдох, оказались мужиками проворными, но и смешливыми тоже. Узнав, какую миссию выполняет пожилой добродушный дядька, они наржались до слёз. Неторопливо прощаясь с Епроном, Настас уже не выпускал Розку из рук.

Настас: Слава Богу, разошлись:

Те далече подались,

Ты – ворота доставлять,

Мы с козой – хвостом вилять,

Чтоб козлу понравиться.

Так, моя красавица?

Мекни на прощанье, Розка.

Ох, вредна ты – в том загвоздка.

На смотринах не взбрыкни,

«Жениха» рожком не ткни.

Скромненько себя веди!

Епрон: Да, себе не навреди:

Выкажи расположенье

Для любовного сближенья.

Настас: Ох, намаюсь нонче с ней!

Как там Силовна, Миней?

А в другой стороне Посада, то есть на самом въезде в этот презабавный городок, откуда незадолго до этого приехал Епрон, другой местный житель – дед Кульба́ч, сидя на завалинке своего дома, философски разглагольствовал о скоротечности земного бытия и об изменениях в жизни за последние семьдесят пять лет. Было деду уже за восемьдесят, и он знал, о чём говорить и что с чем сравнивать.

Слушателями деда были сосед Ерóсим и его уже достаточно повзрослевшие сыновья – четверо парней-погодков от четырнадцати до восемнадцати лет, которым Кульбач за неимением наследников отдал в безвозмездное пользование свою гончарню.

У деда ныло повреждённое смолоду колено, и он поглаживал его заскорузлой рукой. Ну и «лечебный» шкалик старик уже успел с утра «приговорить», а потому был весел и разговорчив, впрочем, как всегда.

Кульбач: Старость – скорбная вуаль.

Смотришь больше вглубь, не вдаль.

Времечка не сбавишь бег.

Девятнадцатый наш век

На три четверти прошёл.

Жили всяко. Хорошо!

А иной раз – туговато.

Эх ты, жизнь моя, лопата!

Рылся в глине, словно крот.

Дак зато и сыт был рот.

Еросим: Все работали до поту,

Ожидаючи субботу.

Кульбач: Да, трудились, не роптали,

Хоть дырьё сто раз латали.

Что поделаешь, гроши

Не заводятся, как вши.

Хочешь сытым быть в обед,

Вся надёжа на хребет,

На старанье да на смётку.

Всем досталось по ошмётку,

А кому жирнее кус,

Не спешил нафа́брить ус.

Дело двинул расширять.

Хоть и есть чего терять,

Но без риска нет побед.

И пускай трещит хребет!

Поведёшь дела с умом,

Уж занятье не ярмом —

Смыслом жизни предстаёт.

Еросим: Всяк судьбу свою куёт.

Трудишься в свою угоду,

Обретаешь год от году,

И пускай трещит хребёт!

Курица – и та гребёт

Под себя, да для цыплят.

Кульбач: У людей поширше взгляд.

Что нас вывезло, спасло?

Кто освоил ремесло,

Уж в другое не вилял.

То сосед те подсоблял,

А в другой раз – ты ему.

Еросим: Справедливо, по уму.

Коль другому подсобил —

Тракт совместный прорубил.

Жить-то обчеством придётся.

Так до веку и ведётся:

За добро плати добром

И не прячься за бугром.

Зависть да колючий взгляд

Хуже пламени палят.

Кульбач: Всяко видеть доводилось:

И добротное худилось,

И дырявое латалось,

И излишнее вплеталось.

В прошлое порой гляжу,

Сколько было куражу,

Чтоб подняться в мастерстве!

Первые тут все в родстве.

Еросим: А где кровно не сроднились,

Кумовством объединились.

Кульбач: Это нас всегда сплочало

Прямча с самого начала,

Чтоб совместно опериться.

Эх, Небесная Царица,

Сколько было слёз, мольбы!

В те года не до гульбы:

Еле ноги волочили.

Но невзгоды всех учили!

То медяшки утешали,

Вдруг бумажки зашуршали.

Еросим: В результате – вдохновенье

И добавочное рвенье.

В ремесле себя точил,

Дак и славу получил.

Ты-то был гончар известный.

Кульбач: Знаменит скудельник местный!

Еросим: Сам в отставку запросился.

Кульбач: Дак силёнкой износился,

Обленился, истощал.

Еросим: Цельный век тот круг вращал!

Кульбач: С малолетству-то проворно!

Круг одно, вот топка горна —

Это будет посложней.

Градус тут держать важней!

Шибко много было порчи,

Хоть глаза глядели зорче,

И в руках силов хватало.

Нетерпенье ж клокотало!

Чуть с огнём переборщи —

Уж осколочки ищи.

Еросим: Обжиг-то хитрее лепки!

Кульбач: Черепки – оно не щепки,

В дело их не запустить.

Лишь в болото гать мостить.

Там от батьки и скрывал.

Батька ж чем урок давал?

То кнутом, а то дубинкой!

Дак спина вся – горб с ложбинкой!

Еросим: Да, немало потрудился!

Кульбач: Средь графьёв бы уродился,

На другое б глаз вострил.

И отец мой гончари́л.

Чтобы жить не голодая,

Бились, рук не покладая,

Строились, приобретали.

Стали тем, кем нонче стали.

Еросим: Нешто худо разжились?

Кульбач: Попросторней нонче жизь.

Жить бы, миром любоваться,

Но года. Куды деваться?

Гложет старость, ведьма злая,

То тя, за мослы хватая,

Гнёт дугой, хребтинку крутит,

То над требухой пошутит,

Не сдаля страша концом.

Цельный век не быть юнцом!

Таковы законы мира.

Жизь – как съёмная квартира,

Старость – для хвороб приманка!

Еросим: Снова мает лихоманка?

Кульбач: Хвори любят стариков,

Подбираются с боков.

Еросим: Энтим только дай слабинку!

Кульбач: Древоточец съест дубинку,

Коль в бездействии она.

Мне хвороба что ль страшна?

Аль не знаю я управы?

Еросим: Колдовство, настойки, травы?

Еросим спросим со смешком, прекрасно зная непримиримое отношение деда к знахарскому промыслу своей супруги – бабки Кульбачи́хи.

Кульбач: Нет, бальзам особый есть:

Самогонка, ваша честь!

Тяпнешь утречком глоток —

Забурлит в крови поток,

И уж солнце ярче светит.

Если бабка не заметит —

Повторить могу в обед!

Так и прóжил столько лет.

Не спешу ишо в землицу,

Раскудрúт тя, рукавицу!

Еросим: О-о, нужда те торопиться!

Не уйдёт от нас землица.

Боженьку хоть сколь проси,

Не возьмёт на небеси

Наши бренные тела.

Вот такие, дед, дела!

Это уж как там решат,

Так и путь нам завершат.

Сам Творец уткнёт перстом:

Кто, когда, за кем, потом.

Еросим устремил взор в небесную синь, потом оглядел подворье и крылечко Кульбача взглядом хозяина, не привыкшего к праздности.

Еросим: Та ступенька покосилась

И скрипит.

Кульбач: Дак износилась.

Я и сам давно скриплю.

Еросим: Ворочусь и укреплю.

Вздохнув, Кульбач продолжил свои привычные философские рассуждения на тему бренности земного существования.

Кульбач: Завтра лучше, чем вчера,

А сегодня – не пора.

Так сижу, считаю дни.

Их, вишь, только ворохни —

И посыплются обвалом!

Жил я долго, но и мало!

Вижу жизни скоротечность.

Впереди маячит вечность.

Скоро влёжку распрямлюсь,

Да и в ямку увалюсь.

Еросим: Все там будем! Не минует.

Смерть кончину знаменует.

И на ум не стоит брать,

Ведь не завтра помирать.

Кульбач: Эх, не знаешь наперёд

День, когда тя подберёт!

Напротив дома Кульбача через улицу стоял дом родителей Епрона – деда Минея и бабки Нилы, семейной четы лет шестидесяти от роду, которым по возрасту Кульбач годился бы в отцы, имея он своих детей, но для других посадцев соседи Кульбачей считались тоже стариками.

Бабка Нила Силовна, зачастую именуемая местными острословами и Силой Ниловной, и Нилой-Силой, и Силой Нила, все летние дни проводила, сидя на высоком крылечке и глядя на двор Кульбачей, так как другого обзора у неё перед глазами не было: с одной стороны высоким забором отгородился сосед, а с другой стороны начиналась околица, ибо дом Минея, как и Кульбача, стояли крайними при въезде в Посад. Но Силовне скучать не приходилось: у Кульбачей во дворе частенько случались разные презабавные заварушки.

Сейчас, глядя на мирно беседующих Кульбача и Еросима, Силовна жалела об одном, что с возрастом видеть вдаль она стала даже гораздо лучше, а слышать – куда, как хуже.

Силовна: Заморочил дед Ероську.

Тот, гляди, аж морщит моську!

Сам не рад, да не пошлёшь!

Вот и слушает скулёж.

На гончарню-то купился —

Дак навеки прилепился!

Дед Миней или Миньша тоже был по-своему философом и отвечал на замечания супруги всегда заковыристо и туманно, зачастую с одному ему понятным намёком и подтекстом.

Миньша: Что ж поделать? Рад, не рад —

Моська морщится, не зад!

Задни щёчки хоть гладки,

Да казать их не с руки!

Силовна: Это чё он егозится?

Миньша: Дак ему пора грузиться,

А не лясы там точить.

Силовна: Ох, пора, да не вскочить!

Силовна как в воду глядела: Еросиму действительно было недосуг выслушивать пространные рассуждения словоохотливого Кульбача. Чтобы побыстрее распрощаться с соседом, он поспешил сперва отправить сыновей.

Еросим: Отдохнули что ль, робяты?

Приберитесь возле хаты.

Отберём посля товар,

Чтоб грузить для Крутояр.

Я на ярмарку в надёже.

Жду дохода.

Кульбач: Дай-то, Боже!

Кто иной, но вы доход

Заслужили. Цельный год

Ковырялись с энтой глиной.

То не мёд месить с малиной.

Мне бы это не понять!

Сколь её пришлось умять!

Я дошёл до мастерства.

Говорю без хвастовства.

Много сам посуды сладил.

Глину – как невесту гладил,

Как молодку тискал, жал.

Энто дело – обожал!

Из речей деда, сопровождавшихся хитроватой ухмылкой, понять было весьма непросто, что именно он обожал: лепить гончарные изделия или тискать молодок.

Сыновья Еросима тем временем уже перебрались на свое подворье через пролом в заборе разделявшим соседствующие дворы и занялись делом.

Кульбач: Сколько вылепил горшков

От вершков и до стожков

Заскорузлою рукой!

Дед, как заправский рыбак, помахал руками, показывая известным жестом какой формы и величины ему приходилось лепить горшки.

Еросим: Заслужил ты, дед, покой.

Отдыхай! Сиди, да грейся.

На мою семью надейся,

На заботу, на подмогу.

Не одни вы, слава Богу!

С этими словами Еросим хотел, наконец, покинуть говоруна-деда, уже и к оградному проёму шагнул, как тут из его дома вышла жена Крена с бабкой Кульбачихой – супругой Кульбача. Женщины разговаривали о чём-то своём.

Кульбачиха: Ночь-то плохо я спала.

Всё в уме перебрала.

И дед храпит,

И сверчок скрипит,

И в запечье шорох.

А мыслишек – ворох!

И всё лезут надоедно.

Заслышав разговор на соседнем подворье, Кульбач тут же оживился и стал цепляться к своей дражайшей или, как он сам называл, дрожащей половине. Любил он, грешным делом, пощекотать благоверной супруге нервы. Впрочем, она тоже не оставалась в долгу.

Кульбач: Много думать бабам вредно.

Оплешивешь эдак враз.

Уж не густо и сейчас,

Бело-сивая ты моль!

Кульбачиха: Сгинь! Свои былинки холь!

Кульбач: Может волос в ус уйти.

Так бывает, ты учти!

Я видал таких старух,

У которых уж не пух,

А волосья над губой.

Разведусь в момент с тобой,

Если лысой станешь, стáра,

Да усы, как у гусара,

Аль погуще отрастишь,

Брильянтином умастишь.

Кульбачиха: Во, запрыгнул в разговор!

Не молол бы всякий вздор,

Чёрт досужий, попрыгучий!

Зазудел комар кусучий!

Кульбачиха отвернулась от деда, продолжая поучать Крену.

Кульбачиха: За детьми-то нужен глаз.

Эдак вдруг, неровен час…

За девчонками – зорче́й!

Кульбач не отставал. Он был настроен на небольшой семейный скандалец.

Кульбач: Не устала от речей?

Суть в них – дурь голимая,

Непреодолимая!

Кульбачиха, проигнорировав выпад супруга, продолжала наставлять соседку.

Кульбачиха: Девок пуще карауль.

Кульбач: Да, приставь к имя́ патруль!

Пусть подол им стережёт.

Кульбачиха: Ишь над чем паршивец ржёт!

Кульбач: А сама ты чё пророчишь,

Крене голову морочишь?

Ты гони её, соседка,

Ведь у бабки правда редко.

Кульбачиха: По себе-то не суди,

Огород не городи!

Кульбач: У парней не срам. Шкодливость.

А у девок чё? – блудливость!

Бабка знает, я об чём:

Загуляла с Кульбачом

С молодых зелёных лет.

Кульбачиха: Помолчал бы лучше, дед!

Кульбач: Но не обездолила —

Всё, как есть, позволила!

Подмигнув Еросиму, Кульбач пропел частушку.

Кульбач: У калиточки резной

Повстречались мы весной.

Не ломалась, дева, ты.

Ох, трещали там кусты!

Еросим: Зря так пташечка запела.

Как бы кошечка не съела!

Крена: От такого пения,

Кончится терпение.

Соседи уже привыкли к постоянному переругиванию Кульбачей. Но дед иногда переходил границы и довольно чувствительно поддевал супругу. Для неё это тоже было не в диковинку, и старушка умела и удар держать, и отпор давать.

Кульбачиха: Пусть поёт.

Кульбач: Я и пою

Всё про ветреность твою:

– Есть у кажной божьей пташки

Ей сподобные замашки,

И у кажной малой птички

Есть особые отлички:

Та – токует, та – кукует,

Третья жрёт их да смакует.

Дед игривым речитативом пропел ещё один куплет. Силовна даже ухо оттопырила рукой, пытаясь расслышать, о чем там голосит Кульбач.

Силовна: Во, запел! Уже хлебнул!

Миньша: Иву бог не зря согнул.

Ей судьба к воде стремиться.

А на взгорке – истомится.

Муж с женой сперва бранятся —

После пуще породнятся!

Силовна: Во, чё выдумал! Смерéкал!

Тот петух откукарекал!

Миньша: Дед хоть стар, но молоток!

Да и бабка – кипяток.

Вместе – порох и свеча!

Силовна: Прям защитник Кульбача!

Миньша: У сверчка своё цвирчанье,

У бычка своё мычанье.

Сапоги не виноваты,

Что на ногу маловаты.

То сапожник виноват:

Оказался скуповат,

Поурезав лишне мерку.

Дак поставь на атажерку,

Коль носить невмоготу!

Аль уж кинь под хвост коту!

Силовна: Кто сверчок, кто бык, кто кот?

Притворил бы, Миньша, рот.

Дай послушать, мож услышу.

Миньша: Взгромоздись, жена, на крышу.

Там обзор – куды как шире.

Дак про всё узнаешь в мире.

Там, поди-ка, благодать —

До самой Москвы видать!

Дом у Минея и Нилы был высокий с мезонином и мансардой. Оно и понятно: их сыновья-близнецы Епрон и Евпат владели лесопилкой и столярными мастерскими, вследствие чего строительного леса в семье было предостаточно. Зная материну привычку проводить день в наблюдении за дорогой и соседским двором, сыновья предлагали пристроить ко второму этажу над верандой балкон, но Нилу вполне устраивало просторное крыльцо с примыкающими террасой и верандой. Сам дом имел что-то вроде цокольного этажа либо подклети, где находились хозяйственные помещение, поэтому крылечко, на котором располагался Силовнин наблюдательный пост, и без того было достаточно высоким, дающим возможность наслаждаться открывающимся видом. Также она не позволила строить двухметровый сплошной забор, дабы свободно и беспрепятственно обозревать путников, въезжающих в Посад и покидающих его.

Как всякая посадская дама, Нила обожала сплетни, слухи, всевозможные невероятные истории, то есть пребывала в том же трепетном желании быть в курсе городских новостей, но в отличии от многих местных сударынь слыла отменной домоседкой. Заходившие иногда к Силовне подруги, снабжали её информацией. Принимая гостей, Силовна с удовольствием могла часами сидеть в обществе приятельниц, теша душу рассказываемыми сплетнями и новостями. Исключительно в поддержании разговора она незлобиво судачила и охотно перемывала косточки согражданам, но никого особо не осуждала и не грешила злословием. Мало того, сам Миней любил эти дамские посиделки и охотно принимал в них участие, но при этом делал вид, что ему совершенно не интересны чужие тайны и проблемы. Разговор он поддерживал весьма своеобразно, подкидывая разные шутки, притчи и сентенции.

Миньша: В нашей славной местности

Много интересности,

А в другую заверни,

Там сурьёзности одни.

Кульбачи только входили в стадию, предваряющую генеральную схватку. Кульбачиха, снисходительно выслушав дедово соло, горделиво подбоченилась.

Кульбачиха: Ну и ты не певчий дрозд.

Ворон ты! Твой дом – погост!

Старый хрыч, заросший мохом!

Кульбач: Начинаю день не охом,

А с частушки-веселушки

Во хвалу своей старушки:

– Ох, не своевременно

Дéвица беременна.

Если до венчания —

Тут ей замечание!

Услышав столь фривольную частушку, обеспокоенная Крена встревожено оглянулась, чтобы убедиться, нет ли поблизости её детей, особенно младших ребятишек. Но все семеро отпрысков находились на безопасном расстоянии и занимались своими делами.

Кульбачиха: Охламон ты, дурень старый!

Вот скабрёзник лупошарый!

До того же стал турусый.

Всё же не юнец безусый.

Старикашка перезрелый,

На умишко угорелый,

Зубоскалый крокодил!

Кульбач: Чем внезапно досадил?

Режу в очи правду-матку.

Ты всю жизь на рот заплатку

Обещаешься нашить,

Речи праведной лишить.

Кульбачиха: Где там правда? Вечно врёшь!

Как язык свой не сотрёшь?

Кульбач: Это я что ль пустомеля?

Замычала утрясь теля!

Кто из нас по сплетням первый?

Кульбачиха: Не трепи, Кульбач, мне нервы!

Ишь какой ты говорун!

Но притом известный врун.

Кульбач: Мне куды с тобой тягаться?

Как уже говорилось, старики постоянно переругивались между собой, находя в этих перепалках развлечение и разнообразие в своей, казалось, не очень радостной, бездетной жизни. При явной скудности тем для семейных столкновений, ограниченных недовольством друг другом из-за пьянок одного, беспрестанным шатанием по городу другой и взаимной ревности, скандалы для Кульбачей были делом привычным, даже рутинным. Еросима, любившего мир и покой, это развлекало, но порой тяготило и беспокоило.

Еросим: Чё к чему взялись ругаться?

Кульбачиха: Мы что ль? Батюшки! С чего б?

Впереди маячит гроб,

Скоро уж на суд предстанем.

Неужели грызться станем?

Я и не намерена!

Вся уж злость утеряна.

Кульбач: Отливает бабка пули.

То – кар-кар, то – гули-гули —

Из одной в другую птицу,

Раскудрит тя, рукавицу,

Разговор чтоб в бок увесть.

Тут её задета честь.

Ишь ты, прям зарделась зорькой!

Жарко что ль от правды горькой?

Кульбачиха удивлённо воззрилась на деда, не зная, чего от него ожидать и даже фыркнула с насмешкой, полностью убеждённая в своей непогрешимости. Что ещё за выдумки и какую такую правду хочет обнародовать её несносный муженёк, из-за которой ей, якобы, следует стыдливо краснеть?

Кульбачиха: Ты такой паскудный, дед!

Врёшь нахально – спасу нет!

И упёртый, как бревно!

Ври сколь хошь – мне всё равно!

Кульбач: Ну, дак стану не упёртый,

Как свалюсь совсем помёртый.

Унести с собой секрет?

Не дождёшься, бабка, нет!

И тут дед, придав лицу обиженно-скорбное выражение и воздев кверху сморщенную руку, с пафосом начал обличительную речь.

Кульбач: Есть сомнение в жене:

Девкой ты досталась мне

Аль обносок всё ношу?

Всякого Кульбачиха наслушалась за свою долгую жизнь от болтливого и шутливого супруга, но такое оскорбление прозвучало впервые. Бабка чуть не задохнулась от возмущения, а потом, ухватив Кренину метлу, что стояла тут же у крыльца, решительно шагнула в сторону своего двора, высоко взметнув над головой это «грозное оружие».

Кульбачиха: