– Ну что, дети… С премьерой! – произнесла Фомина, и все поднялись, и чокнулись (Королевич – соком), и выпили до дна.
Уселись, стали передавать друг другу тарелки, вилки, закуски – запорхали над столом белые салфетки, женские руки, поплыли салатницы. Фоминой немедленно захотелось еще рюмку, но было неприлично. Тогда она вышла в туалет, достала из сумки фляжку и глотнула оттуда. Страшный день – премьера. Дети радуются, дурачки. Думают, это праздник, итог чего-то… А на самом деле не итог – конец. Труд закончен, все, ничего нет! Еще цветов натащили, тьфу, будто на похороны.
Цветы были свалены в углу, от них тянулся сладковатый душок. Еще букет, пока не подаренный, держала в руках Сонечка, соседка Фоминой по лестничной клетке. Прячась за ним, Сонечка вытирала глаза. Вручить цветы сразу она постеснялась: зрители хлопали, что-то кричали, лезли на сцену, сверкали фотовспышками. Лучше будет, подумала, переждать шум, да и самой успокоиться, кстати, а потом пройти в репетиционную и там тихонько поздравить Римму Васильевну один на один.
Что в репетиционной бушует застолье, ей в голову не пришло.
Говорили, конечно, о спектакле.
– Ты, Каримова, ложишься на мужика, как сильно уставшие люди ложатся поспать.
– Да ну вас! Вы меня еще на репетициях замучили! Даже вы, Николай Палыч!
– А что я, я ничего такого…
– Да? А кто выступал: «Неправильно ты, Ира, на Сеню залазишь, я тебе сейчас покажу, как надо»?
Секс не должен был выглядеть как в жизни, в этом все дело. Ну что хорошего, если двое возьмут и улягутся в кровать? В коробке сцены покажутся они со своей кроватью мелкой деталью. Поглотит их сценическое пространство. А надо – чтоб они им владели, его оживляли, чтобы их энергия наполняла все вокруг. Поэтому Фомина придумала такую картинку: молодые люди гоняются друг за другом. Дурачатся. Потом Ирина толкает Сазонова на скамью, падает сверху – и почти сразу обрушивается занавес, скрывая пару, а на авансцене начинает туда-сюда дергаться самосвал. Детская игрушка, забытая, по сценарию, сыном главного героя. Самосвалом управлял из-за кулис при помощи толстой проволочки Вовка Маслов, четко соблюдая привычный ритм.
– А давайте, – предложил сейчас Вовка, – следующий спектакль по «Камасутре» поставим!
– Одноактный! – поддержал Николай Палыч, и получилось, что Соня впервые вошла в этот храм искусства на взрыве хохота.
Ее поразило, что они смеялись. Даже Сазонов смеялся. Вспомнила его на сцене: руки дрожат, рубашка прилипла к спине, лицо – сверкающее от пота…
Репутация Сенечки Сазонова в Баженове, вообще говоря, напоминала репутацию берсерка в мирном поселении. И был стишок, частично ее отражавший:
Как-то наш Сазон воробьев кормил.
Кинул им батон – восемь штук убил[1].
Сазонов ржал.
– Щас я вам расскажу про воробьев, погодите… Первого своего воробья я убил в восемь лет.
– Плевком зашиб?
– Садист малолетний!
– Мы с отцом принесли его домой, ощипали, поджарили и съели.
– Ох, Сенечка, явно тебя не воробьями в детстве откармливали!
Соню упихали за стол, не спросив, как зовут. Она сидела розовая, с блестящими глазами: ее почти физически подпирал источаемый Сазоновым жар.
– Так, держите все рюмки! – распорядился Маслов. – У нас тут новый человек пришел, пусть скажет тост!
Соне хотелось сказать, что спектакль был прекрасен, что Фомина – просто подарок для Баженова, подарок незаслуженный и оттого тем более ценный. Какой каприз судьбы занес ее сюда? Режиссеру такого класса надо работать в Москве, с лучшими артистами, по заграницам ездить, сотрясать гастролями театральную среду… Но от общего внимания Сонечка стушевалась, пробормотала неловко:
– Я бы хотела… за Римму Васильевну.
Не знала Соня, да и никто не знал здесь, что было время, когда Фомина вела другую жизнь. Служила в театре областного центра: всегда аншлаги, и билетов не достать, и постоянные гастроли.
С гастролей-то и начался разлад в семье.
– Это – жизнь? – кричал Дима. – Это – дом? А Пашка? Какая ты мать! Ты же его почти не видишь! Я про себя молчу! Ты хоть раз в жизни ужин приготовила? Чтоб я пришел с работы – и ужин на столе? Как нормальный мужик!
Когда предложили переехать, стать начальником цеха электростанции на Урале, Дима в это предложение просто вцепился.
– Я понимаю, у тебя здесь работа и все такое… – сказал он ей.
– Но это всего лишь театр, – добавил.
– А мы, – напомнил, – семья.
Каждое слово попадало в нее, как пуля.
А Пашка сидел на полу, на полосатом паласе, и катал вокруг себя игрушечную машинку.
Директор местного Дворца культуры, куда Римма пришла с трудовой своей книжкой, обрадовался страшно. Лысый, круглый, упругий как мяч, выскочил из-за стола:
– Да золотая вы моя! Да мы с вами таких дел натворим! Мне нужен – позарез нужен, понимаете? – режиссер массовых праздников! Вы – просто счастье мое!
Директор только что не подпрыгивал вокруг Риммы и явно боролся с желанием прижать ее к груди.
– Все-все-все, я вас оформляю! И – знаете что? Мы для вас откроем театр! Любительский, а? Назовем его – «Гамма»! Как вам? «Гамма»! А?
Звонко хлопнул себя по лбу.
– Вот я осел! Растерялся прямо от такой встречи…
Сделавшись официальным, поклонился, представился:
– Кобрин Борис Петрович. Что же мы с вами запишем, Римма Васильевна? В приказе? Режиссер любительского театра при Дворце культуры «Соратник»?
Он поморщился.
– Любят же, – пожаловался, – давать у нас дурацкие имена. Дворец – «Соратник»! Дворец – и вдруг соратник, бред же!
Римма хохотала.
Ну и пусть, думала, пусть театр любительский. Пусть в этом крошечном городишке. Все-таки – театр. Сцена.
А потом Дима ушел к другой.
Да потому что не было! Не было никакого Димы! Был обычный средний мужик, который после двадцати лет брака берет и уходит к молодой. Тебе пятьдесят, ей тридцать – и в чем его обвинять? А ты иди к своим слесарям, электрикам, дозиметристам – ставь с ними, с деревяшками, Островского, Бунина. Подпирай их светом, музыкой, сочиняй за них каждый жест, потому что сами они ни черта не могут. Паши́ девять месяцев – это ж родить можно! – чтобы спектакль шел час. Посмотрят его человек, может, двести, больше тут не наберется, – считай это успехом. И подыхай потом, подыхай, пока новый замысел не придет и ты не начнешь снова пахать, прячась от факта, что никому это здесь не надо. Что давно нет в твоем существовании никакого смысла.
Просрала ты свою жизнь, Римма Васильевна.
Фомина выбралась из-за стола. Ее ухода никто не заметил: у детей начались уже танцы.
Николай Палыч вел Иру Каримову. Огромный Вовка Маслов прижимал к себе Любу, которая в спектакле играла привидение. Неплохо играла, кстати, несмотря на свою вызывающую материальность.
– Ты меня задавишь! – капризничала Люба.
– Ну, я еще никого не задавил, – успокоил Вовка. – Ребро как-то сломал – это было.
– Ребро?
– Танцевал тоже с одной. Обнял покрепче – смотрю: побелела, слова сказать не может. Думаю: что такое? Ребро оказалось сломано. Потом в больницу к ней ездил.
– И все? Как честный человек, ты должен был на ней жениться!
– Дак она уже была замужем.
Между танцующими ходил и улыбался Королевич. Носил на стол еще какие-то закуски, чистые стаканы. Сын вечно занятой мамы, Королевич отдан был в свое время в круглосуточный детский сад, и бронебойная система тамошнего ухода и воспитания навсегда закрепила некоторые особенности его развития: он был молчалив, запуган, учеба у него не шла никакая, и работать он в конце концов устроился сторожем. В театре Королевич ничего, конечно, не играл, но всегда был под рукой для разных мелких поручений. Фомина вроде бы любила его и как-то берегла: ни разу в жизни не повысила на него голос. Больше-то никто из детей, включая безукоризненного Николая Палыча, не мог этим похвастаться.
Сазонов набросил куртку, собираясь выйти покурить. Посмотрел на Соню:
– Составишь компанию?
На улице было морозно, сыпал снег.
– Ты, значит, английский преподаешь? – Сеня выпустил струйку дыма. – Я его так и не выучил… Скажи что-нибудь!
– You are absolutely irresistible… – пробормотала Соня, и последний звук Сазонов снял с ее губ поцелуем.
– Я ведь правильно понял? – улыбнулся он и поцеловал Соню еще раз.
Губы были мягкие, не настойчивые, ничего-то Сенечка не добивался, ему просто нравилось целоваться. Недокуренную сигарету за Сониной спиной послал в урну точным щелчком.
– Что-то их долго нет, – отметил Вовка Маслов. Подмигнул Ирине и Любе: – Ну все, девки! Сазон щас ее завербует. Будет у нас еще одна артистка. Как станете роли делить?
– Никак не станем, – сказала Ирина. – Я ухожу из театра.
Вовка и Люба переглянулись. Не зная, как реагировать, Вовка потянулся за коньяком. Люба растерянно спросила:
– Ты чего, Ир? Может, еще подумаешь? Останешься?
Остаться Ирина никак не могла.
– Никому не интересно смотреть, как ты путаешься в собственных ногах! – кричала Фомина на репетициях.
– Ты живая вообще? – интересовалась.
– Ира, я стесняюсь спросить, у тебя в жизни секс – был?
– Так, послушайте все! – объявляла. – Вот у нас Ира Каримова пропустила прогон, потому что у нее умер отец. Сообщаю. Для тех, кто не в курсе! Театр – это искусство коллективное. Меня не волнует, что у вас происходит в вашей личной жизни! Назначена репетиция – извольте быть!
Ирка потом рыдала, забившись в гигантский платяной шкаф, вздрагивала и тряслась среди фраков, пышных юбок, с повисшим на плече красным чулком, а Николай Палыч гладил ее по голове и говорил тихонько:
– Ируша, ты уж не обижайся на нее… Это просто темперамент такой.
Иру убивал этот темперамент. Выходя с репетиций, она кое-как добиралась до дома, забиралась в ванну и лежала там, отмокая. Она лежала в горячей воде, а отец лежал в могиле, и надо было играть спектакль, потому что театр – искусство коллективное. И только одна мысль поддерживала: вот закончим все это – уйду.
У себя дома Фомина, не переодеваясь, наугад вытащила из шкафа несколько книг. Читать она не сможет, конечно, но что-то же нужно делать… Села в кресле, вытянув гудевшие ноги, с книгой в руках.
В два часа ночи зазвонил мобильный.
– Вы, конечно, теперь столичный житель, Борис Петрович, – укорила Фомина звонившего. – Можно и не помнить, сколько у нас тут времени. Я сплю давно!
– Я хорошо помню, что у тебя сегодня премьера, – просто сказал Кобрин. Не притворяйся, мол. – Римма, поскольку ЮНЕСКО объявила следующий год Годом театра, есть решение в августе провести масштабный фестиваль для любительских коллективов. Крайне масштабный, крайне престижный – я даже не буду тебе говорить, каких людей мы приглашаем в жюри! Тема уже объявлена, и это, Римма, творчество твоего любимого драматурга. Поэтому прошу: сделай мне подарок. Поставь, наконец, ту пьесу. После твоей победы, в которой я не сомневаюсь ни секунды, тебя будут ждать лучшие театры. Слышишь? Лучшие площадки страны!
У Фоминой задрожали руки.
Та пьеса… С ней все сложилось – давно. Она давно представляла ее в коробке сцены. И до сих пор не ставила только потому, что слишком любила этот свой замысел, слишком боялась испортить: с кем ставить-то? Но теперь задумалась. А ведь Каримова Ира, пожалуй… Да. Пожалуй. Раньше бы не потянула, но теперь, после «Самосвала»… Посередине будет устроен крест – один подиум из одного угла, и другой – из другого, и они пересекаются, и на этом перекрестье все будет кипеть, жить. Пьеса, конечно, знаменитая и пережила множество постановок, но именно так никто не делал, никто. Когда она думала об этом, мороз бежал вдоль позвоночника. У последнего кретина в зале так же будет бежать мороз!
О проекте
О подписке