Глава вторая

– Ты видишь, какая она стала? Видишь? Как будто в нее вселился кто-то. Ты слушаешь иногда, что она говорит?

– А что она говорит?

– Ну, ужас какой-то, Саша! Странные вещи! Всё рассуждает, рассуждает, я говорю – хватит думать о том, что невозможно понять…

Я проснулась непонятно отчего. Родители разговаривали не очень громко, но в нашей комнате с Вовой была приоткрыта дверь, и всё было слышно, потому что у нас смежные комнаты. Может быть, я проснулась из-за своего сна. Мне снилось, что на меня надвигается что-то огромное, черное, не имеющее четких контуров, колышущееся, и я чувствовала, что это неотвратимо. Вот сейчас оно приблизится, поглотит меня, а я не смогу ничего сделать. И после этого не будет ничего. И я проснулась.

– Почему, Саша!..

– Тань…

Я слышала, как папа вздохнул, встал, подошел к окну, открыл форточку, чиркнула спичка, и потянуло сигаретным дымом.

– Дай мне тоже!..

– Ты что? – тихо засмеялся папа. – А пост?

– Что пост, что пост?.. Ну, пост… Покаюсь завтра. Всё равно идти на исповедь. Скажу: «Слаба, не смогла…» Ужасно, Кристинка – калека.

– Давай ей имя поменяем.

– Ты опять? Как можно такое имя менять?

– Ей не нравится, мне не нравится…

– И мне не так уж нравится. Но ты же понимаешь – имя особенное… И, главное, когда называли, я еще не знала, как изменится моя жизнь, как будто чувствовала… Как можно менять? Что с ней будет, с калекой?

Если мама еще раз назовет меня калекой, я выйду в комнату и скажу: «Я не калека! Я совершенно нормальная!»

– Ты видишь, – продолжила мама, – она странная такая стала… Ни с кем не дружит, говорит иногда такие вещи, как будто ей сорок лет, а не четырнадцать. Что с ней? Что? Ужас… Я с батюшкой советовалась… – Мама замолчала.

Для папы это не аргумент, он сейчас или будет смеяться, или взовьется.

– И что он сказал? – неожиданно спокойно спросил папа.

– Говорит, молиться надо и нам, и ей. Ну, то есть, и мне, и ей. Ты же не молишься.

– Нет, Тань, не молюсь.

– Ладно. Как хорошо, что мы с тобой вместе, Саш. Ты такой хороший…

Я закрыла голову подушкой, чтобы случайно не услышать что-то лишнее, что потом мне мешает смотреть маме с папой в глаза. Можно, конечно, встать, закрыть дверь или, наоборот, пройти через их комнату на кухню, попить воды. Но мешает мне всё то же трусливое пушистое животное, которое живет во мне и руководит всеми моими поступками. Поэтому я буду лежать под подушкой, считать до ста и ждать, когда придет сон. А сон не шел.

Через какое-то время у родителей наступила тишина, я еще немного подождала и встала. Удостоверилась, что Вова крепко спит, и тихо включила его компьютер. Я жду, что когда-нибудь мне подарят мой собственный, учиться без компьютера просто невозможно, но мама боится, что за своим компьютером я буду проводить слишком много времени, мама не сможет меня контролировать, и меня затянут в опасные группы, где подростков заставляют покончить с собой.

Таисья нам рассказывала, что на Земле есть Центр управления всем, он называется Бильдербергский клуб, туда входят мужчины из разных стран. Он себя не афиширует, и название такое необязательное – «клуб», но там решаются самые важные вопросы, касающиеся абсолютно всех в мире. Как это может быть, я не понимаю, но, возможно, именно там решили, что население на Земле слишком быстро растет и уже достигло своего предела. Поэтому надо как-то остановить этот рост – способов много, и они очень странные – однополые браки, мода на бездетность, отказ от прививок, эпидемии, локальные войны, в которых в основном погибают молодые мужчины, а также разные секты, члены которых по разным соображениям стремятся уйти из этого мира. Кто-то хочет побыстрее попасть к Богу, кто-то – стать знаменитым, ведь видео полета из окна может набрать миллионы просмотров. Зачем, правда, это человеку, который упал с семнадцатого этажа, нигде не сказано, но люди такие есть.

Об этом обо всем написано в Интернете, и мама беспокоится, что я тоже увлекусь чем-то странным и опасным. Почему она не боится за Вову? Потому что Вова «проще»? А Вова зато иногда смотрит тайком такие неприличные видео, что мама бы сразу закурила две сигареты, если бы случайно зашла в комнату, как однажды не вовремя зашла я.

Две сигареты мама закурила, когда мы вышли из ортопедического салона, где мне по заказу изготовили мой прекрасный ботинок. Мама бодро спросила: «Надеюсь, ты не будешь комплексовать?» Я промолчала, потому что пока ничего толком не поняла, просто в ужасе смотрела на чудовищный черный ботинок и думала, как же я буду в нем репетировать Золушку, ведь только сегодня Валерий Викторович сказал, что мы начинаем ставить новый спектакль, ничего себе у меня хрустальный башмачок… А мама закурила, сдернула мой школьный рюкзак, повесила его себе на плечо, сказала: «Да ты не обращай на него внимания и всё! Хм, подумаешь!» – и полезла за пачкой сигарет, хотя первую еще не докурила. И тогда я поняла, что мама в таком же шоке, как и я, если не хуже, потому что она на улице никогда не курит, да и дома прячется от нас с Вовой.

Без своего компьютера очень сложно, даже некоторые домашние задания сделать невозможно. Я хотела купить компьютер, если нам заплатят за гастроли, – Валерий Викторович обещал, что однажды мы поедем на большие гастроли по России и вернемся богатыми. Но пока мы с Вовой делим его компьютер – до восьми вечера я должна всё успеть, а потом он садится и уходит в параллельный мир, где у него есть друзья, девушка из Белоруссии, с которой он переписывается каждый день, в мир, где он читает любые новости, смотрит видео и, главное, играет. Родителям он объясняет, что хочет стать чемпионом мира и получать миллионы. Никто ему не верит, но поделать с ним ничего не могут, потому что Вова уже взрослый человек, студент, и решает сам, что ему делать.

Вова неожиданно резко перевернулся, сел на кровати, потом молча встал и куда-то пошел. Походил по квартире, вернулся, постоял у окна, затем лег и уснул. Утром он не вспомнит, что ночью вставал. С ним так бывает, он «лунатик». Может быть, поэтому мама ничего ему и раньше не запрещала, пока он еще не был взрослым. Она не знает, что это за болезнь, и никто не знает. Когда он был помладше, мама тоже пыталась водить его в церковь, но Вова никогда не мог выстоять всю службу, ныл, мешал маме, дергал ее за руку, просился в туалет, однажды обгрыз батон, который торчал из сумки у какого-то мужчины. Мама сердилась, давала ему подзатыльники, пробовала наказывать, но ничего не помогало. И в какой-то момент мама сдалась, тем более что у Вовы самый лучший в мире защитник – папа.

Лет пять или шесть назад мама решила, что Вову мучают черти, и мы поехали в Троице-Сергиеву лавру на «отчитку», обряд экзорцизма, а попросту – изгонять Вовиных бесов. Никто кроме мамы об этом не догадывался, а поехали мы все вместе. Я еще удивилась, почему мама сказала мне: «Останешься с отцом! Погуляйте тут!» Вова тоже удивился, не хотел идти в Лавру, но мама объяснила: «Хочу кое-что купить тяжелое в церковной лавке, поможешь мне, ну и там, вообще… Сфотографируешь меня». Может быть, папа всё и знал, конечно, потому что он только хмыкал и отворачивался, когда Вова спрашивал его: «Пап, а пап, а ты почему не можешь пойти с мамой?»

Что было дальше, я знаю лишь по рассказам мамы. Конечно, она рассказывала не мне, а папе ночью и еще потом по телефону своей приятельнице из нашего прихода, я слышала урывками и составила целую картину, как из Вовы изгоняли бесов, из-за которых он страдает лунатизмом и, возможно, еще чем-то, что не так очевидно и пока маме неизвестно.

Мама с Вовой ушли, а мы с папой отправились гулять. Прямо рядом с Лаврой начинаются простые деревенские дома. Был апрель, прекрасная весенняя погода. Папа шутил, говорил, что вот мама сейчас сдаст Вову в монастырь, и он станет монахом, и вообще как-то нервничал, мне так показалось. И всё время курил. Я люблю дым папиных сигарет и тоже буду курить, когда вырасту. Мне кажется, это очень изящно и женственно, когда девушка курит длинные тонкие сигареты, особенно коричневые с золотым ободком, я видела такие у одной старшеклассницы, хотя это и не модно. Модно курить вейпы, электронные сигареты, и особенно одноразовые «ашки». Наши старшеклассники часто громко обсуждают, какой вкус у ашек им больше нравится – с вишней или с кофе, с банановым муссом или ванильным кремом, и что круче – курить вейп с никотином или без, или вообще бездымный айкос, который пахнет горелой проводкой и старыми носками, по крайней мере, так у Сомова. Мы с Норой Иванян расходимся во мнении насчет этого запаха, она говорит, что второй (после гари) компонент – это тухлая картошка или пуки, в зависимости от погоды, если влажно, то скорее картошка, а если тепло и сухо, то второе. А вообще мой папа говорит, что обычный табак, растущий на земле, в десятки раз менее вреден, чем химические соединения из лабораторий. Мама же советует нам с Вовой не заглядываться на курильщиков, потому что она дома еще двух курильщиков не потерпит и отберет телефоны навсегда, если найдет у нас любые сигареты.

Мы обошли деревню пару раз, сорвали несколько веточек с почками, поговорили о том, становиться ли мне актрисой, папа выкурил несколько сигарет, и тут позвонила мама. Папа выслушал ее, сказал: «Ну, ты дура!» – и быстрым шагом пошел к Лавре, не обернувшись на меня. Он был уверен, что я побегу за ним, потому что я нормальный человек. Я пошла, но немного отстала, потому что папа не обратил внимания на группку детей, которые играли неподалеку, а я обратила и замедлила шаг.

Несколько мальчиков и девочка, все приблизительно моего возраста (а мне тогда было лет девять или десять), гоняли по маленькому кругу одного мальчика, били его прутьями, но скорей всего не больно, потому что он не плакал, а смеялся. И все смеялись, прыгали и кричали: «Изыди! Изыди! Бес, изыди!» Вот и Вове как-то так пытались изгнать чертей и бесов. Не знаю, чем его били, но Вова вырвался и убежал, опрокинул тяжелый подсвечник и даже разорвал кому-то рясу, потому что его пытались поймать и вернуть. Маму очень наругали, а она наругала Вову.

Когда они пришли, Вова был весь красный и зареванный, но уже не плакал, только шмыгал носом и вытирал его ладонью. Папа подошел к маме, взял ее за руку, как маленькую девочку, и стал ей что-то выговаривать, а мама вырвала руку, оттолкнула папу, крикнула почему-то очень зло мне: «Смешно, да? Посмейся!», хотя я и не думала смеяться, мне было страшно, а не смешно, и решительно куда-то направилась. Мы молча пошли за ней.

Через некоторое время выяснилось, что мама шла к машине, но не знала, где она. Мы обошли кругом деревню, мама немного успокоилась, Вове вернули телефон, и мы все вместе отправились в Лавру пить травяной чай с огромными пряниками, приторно-сладкими и масляными. Вова возвращаться в Лавру боялся, но хотел есть и пошел с нами. Пока мы ели пряники, Вова строил смешные рожи, показывал язык, приставлял себе рожки, мычал, блеял – и всё в сторону одного из храмов, видимо, там проходил обряд. Мама не могла его успокоить, а он так разошелся, что туристы-иностранцы стали его фотографировать, а мама – плакать от бессилия.

Мама пришла к Богу после того, как умерли ее родители, один за другим, за три месяца. Сначала умерла бабушка, и дедушка не смог один жить и тоже умер, хотя ничем особенным не болел. Мама ужасно переживала, я была совсем маленькой, но смутно помню, как она плакала с самого утра и до вечера, и так продолжалось долго, много дней или даже недель. Она стала ходить в церковь, всё чаще и чаще, и постепенно стала брать и меня. Я помню еще то время, когда я стояла в храме, прислонившись головой к маминому карману на пальто, и оттуда приятно пахло табаком. Мне всегда нравился запах табачного дыма, хотя родители никогда не курят в комнате, только на балконе или в форточку, но незажженная сигарета пахнет по-другому. Когда мне было два года, я даже пыталась есть сигареты, так говорит папа и смеется, что в табачном листе больше витаминов, чем в гороховой каше, нашем с мамой основном блюде во время поста.

С шести лет я начала ходить в воскресную школу, где меня научили молитвам, псалмам, песнопению, всем важным законам службы – когда надо кланяться, когда креститься, в каком месте целовать икону, объяснили, что если убежать со службы, не достоять до конца, то тебя больше никогда не пустят в храм. Нам рассказывали о жизни святых, мы учили Закон Божий, все вместе читали Новый Завет, разбирая непонятные слова, это было самое веселое, хотя смеяться над древними словами не разрешали.

В воскресной школе я и познакомилась с Ангелиной, которая теперь будет играть вместо меня Герду и Принцессу на горошине. И благодаря ее маме в девять лет я попала в детский театр. Наши мамы недолго дружили, потом, как говорит моя мама, «дружба не получилась по идеологическим соображениям», потому что мама Ангелины перестала активно участвовать в жизни нашего прихода, ходить на службы и соблюдать все правила и посты. Но зато и я вскоре перестала ходить в воскресную школу, потому что в это же время были занятия в театре. Я знаю, что это решение родители приняли на очередном «семейном совете», куда не пригласили нас с Вовой, а проругались всю ночь и почему-то мама отступила. Вова говорил мне, что он слышал, как папа сказал: «Ты еще ее в монастырь сдай!», после чего мама сдалась, но я ему не верю. Я знаю, что в театре я осталась благодаря папе, и в театре у меня было всё самое лучшее, я там становилась другой.

Я не знаю, как это объяснить. Я не могу в жизни ни ответить нормально, смело, ни подойти и толкнуть кого-то, ни в ответ высмеять человека. Даже когда у меня еще не было страшных черных ботинок, я не могла этого. А на сцене я чувствую в себе силу и легкость. Я могу прыгать, хохотать, быть ловкой и совершенно свободной.

У многих всё наоборот. Смелые в жизни, на сцене они тут же зажимаются и теряют всю свободу. Поэтому Валерий Викторович, наш руководитель, и дает мне главные роли, хотя я не очень высокая и совсем не красавица.

К нам в театр часто приходят красивые девочки, они хотят сниматься в кино и думают, что, может быть, их здесь заметят. У нас на самом деле иногда кого-то берут в кино на маленькие роли или в массовку. Два года назад меня пригласили на пробы на большую хорошую роль в комедийном сериале, где летом надо было уезжать на целых два месяца на море, и я пробы прошла. А съемки начинались во время Великого поста. И мама не разрешила на них пойти. Потому что пост – это пост, а не суета и не кривлянье перед камерой. В театре – занятия, а съемки – пустое и тщеславное.

Почему всё самое плохое происходит со мной во время постов? Потому что я пощусь и молюсь неискренне, так считает мама.

Наутро мама разбудила меня в половине седьмого, потому что надо было идти на службу.

– Мам, первая математика…

– И что?

Я видела, что мама встала в довольно хорошем расположении духа, напевает, быстро готовит разные завтраки одновременно и нам, и папе с Вовой, хотя обычно они сами варят и жарят себе «скоромную» пищу. А сейчас мама заворачивала себе и мне с собой хлеб и мыла яблоки и одновременно ловко взбивала яйца с молоком, чтобы папа с Вовой могли пожарить себе необыкновенно вкусный хлеб с золотистой корочкой, намазать его мягким белым сыром… Эх! Мне яйца и сыр нельзя, сегодня пятница… Но зато до среды можно есть сколько хочешь. Пока не наступит декабрь. Это самое сложное время, когда холодно, и всё время хочется есть, а ничего вкусного нельзя. Можно в некоторые дни рыбу, но хорошая рыба – дорогая, а плохая – невкусная.

– Мам, у нас очень сложная тема…

– Ну ты же не собираешься становиться ученым? Зачем тебе математика?

– Я люблю математику.

– Больше Бога? – усмехнулась мама.

– Нет…

– Тогда о чем речь?

– Я не хочу получать двойки.

– И не получай! – Мама попробовала взбитое яйцо и сплюнула в раковину. – Так, соли в самый раз. Не получай. Учись. Но службу пропускать мы не можем. – Мама ловко обмакнула хлеб в яйцо и положила ломтик в шипящее масло на сковородку. – Ты что? Помнишь, какой праздник? Забыла?

– Нет.

– Какой?

– Покров.

– Ну всё, пей горячую воду и одевайся. Ты же копаться долго будешь. И не стой здесь, нюхаешь, только искушаешь себя. Зачем? Хлеб и яблоко бери, про математику забудь. Никто еще лучше от математики не стал.

Я кивнула. А смысл спорить? Мама всё равно будет права. Чем больше спорить, тем яростнее она будет отстаивать свою правду и тем больше мне попадет – проходили уже.

– Тань, Ирка хочет приехать… Написа́ла… Что-то я не видел… Неделю назад еще писала…

Мама вскинула брови. У нее это так отлично получается – р-раз, и брови резко взлетают. Мамин лоб становится похожим на гармошку, рот сжимается в крохотную упрямую точку, глаза, наоборот, становятся огромными и грозными, над ними – брови ёршиком, и ни слова такой маме поперек не выговоришь.

– Тань… – Папа усмехнулся, стуча по чашке, как будто пытаясь успокоить ее вместо мамы. – Ну ладно, что ты взъерепенилась…