Я неторопливо прошла по проходу, села на свое место, порадовавшись, что нет моих соседей – мальчика, который всё время хотел есть, и его бабушки или няни.

– Прости, – услышала я сзади шепот, – ты была на первом отделении?

Я обернулась.

Мужчина, чуть постарше меня, с рябоватым неровным лицом, живыми ярко-синими глазами, как будто с другого лица, плохо очерченным ртом, дрябловатым подбородком, но довольно густыми каштановыми волосами, в которых еле-еле стала намечаться проседь на висках, улыбался.

Я покрутила головой, чтобы удостовериться, что он смотрит на меня. Да, на меня. И так, как будто он по меньшей мере – мой одноклассник или дальний родственник, который приехал в Москву, собственно, именно из-за меня.

– Вы мне?

– Тебе.

– Почему на «ты»?

– Значит, тоже опоздала, – сокрушенно покачал он головой. – А я хотел узнать, играл ли Лёша «Фантазию до мажор»… Он так оригинально ее решает… Программки у тебя нет?

Я отвернулась. Что за ерунда. Я его знаю? Нет. Но он меня знает, кажется… Смотрит ведь так, как будто знает по меньшей мере сорок лет. Как раз в песочнице когда-то и познакомились.

– А ре-минорную токкату играл, не запомнила? Он там одну такую штуку делает… Профессора наши ругаются, никак не успокоятся. Стаккатными триолями несколько тактов играет…

Я пожала плечами.

– Не знаю.

– Ясно…

Я понимала, что человек сзади меня или путает меня с кем-то, или же хочет вот так запросто познакомиться. И что в этом плохого? Когда последний раз со мной кто-то знакомился? Папа одной моей девочки, у которого умерла жена, и он мается теперь с тремя детьми? Я с детьми ему помогла, но даже разговаривать с ним долго по душам у меня не получилось. Потому что не было никакого интереса. Я не могу общаться с мужчиной лишь потому, что он мужчина и я ему симпатична, потому, что он хочет этого общения. Я уже думала об этом. Наверное, у меня какой-то сломанный ген. Ведь для женщины по природе ее нормально отвечать на ухаживания, влюбляться в ответ. Но это не про меня. Иначе я уже давно бы не была одна. Хотя я и не одна, а с Маришей. Пока, по крайней мере.

Мариша как раз послала мне фото: она, Илюша, очень погрузневший в последнее время, и даже на фото было видно, что уже сильно подвыпивший, и его вторая жена. Одной рукой Илюша обнимал жену, другой – Маришу. Маленькой девочки в кадре не было. Кто-то их фотографировал. Казалось, что Илюша стоит с двумя своими дочерьми, постарше и помладше. Высокая, изящная, но крепкая, широкоплечая и серьезная Мариша казалась на фото старше, чем сильно накрашенная и очень глупая Илюшина жена.

Я завидую ей? Почему тогда сходу называю ее глупой? Вид у нее такой? А какой сейчас вид у меня, что человек вдруг так со мной заговорил? Умный вид? Сомневаюсь.

– Я не знаю, что именно он играл, – ответила я так, чтобы закончить разговор. – Я программку купить не успела, а на слух точно произведений не знаю.

Синеглазый мужчина в ответ протянул мне телефон.

– Что это? – удивилась я.

– Я программку нашел. Вот, смотри. Если он играл в том порядке, то в первом действии были две очень красивые вещи. В начале и ближе к концу. Понравилось?

Я пожала плечами. Нет таких слов, чтобы выразить, как мне понравилось. Но зачем мне с незнакомым человеком говорить об этом?

– Ты не помнишь меня? – продолжал он как ни в чем ни бывало.

– Нет… – Я с сомнением посмотрела на него повнимательнее. Мальчики так сильно меняются с годами. Может, это мой одноклассник? Староват на вид… Ему точно много больше сорока. А то больше пятидесяти. Однокурсник? Ведь на курсе у меня было так много человек, я многих помню лишь смутно. – Мы знакомы?

– Нет.

– А… – Я чуть отодвинулась от спинки своего кресла и краем глаза посмотрела, куда бы мне пересесть. – А как же я тогда могу вас помнить?

Переходить на «ты» с этим довольно странным человеком мне не хотелось. Хоть мне и понравились его глаза. Ведь это правильно? Не может быть хорошим человек с плохими глазами. И наоборот. Главное – понять, какие они, глаза. Эти смеющиеся совершенно синие глаза, как будто с другого лица… А лицо – некрасивое, некрасивое… Не уродливое, нет, но какое же некрасивое!.. Мне, художнику, так тяжело видеть несовершенство в природе и человеке, хочется сразу поправить. А как это поправишь?

Мой неожиданный собеседник вздохнул.

– Понятно. Не вспомнила. Просто уничтожила взглядом. А чудовище, между прочим, может стать принцем, если его поцеловать. И сказано об этом в древних сказках. Люди знали, что говорили. Бабушка рассказала внучке, потом она тоже стала бабушкой – и своим рассказала… Жило-было чудовище, пошло одно как-то раз в консерваторию, Лешку послушать, а тут – откуда ни возьмись волшебная принцесса сидит на втором ряду… Волосы у принцессы пышные, золотистые, она их зачем-то туго стягивает, прячет, а прядка одна выбилась – на шею-то белую, нежную…

Я от неловкости отвернулась. На самом деле мне показалось, что он не настолько чудной, каким зачем-то хочет казаться. В глазах всё это время – в смеющихся! – была какая-то грусть. Как это может быть? Не знаю. Жизнь парадоксальна, а человек многогранен. Где-то глубоко-глубоко за смешинкой пряталась грусть. Разглядела я ее или просто придумала?

– Напомните, если мы встречались, то где? – вновь повернувшись к нему, скучно и настойчиво сказала я, хотя хотелось мне сказать что-то другое.

– Во сне.

– Так, всё, ладно! – засмеялась и отмахнулась я от него. – Я сплю без снов.

– Да что ты! – удивился он. – Так поэтому ты и не помнишь меня!.. Прихожу я как-то к тебе во сне, а ты сидишь у окна, красивая, грустная… Нет, не помнишь? Ты еще так улыбнулась мне…

Вовремя началось второе отделение. Вышел Алёша, у меня забилось сердце, не очень сильно, правда, возможно, этому помешал неожиданный сосед сзади. После номера я тихонько пересела через два кресла. Краем глаза я увидела, что сосед проследил мой маневр и за мной не последовал.

Второе отделение было еще волшебнее и прекраснее первого. Через какое-то время музыка снова захватила меня, полностью и без остатка. Я очнулась только пару раз, чтобы подумать – ну как же так, как же живу без такой музыки – билет фактически ничего не стоит, места есть, можно ходить хоть каждую неделю и попадать на полтора-два часа в мир невидимый, но совершенно реальный. Его творят тоже люди, но они ведь не совсем обычные, они знают другой язык… Да и, если вдуматься, мир этот существует сам по себе. А музыканты лишь нам его открывают…

То грустная, щемящая, бесконечная, то страстная и бурная, то нежная и тоненькая, как струйка прохладного родника, то мощная и безграничная, как огромная волна, музыка полностью поглотила меня. Я не знала, когда конец. В наступившей паузе после очередных аплодисментов я вдруг услышала: «Концерт окончен». Лёша только что играл на «бис», да понятно, это был «бис» – самый яркий, довольно известный, сложнейший номер. Хотя я не знаю – как это играть на органе – очень сложно или невероятно сложно. Я немного играю на пианино, точнее, не играю, а знаю ноты и клавиши.

Когда-то давно, в раннем еще детстве, я ходила в музыкальную школу. После второго или третьего класса (я не помню, и теперь уже ни у кого не спросишь) мама летом, приехав с Севера повидаться со мной и с бабушкой, неожиданно спросила меня: «Ты хочешь ходить в музыкальную школу? Или, может быть, хватит? Надоело тебе?» Я подумала и кивнула: «Хватит, надоело».

Я так хорошо помню этот момент. Что-то важное, большое, наполненное словами, событиями, именами, стирается, а запоминаются, казалось бы, незначительные вещи. Ну, подумаешь – кивнула. Ведь сто раз потом могла снова начать заниматься музыкой… Я и начала, лет в шестнадцать, в десятом классе. Бабушка нашла учительницу, и я к ней ходила. А оно куда-то ушло – то удивительное, что у меня было в детстве. Когда разберешь лишь ноты, а руки их уже знают. И учить ничего не нужно. Садишься и играешь – как по волшебству.

Я пыталась учить Маришу музыке, она занималась в музыкальной школе полтора года и сама сказала мне: «Хватит!» Зная, что последнее дело – заставлять детей доделывать то, что недоделал по жизни ты сам, брать ту планку, которая у тебя падала и падала, пока ты не отошел от нее, смирившись, я опять согласно кивнула: «Ну, хватит, так хватит…» История, в перевернутом виде, повторилась. Мариша пока не спохватилась и, возможно, не спохватится. Хотя у нее отличный слух, и она могла бы и петь, и играть. Посмотрим, что она сама еще скажет своим детям насчет музыки…

– Пошли?

Я опять не сразу поняла, что это говорят мне. Утонув в океане музыки, я почти забыла о случайном знакомом.

– Вы мне?

Он засмеялся. Когда он смеялся, то лицо переставало быть таким некрасивым. Даже становилось симпатичным.

– Да. Я Миша.

Я пожала плечами. Странно, непривычно, но…

– Я Ольга.

Я видела, как кланялся Алёша, видела, как он внимательно посмотрел на меня. Мне показалось, что он меня узнал. Как же некстати ко мне привязался этот человек… Я хочу пройти и поздороваться с Алёшей? А почему бы и нет?

Михаил мое замешательство не так понял.

– Идем-идем… – довольно запанибратски сказал он мне и то ли попытался взять под руку, то ли хотел просто погладить по руке.

Я осторожно отстранилась. Недотрога ли я? Не знаю. Никто меня очень давно не трогал. И я не слишком об этом мечтаю.

– Мне в другую сторону, – сказала я. – Извините, не обижайтесь, – добавила я, чтобы он не подумал, что я с ним так недоброжелательно разговариваю из-за его некрасивости.

Понятно, что у человека есть такой пунктик – не зря же он мне рассказал сказку о чудовище и принцессе. Наверное, всегда начинает так свои знакомства или так отшучивается, когда очередная женщина не хочет с ним идти.

– Да ладно, я привык! – легко сказал Михаил. – Сорок семь лет так живу – некрасивый и нелюбимый.

Да, я правильно всё поняла.

– Нет, мне просто нужно к музыкантам пройти…

Мне стало жалко незнакомого человека. Природа и жизнь очень несправедливы. А что, если на самом деле вот так у него всю жизнь – все от него бегут и бегут? Хотя не был бы он тогда таким смелым… Или это смелость от отчаяния?

Михаил заметил все оттенки сомнения на моем лице, засмеялся и опять на миг перестал быть чудовищно некрасивым. Улыбка у него хорошая. Глаза и улыбка – ведь это главное на лице – для умных людей. Умная ли я?

– Музыкант был всего один, если ты заметила.

– Мне режет ухо ваше тыканье, – аккуратно ответила я.

– Ну и зря. Просто странно и глупо отгораживаться друг от друга. Пока преодолеваешь эти границы и заборы – жизнь уходит.

Я не стала уточнять, что именно он имеет в виду. Мне сейчас важнее было другое. Я решила зайти и сказать: «Привет». Что будет дальше, я не знала, но мне это было очень нужно.

Я подошла к двери, на которой было написано «Служебный вход», подергала ее. Дверь была закрыта. Рядом тут же появилась женщина в униформе и строго предупредила меня:

– Закрыто!

– Да я вижу… – пожала я плечами.

Если бы у нас всё так было в стране, как охраняются служебные двери…

– Пошли, проведу! – подмигнул Михаил, который стоял, оказывается, у окна и наблюдал за мной.

Он опять попробовал взять меня под руку, довольно настойчиво. А я опять освободилась. Потому что это же глупость какая-то! Идти под руку с незнакомым человеком к Алёше! Я даже не знала, что в моей душе хранится столько хороших воспоминаний о наших встречах, разговорах. Я была уверена, что все это забыла, как будто этого и не было. Нет же… Голова со скоростью, доступной только мысли – не перескажешь так быстро – доставала из каких-то своих неведомых мне архивов то одну картинку, то другую…

… Вот мы гуляем в парке, Алёша набрал мне охапку красивых осенних листьев, и я смотрю на негреющее осеннее солнце сквозь маленькую дырочку в красном кленовом листе… Вот зима, много снега, так много, что люди протаптывают себе тропинки, как в деревне, мы смеемся, потому что я то и дело спотыкаюсь, набрала полный сапог снега, но мне не холодно. Наоборот – хорошо и тепло, и день светлый-светлый, солнца нет, но все освещено снегом. И всё белое – цве́та в природе нет совсем. Но от этого не грустно, а как-то легко и ясно. Ясно, что нам хорошо вместе…

Откуда это? Я ведь ничего этого не помню, никогда не вспоминала. Я так была счастлива с Ильей, потом так страдала от его предательства и мучительного с ним расставания. По кусочкам отрезала от себя Илюшу… Кусочек, глядишь, еще месяц прошел, еще кусочек – год, второй пошел, а кусочки никак не заканчиваются… Откуда сейчас эти воспоминания совсем о другом? Музыка так растревожила?

Или вот… Мы сидим у реки, лесопарк по берегу красивой извилины Москвы-реки, начало лета, еще впереди три долгих месяца лета, как-то томительно, чуть тревожно, кажется, что летом должно все решиться… Алёша то и дело взглядывает на меня вопросительно и доверчиво… А мне смешно и хорошо. И я понимаю, что не должна ничего ему отвечать. А что отвечать? И так все ясно… Просто… Просто не надо торопить события… Да он и не торопит меня. Ведь он никуда от меня не денется. И я, по всей видимости, тоже нашла свое место на земле, рядом с этим удивительным, тонким, сдержанным и увлеченным человеком. Сочетание такое необычное… И внешность у Алёши необычная… Что-то в лице есть древнее, какая-то красота других народов, ушедших, растворившихся в глубине веков… Может быть, я все это придумывала, но мне так казалось…

Я даже думала о том, какие дети могут быть у нас с Алёшей. Точно думала, потому что я помню, что мы разговаривали об этом с бабушкой, и бабушка сказала, что Алёша был бы хорошим отцом. А я ответила – вряд ли. Ведь он очень занят своей музыкой. Тогда бабушка сказала, что Алёша красив внутренней красотой. И лицо у него правильное, но немного скучное. И я с этим охотно согласилась. И мы с бабушкой смеялись и переглядывались, и все-все еще было впереди… И встреча с Илюшей, и бабушкин уход, который я переживала так тяжело, как не переживала смерть родителей, ведь я их плохо знала. Не слишком любила, не слишком скучала, забывала от встречи к встрече. А бабушка была всегда рядом, была моим лучшим другом. И без нее мне стало пусто на земле. Если бы не любовь, если бы не Илюша и заботы о нем, я бы не вынесла этой пустоты.

Заботы о нем… Странно… Я так никогда раньше не думала. Ведь он, конечно, тоже окружал меня любовью… Требовательной, настойчивой, эгоистичной… И требовал постоянной заботы, отдачи, любви. Он должен был быть у меня в фокусе – это его собственное выражение. И я этим жила, очень долго жила, даже когда появилась Мариша. Возможно, поэтому я так долго и отреза́ла его. Или просто – я сильно привязываюсь к людям, и потом мне невозможно никак отвязаться. Вот и человека уже рядом нет. А веревочка есть. Уходит в пустоту…

Откуда взялись все эти воспоминания? Как странно и удивительно устроен человек. Ведь я вовсе ни о чем таком не думала на концерте. Наоборот. Мне казалось, что я в каком-то ином, прекрасном мире, где нет слов и точных понятий, где летишь в весеннем ясном небе, где ты легкая и сильная, а мириады прекрасных звуков обрушиваются на тебя светлым потоком. Но, выйдя из зала, я вдруг ясно вспомнила давно забытое, оказывается, такое хорошее…

– Ну? – поторопил меня Михаил, надо сказать довольно бесцеремонно.

Я покачала головой. И как быть? Дурацкая какая ситуация.

– Идем? – настойчиво спрашивал он, улыбаясь.

– Хорошо, пошли, – кивнула я.

В конце концов, главное мне сейчас было увидеть Алёшу и сказать ему… Что именно сказать, я пока не знала. Хотя бы то, что мне очень понравился его концерт. Очень. И что он прекрасный музыкант.

– Идем! – Михаил взял меня за руку, я попыталась освободиться, что за ерунда, в самом деле, но он крепко-крепко сжал мою ладонь, подмигнул мне, сказал: – Не-а! Не выйдет!

Я не стала больше брыкаться, чувствуя себя, однако, не в своей тарелке. Мы пошли наверх, а потом вниз и снова наверх и неожиданно оказались в нешироком светлом коридоре с артистическими комнатами, сейчас совершенно пустом. Ведь Алёша весь этот океан звуков извлекал из органа сам.

– Так… – Михаил огляделся. – Ага, вон там, наверное… – И он решительно направился в сторону закрытой двери, без стука ее открыл. – Привет! – сказал он весело.

Я же, осторожно освободив руку, встала у него за спиной. Странная была идея прийти к Алёше – вдруг подумала я и отступила в сторону. Михаил обернулся и одним движением выдвинул меня из-за своей спины. Не очень-то и приятно, когда тебя двигают, как вещь. Я попробовала аккуратно освободиться от его рук.

– Вот, пришли с Олей, хотели тебя повидать…

– Привет, Миш, – сказал Алёша.

Если закрыть глаза, то как будто говорил тот самый человек, который проводил часы у меня под окном. Ему не может быть около пятидесяти лет. Он не играл сейчас на сцене московской консерватории. Он молод, влюблен, немного растерян, у него приятный юношеский дискант, до конца не сломавшийся голос. Этому голосу – двадцать три. А Алёше – сорок семь или сорок восемь. Или сорок пять… От растерянности я зачем-то стала в голове считать, сколько же сейчас лет может быть Алёше. На сколько он старше меня? На пять лет? Или вообще не был старше… В смысле и сейчас не старше… Нет… старше… Мысли мои стали путаться.

– Оля… – Алёша даже отступил на шаг от меня. На Михаила он взглянул лишь мельком.

Что, значит, он не узнал меня в зале? А я-то подумала, что он смотрел, как я ухожу, думала, что он играл для меня… Когда у человека в голове столько сложной музыки, которую сейчас нужно сыграть, думает ли он о таких глупостях, как одна женщина в синем платье, которая уходит с его концерта, когда он еще не начался… Собственно, я так и сделала когда-то в юности. Ушла с концерта, на котором я всегда могла бы быть главным зрителем.