– Я вырвать могу. Хочешь, прямо сейчас! – и совершенно беспардонно полез пальцем в рот, начав раскачивать здоровый на вид зуб.

В это жесте был весь Федос. Если он считал, что должен вырвать зуб, он его вырывал. Неважно, в публичном месте или наедине, свой или чужой. В случае, если Федос что-то решал – он двигался до победного конца. Не получалось выиграть – вставал и шёл снова. С упорством быка преодолевал преграды на своём пути.

– Оставь зуб в покое! – потребовала я, для суровости стукнув бокалом по столу.

– Пиво, оп вашу мать! – нарочито пропищал Федос, давясь смехом.

Он спародировал кого-то или вспомнил анекдот, который я не знала. Хотелось уточнить, что за шутку он выдал, но помня, как громко, в красках, артистично, живо он рассказывал анекдоты, посчитала за лучшее промолчать. Пожалела уши и дущевную организацию присутствующих.

– Признай, что обещала, – продолжал требовать Федос. – Обещала!

– Обещала, – согласилась я. – Чего я только под тобой не обещала, – не удержалась я от пошлой шутки.

– Гы-ы-ы-ы-ы. Ы-ы-ы-ы, – было мне ответом.

Может действительно обещала, года в три или в шесть, в общем, в раннем детстве.

Мы въехали в коммунальную квартиру в центре Петербурга, недалеко от Исаакиевского собора, Конногвардейского бульвара и Поцелуева моста через реку Мойку, когда мне исполнилось три года, я ничего не помню из того времени. Воспоминания смешались с ворохом других, более поздних.

Квартира была огромная. С двумя выходами – чёрным и парадным. С большим полукруглым холлом на входе, который был завален рухлядью, ненужной мебелью, которую бы выкинуть, да руки не доходили. С длинным, практически бесконечным коридором, вдоль которого рядком шли высокие, покрытые масляной краской двери комнат. Заканчивался он в просторной кухне с двумя газовыми плитами, столами, стеллажами.

Далее шёл коридорчик, в котором расположились сразу три двери: в узкую уборную, окрашенную в незыблемую тёмно-зелёную краску; в ванную с бесконечными полками для мыла, шампуня, прицепленных мочалок; и в комнату соседа-алкаша.

Дальше же, если свернуть за угол, простиралось огромное, в форме шестигранника, помещение «общего пользования». С высоченными окнами и печью с изразцами, представляющими историческую и культурную ценность – если верить плану квартиры, конечно.

На деле это была огромная кладовка, каждый сантиметр которой был строго поделён и захламлён. С потолка свисала обычная лампочка на плетёной проводке, а печь была надёжно спрятана за грудой непонятной ерунды.

Федос был на шесть лет меня старше, жил в одной комнате с отцом, матери у него не было – как позже рассказал сам Федос, «ушла искать лучшей жизни». Его с отцом комната находилась рядом с комнатой моей матери, с которой я и жила.

Комната бабушки была в другой части квартиры, меня туда пускали по великим праздникам, потому что я вечно умудрялась разбить или сломать что-нибудь ценное, важное, памятное. И вообще – была живым доказательством того, что мой отец – настоящее, первостатейное ничтожество, ну и я заодно, раз умудрилась родиться точной копией «морального урода».

По причине тесного соседства мы с Федосом часто сталкивались. Я постоянно лезла к нему с предложением «подружиться». Он отмахивался от меня, как от назойливой мухи, но иногда, вдруг, приглашал к себе.

Мне было лет пять-шесть, когда я прибегала со двора, начинала стучать в дверь комнаты, точно зная, что мама дома.

– Мама, мама, мамочка! – пищала я под дверью в полной уверенности, что что-то произошло. Страшное. Ужасное. Непоправимое.

– Чего разоралась? – выходил Федя и тащил меня «в гости». – Занята мама, понимать должна!

– Понимаю, – понуро кивала я, совершенно ничего не понимая и не сопоставляя.

Ни того, что меня вдруг отправляли гулять во двор, тогда как обычно мама не разрешала носа туда показывать и дружить с «местными обормотами». Ни того, что во время моих приходов к Феде никогда не было его папы, а ведь он работал в три смены и часто бывал дома средь бела дня, спал – в такие дни Федя слонялся по коридору или гулял по улицам. Ни того, что меня выпроваживали сразу, как только отец Феди появлялся в комнате.

Так мы и жили, рядом, нос к носу. Друзьями не были. Врагами тем более. Хотя общались порой тесно, теснее, чем можно представить.

Например, я помню, когда Федя первый раз напился, и ему стало плохо – именно я безбожно врала в глаза его отцу, что Федос у друга, очень занят, прямо сильно – конструируют самолёт. Почему самолёт? В одиннадцать-двенадцать лет это казалось самым убедительным аргументом. Отвлекала, не давала пройти в туалет, пока там Федя выворачивал душу. Пару раз вполне убедительно упала в обморок.

Через десять минут ничего не подозревающий отец – как он мог заподозрить неладное после таких-то моих стараний! – передал мне чистую одежду Феди и стакан с чем-то странным, похожим на воду с разведённым лекарством.

– Передай Туполеву, – усмехнулся он.

– А кто это? – честно хлопала я глазами.

Я совершенно точно не знала никакого Туполева. Тополев Валька во дворе жил, но мы не дружили, здоровались и то редко…

– Конструктору своему передавай, – засмеялся папа Федоса, для меня дядя Толя.

– Он не мой! – вспылила я.

Мой? Где он мой-то? И зачем он мне нужен? Только если картошку с рынка принести, куда меня по воскресеньям отправляла бабушка, так я и попросить могу. Взаймы, как бы. А насовсем мне Федя не нужен! Всё это, как на духу, я выложила потенциальному свёкру.

– Посмотрим, – крякнул дядя Толя и скрылся в комнате.

Я же понеслась к «своему Туполеву» в помещение общего пользования, где он отлёживался на старых мешках с соседскими вещами, которым самое место – на помойке, но свои метры обязательно нужно занять, потому будут лежать столько, сколько существует квартира.

Помнила, как Федя впервые привёл девушку. Что они в комнате делали, доподлинно я не знала, может действительно высшую математику для института решали, но догадывалась. И от того буквально чесалась от любопытства, которое не преминула удовлетворить, спросив Федоса прямо в лоб:

– Как? Понравилось?

Клянусь, я подпрыгивала от нетерпения, потирала руки в ожидании ответа.

– Да так… – неопределённо пожал плечами Федя. – Ничего особенного, – добавил он назидательно. – Тебе вообще не понравится!

– У-у-у-у, – разочарованно проныла я, будто собиралась познакомиться с этим аспектом жизни уже сегодня, прямо сей момент.

В Федоса он превратился на моих глазах. Когда я росла почти никто не дрался, стенка на стенку не ходили, двор с двором территорию не делил. Не было никакой привязки к месту. Все гуляли везде, особенно мальчишки. Подвалы, бесконечные проходные дворы, чердаки, крыши были общей вотчиной всей шпаны, со всех дворов-колодцев.

Поселились в соседском дворе гости с юга. Шумные, активные, с кучей ребятни, в основном мальчишек. Девочки, конечно, тоже были, но никто их не видел или не замечал, а пацаны всегда болтались на виду. Вот они-то и начали вдруг территориальные разборки, запретив ходить «нашим», через «их» двор.

Местные подобную наглость стерпеть не могли. Дрались, часто сами выступали зачинщиками, провокаторами. Разбирательства эти затрагивали только мальчишек, взрослым было не до того, малыши гуляли за ручку с мамами, девочек обходили стороной, если те сами на рожон не лезли.

Я же залезла. Шла спокойно из художественной школы, куда только поступила. Тащила огромную папку, с трудом пристроив её на плече, в другой руке тубус, за спиной болтался школьный рюкзак и сменная обувь в мешке – в тот день мне повезло, не было хореографии, которую я тоже исправно посещала.

Мой путь лежал через «их» двор. Меня, как девочку, мальчишеские разборки не касались, так что я смело прошла на чужую территорию. А там… там «не наши» дрались с «нашими».

Причём один из «наших» был Федя, которого я бить не разрешала никому, могла и на дядю Толю прикрикнуть – вернее завизжать, – если норовил вытащить ремень из шлёвок и отходить от души сына. Поводов тот давал много и с завидным постоянством.

Я сумела на ходу скинуть школьный рюкзак и мешок со сменкой. Перекинула папку за спину и рванула вперёд, размахивая пластиковой тубой, как битой.

Всё произошло мгновенно: вот я замахиваюсь «битой» на длинного парня, которого посетила мысль ударить моего Федю. Вот он смотрит на меня ошалевшими глазами, нагибается под мой рост, видимо, чтобы отодвинуть или что-то сказать. Вот я вижу большое ухо прямо перед своими глазами: торчащее такое, розовое, кажется, даже немного светящееся и… Кусаю за хрящ, сжимая одновременно зубы и глаза.

Через секунду я отлетела в сторону кубарем, залилась отчаянным воплем, слезами и кровью, а Федя, словно сорвавшись с цепи, начал бить несчастного с покусанным ухом. Естественно, я полезла в драку, потому что долговязый не собирался сдавать позиции. Вцепилась ему в ремень со стороны спины, как надоедливая дворняжка. Продолжала визжать, пыталась искусать поясницу парню.

В итоге обмусолила его рубашку, ободрала свои руки, ноги были исчерчены об асфальт в хлам, до крови. От беленьких кружевных колготок остались лишь воспоминания, туфли впоследствии пришлось выкинуть, вслед за моей репутацией хорошей девочки из приличной семьи.

Растаскивали нас взрослые мужики. Сначала подбежали местные алкаши, один из нашей квартиры, потом остальные, следом приехала милиция. Нас препроводили в отдел, который находился прямо в нашем доме. Высадили рядком в кабинете инспектора по делам несовершеннолетних. Потом кого-то, как меня, отпустили домой, после того, как приехавшие врачи оказали первую помощь, кого-то держали до ночи.

Федю поставили на учёт в детской комнате милиции, несмотря на то, что ему было всего четырнадцать лет. С тех пор он стал Федосом – авторитетным парнем не только «нашего», но и «их» двора.

Моё же имя и внешность запомнили мгновенно, во избежание лишнего конфликта. У всех, включая взрослых, появилась уверенность, что Федос повернёт голову до щелчка любому, кто косо на меня посмотрит. Все знали, как он отходил парня из соседнего двора, тот даже в больницу попал.

Поговаривали, что если бы Федосу исполнилось шестнадцать лет, его могли посадить. Куда именно посадить, я в свои восемь не особенно понимала, зато уверилась на веки вечные: Федос моя стена.

А я его, да. К слову, с тех пор у меня появился выбор тубусов, папок и даже имелся увесистый мольберт.