Глава 6

Некоторые из девушек устроились на швейную фабрику, где шьют лифчики. Я подумала, вот было бы здорово, если бы работницам образцы раздавали бесплатно. Но оказалось, что работать придется в помещении без окон, лифчики грубые и дешевые, а застежки у них впиваются в спину. Моя соседка Томи, которая попала на крупное кондитерское производство, сказала, что там может найтись место и для меня. Я прошла собеседование, которое проводил кругленький человечек с навощенными усами, похожий на персонажа из вестерна. Я очень старалась не рассмеяться, но, наверное, все-таки улыбалась все время. Работу я получила.

Готовясь к похоронам, мы с мамой пошли в парикмахерскую. Всего лишь неделю назад мы с ней приводили себя в порядок в лагерном салоне красоты в Манзанаре, чтобы приехать в Чикаго в приличном виде. Но теперь нужно было довести себя до чанто, как выражалась мама, то есть до полного блеска, для церемонии публичного прощания с Розой. Я решила, что мы опробуем ту парикмахерскую, что в отеле “Марк Твен”. И идти туда недалеко, и Харриет нам ее рекомендовала, но настоящей причиной все-таки было то, что, как я знала, и Роза туда ходила.

Мы оставили папу дома, напомнив ему, что доставщик льда уже в пути. Стоило выйти на улицу, как от бетона пахнуло жаром, и нас словно окатило густым бульоном из пота и копоти, а ведь была только середина мая. Прежде я и представить бы не могла, что буду с тоской вспоминать лето в долине Оуэнс, где безжалостно слепящее солнце покрывало темным загаром лица, руки и ноги, если их не защитить. Но, по крайней мере, воздух там было сухой, а не влажный, как здесь.

По сравнению с тем зданием, в котором мы поселились, “Марк Твен”, распластавшийся на углу, как птица в полете, поражал размахом. В нем было этажей пять, не меньше. Был даже вестибюль со стойкой регистрации, за которой дежурили два портье. Один определенно нисей: широкая грудь и копна вьющихся волос. Когда мы проходили мимо, он не улыбнулся и ни одного вопроса не задал, просто уставился так, будто знал, что мы только что из лагеря.

Парикмахерская размещалась в глубине первого этажа. Перед круглыми зеркалами с выдвижными ящичками стояла пара высоких кресел.

– Мы не записаны, – извинилась я перед хозяйкой-нисейкой, с которой как раз расплачивалась хакудзинка-клиентка, одетая в розовую ночнушку и халат, будто только что вышла из спальни.

– Ничего-ничего, не волнуйтесь. Остаток дня я свободна, – отозвалась парикмахерша, которая назвалась Пегги, и с прищуром поглядела на маму. – У вас такие здоровые волосы, и седины нет. Должно быть, много нори едите.

Мама улыбнулась, впервые за долгое время. Она гордилась своими волосами.

– Меня зовут Юри, – сказала она, опуская нашу фамилию. – А это моя дочь, Аки.

– Юри и Аки. Такие имена запомнить легко. Вы ведь недавно в городе?

Мы обе кивнули. Мне очень хотелось расспросить Пегги о Розе, но я знала, что мама не одобрит, если я заговорю о сестре с посторонней.

Пегги не стала допытываться, кто мы и что. Мы сказали, что из Манзанара, и большего ей не понадобилось. Сперва она занялась мамой, умело укрощая вихры, из-за которых порой та делалась похожа на хохлатого попугайчика. Потом, усадив маму под сушку, с пристрастием осмотрела меня.

– Вам, пожалуй, пойдет стрижка покороче. При чикагской влажности за такой прической будет легче ухаживать.

Не знаю, как Пегги догадалась, что уход за собой – как раз моя слабина. Или это видно с первого взгляда? А волосы до плеч были у меня потому, что так носила их Роза.

Мама вынырнула из-под купола сушки.

– Да-да, Аки-тян, подстригись. Это освежит, будет суккури, то, что надо на лето.

Мне было в общем-то все равно.

– Только не сделайте из меня мальчишку, – тихо сказала я Пегги.

Парикмахерша рассмеялась, и смех у нее оказался приятный, как перезвон колокольчиков на ветру.

– Даже если я обрею вас налысо, все равно все признают в вас девушку. Но, поверьте, вы в надежных руках. Вот увидите, станете хорошенькой, как картинка.

Пегги защелкала ножницами, а я почувствовала, что меня нежат-балуют так, как не нежили, может быть, никогда. Потом она накрутила мне волосы на бигуди и тоже усадила под фен. Сняв бигуди, уложила кудри расческой с мелкими зубьями и острым кончиком, которым вполне могла бы выколоть глаз. Глядя на свое лицо в зеркало, я подумала, что из второсортной копии сестры превратилось в загадочную особу, никогда прежде не виданную.

– Ох, но почему же вы плачете? Вам не нравится? – Пегги достала бумажные салфетки из ящика и протянула их мне.

Все это время мама наблюдала за мной, как хищная птица. Я знала, о чем она думает. Не смей ничего говорить. Держи рот на замке.

Я промокнула слезы.

– Видите ли, я плакса. Обычно людям требуется больше времени, чтобы это понять.

– Ох, вы столько всего пережили. Еще и переезд из лагеря в этот большой город. Это шок для всего организма. И для меня это было шоком. – Порывшись в своих ящичках, она вынула оттуда три штуки бигудей, которые, как сказала, я могу взять бесплатно. – Накручивайте их на ночь.

– Аки-тян, мы опаздываем, – вмешалась мама, хотя никаких срочных дел назначено у нас не было.

Она оплатила счет и практически выволокла меня из кресла, а в коридоре прошипела мне по-японски:

– Наши семейные дела – это наши дела. Незачем никому знать.

Однако завтра у нас похороны, и все так и так узнают, что Роза Ито умерла.

Родители не ожидали, что на церемонию явится много людей. Метеосводки предсказывали к вечеру грозу; чикагские ливни, возникающие словно из ниоткуда, грозили промочить наши красивые прически, потому что приобрести зонтики мы еще не успели.

Служащий похоронного бюро вручил нам конверт со свидетельством о смерти, выписанным коронером, и усадил в первом ряду, перед урной с прахом сестры. Поскольку Розина жизнь в Чикаго была для меня загадкой, я решила стоять в дверях и приветствовать каждого, кто входил, чтобы собрать информацию о том, с кем у нее могли быть отношения. Родители, с другой стороны, следовали протоколу, сидели, где сказано: отец сутулился в своем черном костюме, в то время как мать озиралась по сторонам, силясь не упустить ничего важного.

Я была просто поражена тем, сколько людей сумело прийти на похороны, устроенные до полудня. Во-первых, все было организовано спешно, всего за сорок восемь часов. Кроме того, была самая середина дня, когда нисеям следовало трудиться на производстве или за письменным столом, разбирая бумаги. Вот у нас в Тропико мы позаботились бы о том, чтобы похороны проходили вечером и те, кто предполагал на них прийти, успели вернуться с работы и даже принять душ.

Похороны в нашей среде были абсолютно обязательны к посещению, в значительно большей степени, чем торжество по случаю рождения ребенка или даже свадьба. Перед тем как явиться на похороны, каждая семья у нас в Калифорнии непременно готовила конверт с наличными – это называется коден – и оставляла его у распорядителей перед тем, как войти в дом. Хотя корни этого обычая уходят в буддизм, каждый старожил японской общины в США отдает коден независимо от того, какого вероисповедания он сам придерживается. Когда кто-то умирает, община сплачивается и помогает деньгами, чтобы члены семьи покойного смогли оплатить похороны. Те, в свой черед, той же суммой помогут тем, кто дал им коден в минуту нужды.

До того дня в чикагском похоронном бюро Кланера редко устраивали похороны японцев. Так было потому, что в местной японской общине большинство было еще сравнительно молодо и в общем-то на своих ногах. Папа, по сути, выглядел одним из самых пожилых. Распорядитель похорон сказал мне, что у немецких и польских иммигрантов также есть традиция взаимопомощи в случае похорон, но ничего столь обязательного, как коден у японцев. Я попросила одного из сотрудников бюро разлиновать отчетный лист и следить за тем, чтобы на каждом конверте были указаны имя дарителя и его адрес.

Рой явился одним из первых. Он пришел со своим соседом по комнате Айком, высоким нисеем с узкими глазами под тяжелыми веками. Сам Рой был аккуратно причесан и при галстуке, но с лицом его что-то произошло. Глаза, обычно ясные, жутко налиты кровью, а губы набрякли, будто искусаны комарами. Он предложил стать укецуке, приемщиком конвертов с коден, хотя до войны такая задача годилась только для молодых женщин и стариков. Я сказала ему, что эту обязанность уже выполняет работник похоронного бюро. Не знаю, с чего я так взволновалась насчет внешних приличий, но ни за что не хотелось, чтобы Рой выглядел слабаком. Я рассчитывала, что он сядет в первом ряду, рядом с моими родителями, но он почему-то уселся сзади и не спускал с меня глаз, когда я стояла у входа, будто ждал, что на похороны явится какая-то неприятность.

Вскоре люди пошли ровным потоком. Порадовали даже Луиза и Чио, одна в коричневом платье, другая в темно-синем. Чио крепко обняла меня, Луиза сжала предплечье. Рядом с Роем заняли места хакудзинка примерно нашего возраста с огненно-рыжими волосами и двое мужчин с шляпами в руках и в хорошо сшитых костюмах. Надо думать, они работали вместе на кондитерской фабрике. И еще несколько хакудзинов пришло.

Эд Тамура прибыл с женой и пожилым мужчиной в воротничке священника. Харриет вошла сразу за ними.

– Не ожидала, что вы все придете, – пробормотала я ей.

– Мистер Джексон сказал, что можно, – объяснила Харриет. Этот мистер Джексон, как я уже знала, был руководитель Агентства по военным переселенцам.

Мистер Тамура представил меня священнику, который возглавлял небольшую японскую общину при Библейском институте, основанном в 1886 году в Чикаго Дуайтом Муди. У преподобного Судзуки были редкие волосы, словно граблями зачесанные назад, длинное лицо и квадратная челюсть; я подумала, не хакудзин ли он наполовину.

– Я собирался встретиться с вами и вашими родителями на этой неделе, – сказал он. – Мы были удивлены, что похороны назначили так спешно.

Я не стала ему объяснять, что мы хотели поскорее с этим покончить, такие речи прозвучали бы бессердечно. Однако, будь у нас больше времени, мы были бы обязаны соблюсти все правила и известить о случившемся родственников в других лагерях и так далее. Но я понятия не имела, стоит ли вообще сообщать об этом Хисако, ведь, по идее, наш отъезд из лагеря должен был внушать заключенным надежду. Устроив похороны как можно быстрей, мы смогли избавить себя от подобных решений и соображений, по крайней мере на данный момент, – до тех пор, пока мистеру Тамуре удавалось скрыть нашу трагедию от “Свободной прессы Манзанара”.

– Я не был знаком с вашей сестрой, – извиняющимся тоном произнес преподобный Судзуки. – Не могли бы вы сообщить мне краткие биографические сведения для надгробной речи?

Мы отошли на несколько шагов в коридор, и я кое-что ему рассказала. То, что в тот момент пришло в голову. Роза всегда первой пробовала что-то новое, будь то танец “линди-хоп”, новый вкус жевательной резинки или спагетти в банке. Ни за что не выдавала внешне, что боится чего-то, пусть даже внутри себя корчилась от страха. Любимый цвет у нее был оранжевый, хотя она его не носила, потому что, по ее словам, он не подходил к ее коже. И она была моей старшей и единственной сестрой.

– Где она родилась?

– В Тропико, в Калифорнии.

Я сказала ему, когда Розин день рожденья, и повторила имена наших родителей: Гитаро и Юри Ито.

Органист заиграл, давая понять, что пора рассесться по местам. Я вернулась в зал, и сразу за мной прошли двое парней, одетые под стиляг.

– Это похороны Розы Ито, – предупредила я их.

Рой немедленно встал со мной рядом, как будто ожидал увидеть тут этих двух нисеев.

– Мы знаем, – сказал один из них, и я вспомнила, это ведь он тогда окликнул меня у дома, где жила Роза.