Передразнив гусиную походку математички, Дунька стала озадаченно чесать в затылке. Думай, голова, думай! Сидеть до вечера в пустом кабинете – такое было не по Дуньке. Она шагнула к окну и попробовала открыть створку первой внутренней рамы. Рама не поддавалась, скрипела, но открываться не хотела. Дунька долго пыхтела, пока наконец на пол не посыпалась труха: крошки от бумажных полос, которыми на зиму заклеивают окна, и облупившаяся с подоконника сухая краска.

И всё-таки створка подалась, медленно двигая глиняный горшок с каким-то заморённым цветком. В голове тотчас созрела идея – выкинуть горшок из окна, чтобы создать как можно больше шума. Между рамами скопилось целое кладбище засохших мух и коричневая бабочка. Мух Дунька брезгливо смахнула на пол. А вот бабочку разглядывала долго. Красивая! Но не оживёт. Сухая.

Дунька ловко вскочила на подоконник и, с усилием повернув вверху тугие защёлки, открыла вторую раму. С улицы потянуло весенним холодом. Порывистый ветер ударил в стёкла огромных школьных окон. Под кустами шиповника земля уже оттаяла, но прыгать в грязь да ещё ободраться о колючие шипы – радости мало. Да и на асфальтовую дорожку, о которую гулко разбивались тяжёлые капли свисающих с крыши огромных сосулек, прыгать тоже не хотелось: слишком опасно. Не хватало ещё ногу сломать да потом сидеть дома целый месяц, таская за собой по комнате гипсовый валенок, как это было с Юркой Федотовым. Сама Дунька этого не видела, но ребята рассказывали. Они носили Юрке задания на неделю.

К тому же скоро каникулы. Сидеть у окна, уткнувшись носом в запотелое стекло, и изводиться завистью, наблюдая за тем, с каким азартом дворовые ребята выстраивают ледяные запруды на пути весёлых ручейков, было бы выше её сил.

Вновь посмотрела на цветочный горшок. Пнула его ногой. Звон разбившейся об асфальт керамики тотчас привлёк немало зрителей.

– Смотрите! Смотрите! Дунька Цыганова! – со всех сторон раздались восторженные вопли.

– Дура! Что ты делаешь?!

– Расквасишь себе нос!

– Молодец, Цыганиха, прыгай!

– Может, к тебе «пожарку» подогнать?!

– Подожди! Мы тебя в простыню поймаем!

А в дверь уже ломилась математичка. От страха, наверное, забыла, ворона, что ключ у самой же в кармане. Ну наконец-то, сообразила!.. В замочной скважине противно заскрежетало.

– Выходи, Цыганова! – не сказала, а со стоном выдохнула математичка и, схватившись за сердце, закрыла глаза, прислонившись тучной спиной к косяку дверного проёма. Артистка ещё та!

На такие спектакли и сама Дунька была мастак. Однажды мать ударила её ладошкой по голове. А она бряк на пол! Расслабила все мышцы: не тело, а велюровый валик. Мать принялась истошно выть. Сбежались соседи снизу, стали ей, Дуньке, пальцами веки поднимать. Такое издевательство над «покойником» она стерпеть не смогла. Вскочила и, высунув язык лопатой, закрылась в ванной. Соседи смеялись и стыдили её. Чтобы не слышать их голосов, вывернула на всю катушку два крана с водой. Шум воды успокоил. Соседи разошлись. А мать ещё долго упрашивала её выйти из ванной. «Уберись в кухню, тогда выйду!» – поставила ей условие Дунька. И, благополучно пробравшись в свою комнату, как всегда, подпёрла дверь стулом. Стул спинкой упирался в книжный шкаф и в таком положении надёжно защищал Дунькину комнату от постороннего присутствия. Мать много раз грозилась убрать книжный шкаф в прихожую, но «всё руки не доходили»…

Наконец математичка открыла глаза – отрешённые и беспомощные. Дунька не спеша собрала рюкзак, закинула его на спину и спокойно пошла к двери. В дверях остановилась, гордо вскинула подбородок, внимательно поглядев на дрожащее лицо учительницы, победно подмигнула ей и заскакала на одной ноге по коридору, приговаривая:

 
А акула Каракула
Правым глазом подмигнула
И хохочет, и хохочет,
Будто кто её щекочет.
 

Сначала неслась по улице, блаженно упиваясь своей победой. А потом вдруг яркие краски дня поблекли, превратились в серые, будто на солнышко тучка набежала. Подняла взгляд к небу: солнце по-прежнему сияло. Отчего же настроение так резко изменилось? В каждой встречной толстой тётке чудилась математичка. И Дунька пристально вглядывалась в эти полные женские лица. В их глазах застывал вопрос: «Что тебе, девочка, от меня надо?» Но вслух ничего не произносили, просто, проходя мимо, оглядывались по нескольку раз.

А в Дунькиной голове зазвучали сразу два голоса. Один грубый и не терпящий возражений: «Что скисла?! Математичку жаль стало? Да она ведь тебя „безотцовщиной“ да ещё „проклятой“ назвала!»

А другой, тихий и робкий, оправдывался: «Может, ей и правда плохо стало? Вон как губы и веки тряслись! Вдруг её из-за меня из школы выгонят?»

Но первый голос не сдавался: «Ха! Поделом ей! Тоже мне, учинила разборку! Нашла, с кем связываться, дура!»

А другой, стыдясь собственной жалости, мямлил: «И всё-таки нехорошо как-то…»

Почему все её так не любят? За то, что она никого не боится? И слово это противное – «безотцовщина» – который раз кидают ей вслед.

Впервые Дунька услышала его на игровой площадке, когда ей было всего три года. Стукнула игрушечным совком по голове соседского карапуза, который рукой-владыкой разрушил так старательно выстроенный ею из мокрого песка замок. На неё тогда разом обрушились все: дедки, бабки, мамки, папки. А мальчишка был младше её всего на каких-то полгода, просто ростом поменьше да плакса к тому же. Показав им язык, ушла в себя, как в панцирь, защищаясь от их нападок щитом шокирующей всех грубости и хамства. С тех пор и повелось…

Почему-то вспомнились бабы-Зоины слова: «За каждый грех человек должен чем-то расплатиться!» И куда ни бросала взгляд – на оттаявший асфальт, на грязно-жёлтые стены кирпичных домов, на тёмные и шершавые стволы деревьев – видела лицо учительницы: усталые глаза, воспалённые веки, дрожащие губы…

«Тьфу на неё!» – бодро и уверенно поучал первый голос.

«А вдруг баба Зоя права?» – пугливо возражал второй.

«Трусиха! Хохотом отпугни все страхи!»

– Ха-ха-ха! – попробовала было засмеяться Дунька, но на последнем слоге звук почему-то пропал, будто тихо растаял под слепящим весенним солнцем.

Она снова силилась беззаботно хохотнуть. Но получалось это вымученно и противно.

А дома её ждала беда: умер пудель Крезик. Дунька сначала ничего не поняла. Снимая куртку и сапоги, стала громко стыдить его:

– Крезик! Ты что это меня не встречаешь?

Но Крезик не появлялся. Такое случилось впервые. Обычно он, пока Дунька открывала ключом дверь, от радости уже нетерпеливо поскуливал. А после того как она скидывала рюкзак с плеч, ставил лапы ей на грудь и лизал подбородок. Где он? Проспал её, что ли? Небось дрых под диваном, а сейчас не спешит, делает зарядку, по очереди вытягивая то передние, то задние лапы.

Весело подпрыгивая, промчалась по прихожей и заглянула в кухню. Крезик лежал, растянувшись на полу в какой-то очень неестественной позе.

– Ты что лежишь, как мёртвый! Хватит притворяться! Вставай! Хочешь, я тебе конфетку дам?!

Конфетами они с мамой пуделя не баловали. На все Дунькины «почему?» мама шуткой, как, впрочем, и ей в детстве, отвечала: «От сладостей попа слипнется! – и уже серьёзно поясняла: – Конфеты для собачьих зубов вредны! Будут шататься и выпадать». Дуньке в это верилось с трудом. Но при маме Крезика сладостями не угощала. А вот без мамы пуделю иногда и перепадало.

Но и на конфетку Крезик не купился, даже ухом не повёл, лежал, странно запрокинув голову набок. Тогда Дунька подошла и легонько подёргала его за обрубок хвоста. Опять никакой реакции. Даже не пошевелился. Тогда она погладила его по морде. Но ни одна мышца пуделя не дрогнула от её ласковых прикосновений. Дунька подняла веко собаки, как это делали соседи, когда она тогда притворилась мёртвой, и в ужасе отпрянула. Крезик был действительно мёртв. Его застывший, безжизненный взгляд прямо-таки сковал Дунькино тело. Она долго не могла сдвинуться с места, будто шерстяные носки прилипли к полу. Хотелось закричать что есть мочи, но голос застрял внутри.

Пёс лежал на кухне возле миски, в которую Дунька утром бросила несколько крупных куриных костей. И тут до неё вдруг дошло: подавился! Возле собачьей морды на полу застыла лужица крови. Дыхание перехватило. Заплакать бы – от этого, наверное, стало бы легче. Но слёз не было. И только что-то свернулось горячим тугим комком в груди. Говорила ведь мама: «Не смей давать Крезику эти острые кости!» Но Крезик так просил, такими глазами умолял её! И Дунька, втихаря от мамы, подбросила эти злосчастные кости пуделю.

Склонившись над собакой, нежно погладила крутые завитки его шёрстки и застонала. На душе сделалось так горько, что закружилась голова, и она уткнулась лицом прямо в бездыханный шёлковый бок Крезика. И задрожало, забулькало в груди, как в закипевшем электрическом чайнике…

Очнулась от маминого истошного крика:

– Дунечка! Доченька! Что с тобой?! – Мама отчаянно тормошила Дуньку.

Она открыла затуманенные глаза, подняла голову. Губы скривились, по щекам снова покатились солёные слёзы.

– Мама! Крезик умер! – пролепетала еле слышно.

Мама молча опустилась на колени и прижала к себе Дунькину голову. Дунькина макушка сделалась тёплой и влажной от маминых слёз. Плакать вдвоём было куда приятней.

Потом они завернули Крезика в старое покрывало, вызвали такси и повезли его мягкое безжизненное тело на собачье кладбище. У водителя такси оказалась в багажнике лопата. Он любезно помог им вырыть могилу и даже притащил огромный булыжник, чтобы запомнить место.

В эту ночь Дунька спала не одна, а вместе с мамой. Мама долго гладила её по волосам. Прикосновения её рук были такими нежными, что Дунька тихонько постанывала. Она вдыхала в себя запах маминых духов и вся растворялась в знакомых с детства, но почему-то забытых ощущениях. Мама заснула.

Прислушиваясь к её ровному дыханию, Дунька вдруг содрогнулась от мысли, что мама может так же вот, как Крезик, взять и умереть. Ведь сказала же однажды: «Дунька! Ты когда-нибудь своими выходками доведёшь меня до инфаркта!» Что такое инфаркт, Дунька знала. Это когда сердце разрывается. У соседки, бабы Зои, был инфаркт, от которого она чуть не умерла. Баба Зоя говорила, что случиться такое может от страха, от сильного стресса или переживания. Мама, конечно, за неё, Дуньку, очень переживает. Положит руки на стол, уронит на них голову и плачет.

Раньше слёзы её Дуньке были до фени: побольше поплачет – поменьше пописает. А теперь вот, после смерти Крезика, крепко задумалась.

Случись что с мамой, куда податься? Баба Зоя, конечно, приютит. Но ведь она уже старенькая, даже очень. Тоже умереть может. Всё-таки маму беречь надо и стараться не расстраивать. Язык свой «поганый», как выразилась всё та же баба Зоя, «нужно держать на жёсткой сцепке». Права она: словами, конечно, можно сильно ранить.

Сколько раз её «безотцовщиной» обзывали, пора бы привыкнуть, не обращать внимания. Так нет же – до сих пор как ножом режет! И даже само слово ядовитой змеёй представляется. Уже от одного его звучания – мурашки по коже.

А маме она, Дунька, порой сколько гадостей говорит! Как та терпит?! Просто мама у неё очень добрая, что иногда Дуньку даже злит. Вот в магазине, например, маму толкнут, а она ещё и извинится. Почему?! Что за дурная привычка перед всеми заискивать?! Попробуй толкни кто Дуньку!..

Однажды соседка снизу прибежала и давай на маму орать: мол, вы у нас потолок в ванной залили. Ну, было дело… Это Дунька решила вместе с Крезиком в ванне помыться. Тот воспротивился, стал выпрыгивать. Воды на пол много налилось, что уж там говорить. И Дунька вытирать эту воду не стала. Мать, увидев разъярённую соседку, не на шутку испугалась, тут же побежала к ним потолок белилами замазывать. Да ещё денег дала. Зачем?!

И сердиться мама долго не умеет. Стоит Дуньке после ссоры какой-нибудь подойти и положить ей голову на плечо, она тут же по волосам погладит и попросит: «Только больше никогда не делай так, ладно?»

Вообще-то Дунька маму очень даже любит, а грубит… потому что жалеет! Ну нельзя ж такой мямлей быть!

А мысли снова вернулись к Крезику. Теперь никто не будет лизать её голые коленки. Никто не поцелует в ухо, не принесёт к кровати тапки по маминой команде: «Иди, буди Дуняшу!», не позовёт на прогулку, притащив к ногам поводок. Но самое главное – его глаза! Баба Зоя однажды точно подметила: «Не у всякого человека такой добрый и умный взгляд! – и многозначительно добавила: – У Крезика многому поучиться можно!»

Вот уж правда! Скажешь: «Иди спать!» – пойдёт и ляжет на свой коврик у маминой кровати. Велишь: «Принеси миску!» – тут же тащит. Или: «Тихо!» – замрёт, и ни лая, ни звука больше. Как-то Дунька маму сильно расстроила. У той слёзы по щекам покатились. Крезик взвизгнул, прыгнул к маме на диван и давай её слёзы слизывать. Маму, конечно, он лучше слушался и больше любил. Дунька из ревности ему вредила. То уши на голове лентой завяжет, то чесночным духом в морду дыхнёт. А когда мамы не было дома, сама его в губы целовала, что та делать ей категорически запрещала: мол, это всё-таки собака, у неё могут быть глисты. Ну, по поводу глистов Дунька шибко сомневалась, а вот то, что собаки друг у друга под хвостами нюхают – это замечала. И когда Крезик возвращался с прогулки, старательно вытирала ему мокрой тряпкой не только лапы, но и нос.

Мысли стали путаться, рассеиваться в навалившейся дрёме, и Дунька наконец уснула. В эту ночь ей приснился Крезик. Он бегал по ясному лазурному небу с опущенной головой, будто искал кого-то, но почему-то был не чёрным, а ослепительно-белым, как и эти мягкие, словно ватные, облака, которые он так тщательно обнюхивал. Дунька стала звать его. Он услышал, потому что стал крутить головой, прислушиваясь к чему-то. А потом вдруг вылез из-под кровати, но уже не белым, а чёрным. Радостно подпрыгивал, норовя лизнуть в губы. Дунька метнулась в кухню, чтобы угостить его конфетой, но Крезик выпрыгнул в окно. Дунька за ним. Они с Крезиком долго летали по звёздному небу, не чувствуя тяжести своих тел, были лёгкими, как пушинки. И даже могли перепрыгивать с крыши одной пятиэтажки на другую. И это Дуньку почему-то нисколько не удивляло. Наоборот, от восторга захватывало дух.

Утром просыпаться Дуньке не хотелось. Ох уж эта мама! Вечно прервёт самый сладкий сон! Но мама так умоляюще смотрела на неё, так ласково гладила по плечу, что Дунька всё-таки потянулась и стала нехотя одеваться. В школу шла вялой макаронной походкой, цепляясь ногой за ногу.

В классе стоял привычный галдёж, который гулко бил по ушам. Слышать этого не могла. Закрыв уши руками, поплелась к своему столу. Скинув с плеч рюкзак, плюхнулась на стул и, опершись локтями о стол, спрятала лицо в ладони. Шум в классе стал стихать. Скорее чувствовала, чем видела вытаращенные на неё удивлённые глаза одноклассников. Такой серьёзной Дунька была впервые.

Наконец в класс вошла Елена Сергеевна. Изумлённо посмотрела на притихших ребят и остановила свой взгляд на Дуньке.

– Дуня, что-то случилось? – подойдя к её парте, тихо спросила учительница.

От её участливого голоса у Дуньки из глаз брызнули слёзы, а из горла вырвалось какое-то сдавленное мычание. Слышала, как задвигались ребята. Они окружили её тесным кольцом, тревожно дышали на неё со всех сторон. И Дунька выдохнула:

– У нас вчера Крезик умер! И это моя вина! Я ему кость дала, которой он подавился!

Воцарилась минута скорбного молчания. Кто-то сочувственно шмыгнул носом. Кто-то прошептал: «Как жалко! Бедный Крезик!» А Елена Сергеевна сказала:

– Когда я была маленькой, у нас в семье тоже была собака. Она попала под машину. Я несколько дней плакала. Собака – ведь она как член семьи. Смерть домашнего любимца – большая трагедия. Но это нужно как-то пережить. Постарайся не думать о случившемся. Переключи внимание, слушай урок. И боль потихоньку утихнет.

Прозвенел звонок. Все побрели к своим партам. Урок начался непривычно тихо. И хоть все ребята старательно выполняли задание, Дунька нет-нет, да и ловила на себе их участливые взгляды. Значит, не такая уж она, Дунька, плохая.

Три дня в классе царило траурное спокойствие. На четвёртый день, как сказала бы баба Зоя, «бес снова боднул Дуньку в ребро».

После уроков домой идти не хотелось. Крезика больше не было. Никто дома её не ждёт, не завиляет приветливо хвостом, не будет стоять сусликом на задних лапах, выпрашивая печенье. И до того на душе горько стало, хоть волком вой! А тут ещё эта техничка!..

Намывая полы в пустынном коридоре, старуха ни с того ни с сего вдруг набросилась на Дуньку:

– Давай шагай мимо, да быстрее! Плетёшься еле-еле!

От такой неслыханной грубости Дунька поначалу даже опешила. Техничка была новенькой, возраста бабы Зои. Бывшая уборщица, молоденькая Танька, никогда с ней, Дунькой, не связывалась, тихонько «посылала» беззлобным матом на все четыре стороны. А эта!.. В каком-то смешном чепчике и затрапезных спортивках знай себе шаркает «лентяйкой» по крашеному полу.

Какое-то время Дунька тупо смотрела на выбившуюся из-под чепца и взмокшую от работы прядку волос женщины, а потом… её прорвало:

– Кто тебя учил так пол мыть?! Только грязь размазываешь!

– Иди отсюда! – сняв со швабры мягкую фланелевую тряпку, замахнулась та на Дуньку. – И не топчись на мокром полу!

– Да что ты говоришь?! – по-петушиному захлопала себя по бокам Дунька.

И уже нарочно пошла нарезать круги по вымытому полу своими пыльными подошвами, поддразнивая техничку куриным квохтаньем.

– Кто только таких уродов на свет божий рожает?! – зашлась в гневе тётка.

– Родили – тебя не спросили! – зло выкрикнула задетая за живое Дунька. И изо всех сил пнула ногой ведро с водой. – Что вылупилась?! Вытирай давай! Работа дураков любит!

И пока та что-то истошно орала вслед, Дунька знай себе напевала:

 
Шёл по школе ученик —
Всем известный озорник.
Он хотел созорничать,
Но не знал, с чего начать.
 

И снова на бедную голову Елены Сергеевны посыпались жалобы. Она, рыдая, обещала директору подать заявление об уходе, если Цыганову не уберут из её класса. Дуньке этого совсем не хотелось. Учительница была доброй и, самое главное, незлопамятной. Когда на Дуньку нападала немота, у Елены Сергеевны лицо светилось от счастья и она превращалась в настоящую красавицу. Большие серые глаза её прямо-таки искрились, на щеках появлялись игривые ямочки, и даже спина выпрямлялась. На глазах у всего класса она начинала перед Дунькой заискивать: «Дуняша, ты уже справилась с заданием? Какая молодец! За работу на уроке я сегодня тебе ставлю „пять“!»

Такой поворот дел Дуньке был по нраву. За пятёрку маман дома обычно отстёгивала ей на мороженое. Обращение «Дуняша» тоже льстило. Мать в добрые минуты называла её так же.

Какое-то время дисциплину в классе Дунька не нарушала, на уроках занималась своими делами: рисовала платья бумажным куклам и придумывала карикатуры на одноклассников, благо цветные карандаши в специальных пластмассовых стаканчиках у всех стояли на партах. К изогнутой в вопросительный знак фигурке Светки Тимохиной пририсовывала её узкую лисью мордочку. Круглую, похожую на румяный блин физиономию Юрки Блохина изображала с зелёной соплёй, висящей до нижней губы. Горластому Кольке Ручкину вместо рта рисовала бублик. Толстуха Вика Воробьёва была у неё розовой свинкой. Маленький и пакостный Вовка Ершов – юрким колючим ершонком. К голове сплетницы и ябеды Лизки Капраловой приделывала огромные уши и длинный извивающийся язык. Танька Фролова представлялась ей серой крысой с ощеренным ртом и жёсткими усами.

А вот как изобразить Гальку Сорокину – над этим долго голову ломала. Сорокина старалась подражать Елене Сергеевне. Все эмоции учительницы, словно в зеркале, тут же отражались на Галькиной физиономии. Наблюдать за этим было забавно. И Дунька могла долго постреливать глазами, переводя любопытный взгляд с лица учительницы на Гальку. А когда ей это надоедало, начинала сама передразнивать мимику Елены Сергеевны. Эх, жаль, что нет у неё планшета, а то бы можно было сделать, как там это называется… «сэлфи», что ли, а потом сравнить с оригиналом. Но о планшете оставалось только мечтать. Матери и на захудалый мобильник денег было не скопить. Но это Дуньку не колыхало. Кому ей звонить? К тому же за разговоры ведь тоже платить надо.