И СНИТСЯ ЕЙ СОН…

И снится ей сон. Будто среди ночи раздается звонок в дверь. П Пдходит она торжественная, готовая к чему-то, одетая в новый белый плащ. Открывает – стоит Антон с другом: высокие, красивые, оба с рюкзаками. Жадно, жадно тянет она руки обнять сына, а порог перешагнуть не может – и медленно сползает по стене на пол. И слышит над собой голоса. Друг спрашивает: «Антон, чего это твоя фотография на столе в черной рамке?» Сын молчит. «А с мамой твоей что такое?» И снова сын молчит. А потом говорит: «А с мамой сейчас всегда так будет». Проснулась, бросилась к двери – никого.

Он в садике уже характерный, своевольный был. Скажет: моя правда, значит так тому и быть. Учительница в школе говорила: «Вы на оценки не смотрите, Антон у вас человеком будет. Такой честный, справедливый, по-хорошему упрямый». С одиннадцати лет нашел себя в спорте: самбо, карате, дзюдо. В 14 лет в справке прибавил себе два года и записался в парашютную школу.

Об армии Антон мечтал, непременно чтобы в десантные войска. Зрение было слабоватое, так он выучил таблицу, даже ижевская комиссия ничего не заподозрила. На провожанках в гостеприимной квартире Ушаковых собралось 60 человек. В основном его друзья – спортсмены: коротко стриженные, широкоплечие, ростом под потолок. Не курили, водки ни капли – только сок, компот, чай. Когда его в вагон хотели внести на руках, кто-то крикнул: «Вы что?! Только чтобы сам: своими ногами войдет – своими ногами выйдет».

Служил в Литве, в Нагорном Карабахе. Демобилизовался, вернулся домой – работы нет, в охране платят копейки. А тогда уже про Чечню заговорили. «Мама, я без армии не могу. Столько безусых мальчишек гибнет, а я отсиживаться буду?!» Всю ночь тогда на кухне просидели, проговорили. «Сыночек, может, я такая плохая мать, удержать тебя не могу, что-то не то делаю, ты скажи…» Он вот так руки через стол протянул, закрыл своими крупными ладонями ее руки: «Никогда так не говори, ты у меня самая лучшая». Все же ей удалось его уговорить: заключил контракт, направили в Казахстан. Так, по крайней мере, он сказал. А письма шли почему-то с обратным адресом: «Москва-400».

Как-то разговорилась на улице с женщиной. «Клавдия Яковлевна, от моего-то сынка из Чечни письмо пришло. Адрес странный…». Только и смогла выкрикнуть: «Адрес, адрес какой?!» – «Москва-400…» Не помнит, как добрела домой. Села, написала письмо на четырех или пяти листах – будто не чернилами писала, а собственной кровью.

21 марта в пять часов утра проснулась от резкой, тянущей боли в сердце. То к балкону бросится – воздуху глотнуть, то вдруг на колени перед Антошкиной фотографией опустится. Ничего, вроде отпустило. А спустя несколько дней соседка с работы поджидает, с лестницы свешивается: «Клав, поднимись-ка ко мне. Тут из военкомата приезжали, у Антона документы спрашивали». Поднялась, соседка вокруг нее засуетилась: «Клав, пирогов вон поешь, молочка попей свежего, деревенского». Это она страшную весть вымолвить не решалась.

Дома Клавдия Яковлевна не успела переодеться – звонок в дверь. Открыла – в глазах почернело. Полный подъезд народу: соседи, знакомые, фабричное начальство, люди в белых халатах, мужчины в военной форме. Успела еще почувствовать крепкое офицерское рукопожатие: «Крепитесь…»

Потом, когда немного спала траурная пелена похоронных обрядов, когда понемногу научилась заново воспринимать жизнь, ей рассказывали однополчане: 21 марта в пять часов утра в бою Антон прикрыл собой командира от трассирующей пули. Пуля та перебила руки и ноги и буквально вынесла Антону всю спину. А в гробу лежал – будто спал. Лицо розовое, только слезинки все скатывались из глаза с той стороны, где мама сидела.

ГРУЗ 200

Говорят, нет ничего страшнее смерти. Есть. Это жизнь после смерти собственных детей. Передо мной сидит женщина, пережившая самое страшное. Рассказывая о сыне, то сжимает обеими руками воротнички, точно её что-то душит, то неловко отворачивается, чтобы спрятать слезы.

У Кости на фотографии строгое, мужественное – и одновременно милое, нежное, тонкое лицо – таких отбирают на роль офицеров-аристократов в военные фильмы.

– Он первые полгода в Самаре в «учебке» служил, получил звание младшего сержанта. Потом приходит письмо, обратный адрес: «Москва-400».

Пока конверт вскрывала, голову ломала: неужели в Подмосковье мой Костя служит? А как вскрыла: «Привет из Грозного». Грех сказать, первой мыслью сразу было: «Убьют!» Каким извергам, зверям могло придти в голову отправить под кривые ножи и снайперские пули матерых головорезов мальчишек, полгода назад впервые взявших в руки ружье, знавших до этого о войне только по мультикам?! Тогда по телевизору уже многое о Чечне было известно.

Май, июнь, июль – все шли хорошие, успокаивающие письма. Брату наказывал: «Береги маму». Маме: «Не копай одна картошку». Отцу: «Как здоровье, чернобылец?» Описывал, в каком сказочном месте остановились: вверху хребет, снег на нем сияет как сахарный. А внизу буйное, яркое, душистое разноцветье. Санаторий, а не война. Последнее письмо написал шестого августа. О том, что бой предстоит – ни словечка. И всё – письма как отрезало.

Пошла в военкомат. Военком спросил участливо: «Сердце что-то подсказывает?» – «Совсем невмоготу». Составили, отправили телеграмму.

А в новостях только слышно было, как ножом по сердцу: «205-я бригада… 205-я бригада…»

Костя в ней служил, сопровождал в БТР командиров. «Мы с мужем новости смотрим, ни словом не перекинемся. Единственный раз только спросила:

– Как ты думаешь, он живой?!

– Конечно.

А я про себя думаю с отчаянием: «Ой, нет, не живой наш Костя».

***

В сентябре вызвали нас в Ростов на опознание. Пока ехали, небо до горизонта затянуло низкими тучами. Все время шел дождь, мутные струи омывали вагонное стекло. Костя, Костя, не я одна – небо и земля о тебе лили слезы. В Ростове рефрижераторы, как мороженым мясом, были забиты телами. Тех, кто не поместился – растащили по палаткам. Смрад, рощеники ползают, кому-то крысы половину ноги отгрызли. «Кого ищете? Ну, вам надо – вы и ищите». Может, деньги надо было сунуть?