Пришел март с его пронизывающими ветрами, ярким весенним солнцем и ночными холодами. Бабка, сидевшая с Толиком, заболела, пришлось отдать сына в детский сад, работы по дому стало больше, на почту теперь каждый день ходить не могла, да и не хотела. Раз в неделю открывала хорошо знакомую тяжелую дверь, подходила к окошку и, не удивляясь ответу служащей, медленно шла к выходу, презирая себя за наивность и втайне радуясь тому, что получила по заслугам. Рисковых только карты любят.

Восьмое марта в том году выпало на субботу. В пятницу, отработав полсмены, отпросилась к сыну на детский утренник. Когда шла мимо почты, что-то подтолкнуло зайти. Знакомая девушка в окошке выдачи узнала ее и громко сказала: «Ой, как вас давно не было! Вам письмо!» Маша растерянно посмотрела на нее. «Да вот же, вот, на конверте, Петровой М. Д. Вы ведь это? Да вы, я вас хорошо помню. Паспорт с собой?» Маша отрицательно покачала головой. Девушка опасливо оглянулась и перешла на шепот: «Ладно, ничего, я вам так выдам, вот здесь распишитесь!»

«Дорогая Мария!

Очень рад был Вашему письму! Зима действительно выдалась снежная. Я родом из Подмосковья, там тоже бывает много снега в это время года. Когда я был маленьким, мы любили кататься с ледяных гор. Думаю, что в Сибири так тоже развлекаются. Летишь с горы и думаешь, как же хорошо, что кругом чистый, искрящийся, будто серебряная россыпь, снег, который образует лед, и можно пронестись по нему, слушая свист ветра и ощущая его ледяное дыхание у себя на лице, а потом упасть в мягкий сугроб и думать, что все у тебя будет хорошо, потому что иначе и быть не может. Вот так замечтаешься и забудешь про все дела, а то и совсем махнешь на все рукой. Я когда директором школы работал, я таких мечтателей прямо с этих ледяных курортов по пять-семь человек на занятия приводил. Жена надо мной посмеивалась, говорила, что таким все равно учение впрок не пойдет, но я с ней не соглашался, хотя, может, она и была права. Когда меня арестовали, она со мной развелась и правильно сделала, я ее не виню. Хорошо, что детей мы не нажили, а то бы дети очень страдали. Срок мой через два года подходит к концу. Надеюсь, что еще смогу послужить нашей социалистической родине.

16 февраля 1947 года

Сергей».

Последняя строчка про социалистическую родину показалась Маше нелепой, но вскрытый и заново заклеенный конверт с синим штемпелем «Досмотрено» прекратил ее размышления. В тот же вечер она написала ответ, и ей казалось, что она стремительно летит с ледяной горы, и все у нее будет хорошо.

Пронесся счастливый, полный ожидания апрель, наступил май с нежной зеленью недавно появившейся листвы, с первыми свежими дождями, с долгожданным выстраданным теплом; за ним июнь с быстро пробегающими ночами и долго длящимися, жаркими, полными нежной грусти и выворачивающей наизнанку тоски днями, потом настал душный, невыносимый июль. Снова потеряв надежду, она заходила на почту раз в неделю, чтобы удостовериться и выйти в нестерпимую жару. Лицо ее еще больше осунулось и заострилось, глаза то тускнели, то горели нездоровым блеском, спала мало и почти ничего не ела, работала с неохотой, дома все валилось из рук. Попробовала поступить в сельскохозяйственный институт, но не прошла по баллам. Со Степаном все больше молчали. Как-то раз, забрав Толика из сада, пошли погулять. Мальчик увлеченно рассказывал про игру в пристенок, но вдруг стал показывать куда-то пальцем и побежал вперед. Маша проследила взглядом за сыном и увидела Степана под руку с миловидной ярко накрашенной девушкой, уверенно стоящей на высоких каблуках. Вечером Степан пришел домой позже обычного и принес ей «Красную Москву». Маша подарок не взяла, спросила только: «Нам с Толей уйти?» Потом молча поставила на стол тарелку с растекшейся яичницей, а ближе к ночи достала из-за шкафа старую раскладушку и постелила себе отдельно. С тех пор так и ложились.

Пережили пыльный молчаливый август. Наступил теплый предосенний сентябрь с бабьим летом. Как-то после работы Маша по просьбе тетки зашла на почту отправить телеграмму дальним родственникам в Новосибирск. Когда открывала тяжелую скрипучую дверь, что-то внутри болезненно сжалось. Маша безучастно взяла бланк и встала в конец очереди. «Девушка, вы ведь Петрова? Как хорошо, что заглянули, давно вас не было, письмо вам уже вторую неделю лежит!»

«Дорогая Маша!

Наконец-то я смог Вам написать! В апреле я был переведен в другой лагерь на Крайнем Севере, в Якутской АССР, недалеко от поселка Усть-Нера, так что теперь осваиваю новые территории нашей страны, вношу свой посильный вклад в развитие новых областей нашей социалистической родины в условиях северных широт. Как Вы себя чувствуете? Все ли в порядке? Очень много думаю о Вас и рад тому, что есть у меня такая возможность. Погода здесь, в отличие от сибирской, более суровая, лето короткое, в августе уже начинаются небольшие заморозки по ночам, а в сентябре ожидается снег. Но красота вокруг невыразимая: сопки, сосняк, глубокое северное небо, днем синее, а ночью черное, обсыпанное звездами, как нарядный парчовый кокошник жемчугом. Есть здесь и свои чудеса: при низкой температуре некоторые ручьи из-за высоких температур подземных ключей не замерзают. На сопках растет много грибов и ягод, так что, когда нас ведут на работы, по дороге иногда можно полакомиться брусникой и голубикой. Очень надеюсь, что своим пребыванием здесь смогу принести много пользы и оправдать звание советского гражданина.

17 августа 1947 года

Искренне Ваш,

Сергей».

Через две недели, получив отпускные, Маша купила билет на поезд до Читы. Увидев сборы в дорогу, Степан оторвался от ужина, вытер жирные замасленные губы тыльной стороной руки и подступил с расспросами: «Ты куда это намылилась? Одна или с кем-то? А пацан как? Я ведь по документам ему даже не отец, вдруг случится что…» Маше стало душно, в глазах потемнело, она подошла к ломберному столу, заставленному тарелками, и со злостью смахнула на пол остатки вареной картошки, соленую капусту, растаявшее сало, селедку, малосольные огурцы и недопитую бутылку водки. «Э, ты че это, гнида?..» Степан размахнулся и с силой ударил ее по лицу. Маша хрипло задышала и схватилась за край стола, чтобы не упасть. Нервно подрагивали ноздри, дергался уголок губ, а на старое потрепанное багровое сукно падали темные капли.

От Читы до Усть-Неры добиралась на автобусе и попутных машинах. Север встретил легким морозцем и ранним ненадежным снегом. В первый же день удалось снять комнату с хозяйкой в частном доме. Как только устроилась, пошла на почту отправить открытку Толику, которого оставила пожить у тетки. Вместе с ней в двери зашел человек в военной форме с автоматом. Девушка в окошке выдачи оживилась, заулыбалась ему и принесла небольшой бязевый мешок, набитый письмами. «Ой, какой мешок удобный, – сказала Маша, – не продадите такой?» – «Вам зачем? Для посылки? Возьмите коробку, в ней сохраннее будет. А это мы лагерным отправляем».

Лагерь находился в трех километрах от поселка и был виден издалека: высокое ограждение, сторожевые башни, колючая проволока. Маша шла и не могла насмотреться на широкое русло пролегающей вдалеке и делающей изгиб реки, припорошенные снегом горы с языками проступающей породы, местами желтоватые ели, одинокие сосны, какой-то серый кустарник, глубокое синее небо. У ворот лагеря Машу встретил военный, похожий на того, который заходил за письмами на почту. «Тебе чего?» – грубовато спросил он. «У меня назначено», – тихо проговорила Маша. «С кем?» Вопрос застал Машу врасплох. Военный буравил ее взглядом и двумя руками держался за автомат. Маша поняла, что нужно что-то говорить. «С начальником лагеря», – почти прошептала она, ожидая услышать отказ, но военный, посмотрев ее документы, открыл ворота. Здание комендатуры располагалось справа от входа и напоминало сельский клуб: одноэтажный деревянный сруб с широким крыльцом и большой двустворчатой дверью, справа и слева от входа агитплакаты с изображением Ленина и большой рабочей пятерни, сложенной в пролетарский кулак, на фоне красного знамени. Кабинет начальника лагеря также был увешан портретами вождей с простертыми руками и строгими сосредоточенными лицами. За столом сидел низенький коренастый человек мордовской наружности с легкой проседью в темных волосах. «По какому вопросу?» – громко произнес он. Маша достала из кармана пальто конверт с последним письмом Сергея. «Что там?» – начальник охраны нетерпеливо протянул руку. «Так, заключенный Семенов, отлично, вступил в переписку. А ты ему кто?» Маша замялась, опустила глаза, щеки стали свекольного цвета: «Невеста…» Начальник лагеря загоготал, сначала тихо, а потом в голос: «Знаем мы вас, невест… Да и суженые у вас не лучше… Тебе сейчас тамбовский волк больше жених, чем он… А хочешь чего? Свидания небось?» Маша кивнула, не поднимая глаз. Начальник охраны вздохнул: «Не положено… Ты уж извини, как там тебя, не могу. Хочешь добрый совет? Найди себе кого-нибудь другого. Ты молодая, все у тебя сложится». Маша медленно полезла в карман пальто и выложила на стол свои отпускные. Начальник лагеря тяжело посмотрел на ее красные от холода руки и ледяным тоном сказал: «Ты что же, взятку даешь? Убрала и пошла отсюда…» Деньги все никак не входили обратно в карман, тяжелая дверь хлопнула и ударила в спину, военный легко подтолкнул к выходу; не горела одна лампочка, мелодично поскрипывали половицы. И вдруг где-то в глубине коридора послышалось: «А ну вернись! Вернись, кому сказал!»

Если идешь по выжженной предательствами, израненной гарпунами измен, покрытой бурыми кровавыми коростами страха и боли тайге, то уже не знаешь, жив ли в тебе тот, кто когда-то радовался теплу материнских объятий, запаху костра и прелых листьев, горевал при виде утопленного соседом слепого новорожденного котенка, лепил снеговиков, катался с ледяных горок, до посинения купался в реке, ловил мальков тряпкой и загорал, складывая руки на груди так, чтобы получился двуглавый орел. Этому маленькому и важному человеку в тебе никак не выжить, потому что ему нужен воздух, а ты думаешь только о еде, ты проваливаешься в сон, ничего не видя и не замечая, и так же тяжело, с усилием выныриваешь, втайне надеясь, что когда-нибудь уже не вынырнешь. Но иногда кто-то большой и сильный, смилостивившись не над тобой, нет, а над тем маленьким созидателем, который дарил всему на свете так много любви и верил, что впереди его ждет только хорошее, вдруг посылает ощерившемуся, потерявшему человеческий облик, израненному, больному, полуживому зверю, в котором ты себя прежнего уже никогда не узнаешь, благую весть. Мог ли он подумать, что эта невысокая, худенькая, молчаливая молодая девушка с грустными зелеными глазами, еще почти ребенок, преодолев тысячи километров, приедет в этот всеми богами забытый холодный медвежий угол, доберется до лагеря и добьется свидания с ним? Что-то задвигалось внутри и тяжелой большой волной подошло к горлу. В состоянии расслабленного блаженства, смешанного с тревогой и безграничной нежностью, он смотрел на нее, не моргая и не двигаясь, как смотрят на любимых долгожданных детей, когда они спят.

Ты родился в селе Покрышкино Оймяконского района в мае 1951-го, когда там случилось одно из трех самых сильных наводнений – второе произошло в июле 1959-го, после чего руководство района попробовало укрепить берега реки Индигирки, но третье все равно случилось в мае 1967-го. Во время первого вода затопила все здания, и людей эвакуировали на сопку. Дед не смог добраться до местного загса и, чтобы не ставить тебе другой месяц рождения в свидетельстве, ровно через год одиннадцатого мая 1952-го он пришел и сказал, что у него родился сын. Почему в 2006-м не разлилась река Смородина, папа?