У киоска с накинутым на крашеные густые волосы капюшоном нераздельно-спортивном плащ-костюме, деланно улыбаясь, стоял с театрально поднятой рукой Димка Сидоренко, Димос, бычок по кличке, приклеившейся еще в школе, плотного телосложения, румяный, с выбритым до синя острым подбородком и пышными бакенбардами. Потом, словно опомнившись, раскинув руки, он подскочил к Манько, который, опешив вскинул удивленно брови, крепко обнял его и чмокнул в щеку.

– Салам. Ну?! Приди в себя, скоренько, скоренько.

– Откуда ты взялся, Димос?

– От верблюда. Ко мне едем, ко мне, герой.

– Прямо сейчас? – Манько переминался с ноги на ногу.

– А что, поговорим. Правда, у меня гости, но тебе понравится. Говори пошли.

Манько потупился, неловко улыбаясь, и остался неподвижен. В сравнении с ним грузный Сидоренко выглядел все же гораздо моложе, независимо от одинакового возраста, не было у Геннадия той привлекательности в чертах лица, какая была у Димоса. Было странно. Гонористый Димос нисколько не изменился: по-прежнему он не говорил удручающе-скучно, чтобы захотелось перебить его или зевнуть. Все та же самонадеянность, заносчивость, проскальзывали в тоне.

– Чего ты молчишь? – Думаю ты первый, кого я встретил из нашего старого двора.

И Манько, преодолев неловкость, раньше не переносивший Сидоренко из-за его особого пристрастия к деньгам, не раз ругавшийся с ним с пеной у рта, не раз дравшийся, хлопнул обрадованно его по плечу, сказал между прочим:

– Пошли, нас вроде ждут?

Манько понимал, что делает все наоборот, вопреки внутреннему желанию вернуться домой, сесть, предельно сосредоточиться и, как брату, написать Мирону о своих бедах, понимая, что недопустимо вот так словно забыть о нем и пойти за Димосом, который, не унимаясь, тягуче говорил с ласковым лукавством.

"Почему я так поступаю? Что меня тянет к Димосу? Любопытство? Узнать как он жил? Или та же проклятая жажда общения? Так мне будет противно, я уверен, что у него как прежде компания, любители легкой жизни, он – их кумир. Зачем? Зачем я иду туда? Чтобы выразить им открыто презрение? Или попытаться понять и их, и себя? Или я, возможно свихнувшись в горах, что-то упускаю в этой современной гражданской жизни, в жизни без выстрелов? Или до сих пор не вернулся в эту устоявшуюся, привычную жизнь, оставленную мальчишкой зеленым юнцом? А может мне не хватает просто внимания и я хочу его заполучить, правда таким странным способом, общаясь с упавшими людьми?" – удрученно думал он, рассеянно глядя под ноги, едва поспевая за Сидоренко, а затылок опять жгло нестерпимо.

… – а-а, входите, заждались, – открыв двери, затароторила смазливая, весьма прилично одетая девчонка, пропуская ребят. Из комнаты доносились визг, веселье, звуки музыки, обрывки разговоров.

– Буба, ты запарил! Деловые записи?

– Не трогай меня руками!

– Что ты психуешь?!

– Отстань! Налей лучше вина, охладись.

– А… Понимаю, подсчет неуплаченных долгов.

– Пошел к черту, кретин!

Манько недовольно поморщился, задергалось правое веко. "Опять я добровольно вошел туда, где дал зарок никогда не бывать. Опять я буду недоволен", – крепясь насилу, думал Манько, медленно раздеваясь и вешая верхнюю одежду на услужливо протянутую Димосом вешалку. – И опять я буду вынужден скрывать негодование ради того, чтобы мне оказали знаки внимания, чтобы провести время не в одиночестве, от которого уже тошно".

Прими дикие извинения, братан, – рассыпался в любезностях Сидоренко, – за беспорядок, мини-сабантуй без этого не обходится…А ты сдал, братан, заметно сдал, даже на висках седина вон имеется. Постой, ты был ранен?

– Нет, – невозмутимо ответил Манько и, еще вчера ненавидя Димоса, сейчас проворно обнял рукой за пояс ("Что я делаю"), решительно, нетерпеливо потянул его в пространство за тяжелой щторой, придав лицу радостное удивление.

И сразу же в суматохе задымленной комнаты, до глазной рези, в темноте озаряемой ослепительно яркими вспышками, возникавшими на огромном экране из стеклянных перегородок-пробирок цветомузыкальной приставки, с выхваченным по центру зеленым – туда падал зеленый свет – столом, густо заставленным грязными тарелками, сдвинутыми к краю, пустыми бутылками, заваленными фатиками, шкурками от мандаринов, спичками и окурками, когда их шумно приветствовали, и Димос возбужденно откликнулся: «Всем, салют!, увидев вначале пышногрудую в декольтированном платье блондинку с шаром перекати-поле волос, которая сидела на коленях рыжего в джемпере верзилы и, опытно прижимаясь к нему, время от времени взвизгивала: "Ой! Алес! Как грубо…", и липла еще сильнее, а потом в кресле напротив – и девушку лет двадцати трех с сигарой, листавшую блестящие с иллюстрациями страницы иностранного порножурнала, увидев рядом с ней по пояс раздетого парня, возившегося с магнитофоном, увидев его подружку, которая наклонившись и заглядывая парню в глаза, что-то говорила, одновременно разжевывая яблоко, Манько, жмурясь, моментально сник, резко оттолкнул Димоса, сел устало на шаткий диван – и вкус к затяжной игре потерялся.

Знакомься, Ирен, – гримасничая, сказал Сидоренко, указывая на словоохотливую девушку с яблоком. – Общительная, не прочь уколоть, высокого мнения о себе, мечтает стать стюардессой и летать на аэробусе между континентами. Но я популярно объяснил, что ей там не место с длинным языком, – он расхохотался и, подпевая Ирен, запел: – Здравствуй, здравствуй, здравствуй, стюардесса, мой небесный друг…

Манько косо посмотрел на нее.

– Алес, – продолжал Димос. Верзила с блондинкой на коленях горделиво кивнул. – Экспрессивная личность без определенных занятий. Он убежден, что все в мире обманчиво, а женщины – сущие дьяволы в юбках, но питает к ним презрительную слабость… А вот Ярослав, – он представил парня у магнитофона, – думает несколько иначе. Не в обиду для наших дам, но они для него актрисы, причем бульварного театра, и непосильное бремя. Ирэн!? Ирэн!? Отвлекись от него, пожалуйста. В быту скромен, все силы отдает в дело распространения польской одежды и прочего ширпотреба… Крошка Нелли, – при этом на Манько беспечно наивно уставилась блондинка, – девушка весьма обаятельная, современная, эмансипированная, но поклялась, что будет ждать принца, даже если посеребрятся ее виски… Мирослава, между нами, леди Гамильтон. – "Леди" отложила журнал и из-под бровей томно взглянула на Геннадия. – Работает в ателье мод и в свободное время от выполнения заказов составляет мне компанию. С ней бы, братан, познакомиться не мешало. Костюм пошьет – закачаешься. А у нас… сам знаешь, встречают по одежке.

Подавив отвращение, но наморщившись, Манько поначалу смотрел на них с интересом, пытаясь угадать о чем они думают, томительно с трудом вызывая в своей памяти ощущение прошлого, когда до армии также, в компании любил сидеть в сумеречной комнате под ненавязчивое звучание легкой музыки, ни о чем не думая, через соломинку с трепетным восторгом потягивая сладко обжигающий коктейль. Потом словно невзначай, он уловил в себе тайное, но сильное стремление встать и погасить нудно мигающий настенный экран, незатихающий магнитофон приглушить и тогда в тиши откровенно поговорить о чем-нибудь с этими молодыми людьми, рассказать о той службе, которая всех перековала, переделала, но тут же поймал себя на мысли, что не поймут они, в лучшем случае с полнейшим безразличием послушают да и ни к месту. И сразу стало не по себе, больно и тоскливо. С надеждой он взглянул на Димоса, который молча сидел разморенный теплом, откинув руку на спинку дивана, искоса наблюдая за игрой цветного света, преломляющегося на экране, изредка подносил сигарету к пересохшим губам, и Манько, охваченный неотступной мыслью, что все это донельзя противно, воспаленными глазами сопровождая вьющуюся струйку белого табачного дыма, почувствовал, что надо немедленно выйти отсюда, оказаться снова на улице, на свету, на воздухе, где угодно, но только не тут. "Неужели им не скучно?" – Но два года назад я тоже просиживал время подобным образом. А они? Застыли в развитии?

Видимо, перед человеком в определенном возрасте неминуемо появяются различной высоты барьеры, и если он перевалится через один, другой, то идет по жизни дальше, до следующей стены, как на полосе препятствий: чуть сорвался, не успел и рядом идущий вырвался вперед. И не догнать, если он не сорвется… Научиться бы видеть эти барьеры".

Манько молчал, лицо потемнело, скулы напряглись, и только пронзительная боль теснилась в его груди. Он уже не чувствовал того внешнего тупого давления, какое испытал, сидя у Жоржа с неделю назад, теперь он ощущал то, что стремительно перекрывало дыхательные пути, вызывало в горле спазмы, мешало говорить, слышать, даже видеть то, что воздействовало на нервы, вызывая продолжительные головные боли. И устав вдруг от непривычного количества впечатлений, сложившихся в одну безобразную картину, он как-то отрешенно подумал, что будет просто бессилен что-либо объяснить, даже Мирону, если судьба вдруг и столкнет их когда-нибудь. "О как я мог о нем позабыть?" И что все это: возвращение, неуемная радость, горячие слезы матери, волнение, разрывающее сердце, восторг домом, умиление жизнью, и растроганность, и щедрость с которой он собирался всех одарить огромным, но на самом деле крохотным счастьем, и доброта к людям, когда хотелось быть добрым исключительно ко всем, всем людям планеты, и любовь – все это до обидного мимолетно, кратко и крайне редко случается, что момент возвращения был всего лишь попыткой освобождения от вечной схватки со всей подлостью земли, от того, что окружало там и уже укрепилось в сознании, как устоявшееся, вечное. И мелькнула мысль, что они, молодые люди, афганцы, вдруг по чьей-то воле оказавшиеся за границей, но не за линией, разделяющей государства, а за линией между людьми, живущими честно и нечестно, почему-то все пытаются вернуться обратно и, все же вернувшись, испытав миг счастья, увидели вдруг, наконец прозрели, что до сих пор стоят от той линии по разные стороны. Там по ту сторону, незаметной для глаза, живут и здравствуют, восторгаясь жизнью, Димосы и Жоржи со сложившимися взглядами, понятиями, мечтами, своими желаниями, своими целями, со своими идеалами, там безраздельно властвуют свои законы, и жизнь их не похожа, ничуть не совпадает с жизнями Манько, Мирона, словно родились они в разное время на разных континентах. "Это засада, как там, в горах, когда разминировали мост, только там была засада врагов, а здесь – тех же врагов, но под личиной доброжелателей".

– Как жил ты, Димос? – Манько взглянул прямо в глаза Сидоренко, пытаясь поймать в них хоть малейшую тень смущения, хоть какое-то неудобство, раздражение. – И почему не в армии?

– Как жил? – Димос зевнул и непринужденно рассмеялся. – Жил я хорошо, братан. Устроился барменом в кабак, так и живу. Дорогу в "ВЕЖУ" еще не забыл? Нет? Заскочи как-нибудь. А от армии я, братан, откупился, знакомый врач так устроил, что не подкопаешься. Деньги, братан, все могут, они у нас в почете… Квартира теперь есть. А ты когда приехал?

– Недавно.

"Как он кичится, как…, – Манько не мог подобрать слова к тому чувству, которое угнетало его. – А может это и есть тип делового человека, хозяина, хозяина своих денег, самого себя и окружающих лиц, который так нужен сейчас нашей стране? Чушь… Это просто живой труп для меня и для общества".

– Я пожалуй пойду, – не желая продолжать разговора, Манько

вышел в коридор, быстро оделся.

Сидоренко суетился вокруг него, услужливо помогая.

– Да, Димос, о чем я хотел тебя спросить: то ли я изменился, то ли город, но хожу поражаюсь. Ты не подскажешь почему?

– Читай Камю, братан…

Замотав покрепче шарф и не попрощавшись, Манько вышел в притемненный прохладный коридор, медленно зашагал, прихрамывая. Дверь подъезда, окованную затейливым орнаментом, он открыл с усилием и остановился, поеживаясь. За тот час, пока он сидел в комнате с наглухо задернутыми шторами под мигание разноцветных лампочек, капризная изменчивая погода переменилась: резко похолодало, исчез свет, и непроницаемая мгла точно замерла, зависла над городом; падал снег мелкий, лениво кружащийся, и бывает во Львове в последних числах февраля. И озябнув с тепла, Манько вздрогнул, приподнял мягкий в снежинках воротник, щелкнул кнопками, полез за сигаретой в карман.

Скользкая, мощеная булыжником заветренная улица, по которой сейчас неторопливо, припадая на левую ногу шел он, в ранний вечерний час была сумеречна, тиха и малооживленна. И здесь, на улице, с редко проезжающими машинами, у которых на капоте мерцали, подсвечивая дорогу, желтые противотуманные фары, с одиноко краснеющими и белеющими окнами домов, с тускловато горящими фонарями, светофорами, с бледным светом неработающих киосков, ползущих троллейбусов, бра в кафе, с мрачными пустотами попавшихся на пути закрытых магазинов, замедлив нарочно неспешный и без того шаг, выбросив потухшую сигарету, Манько почувствовал полнейшее опустошение, будто заметался в замкнутом круге. Ему казалось, что он идет в каком-то ином мире, и плоскости, в ином измерении, нежели окружающие и потому не ощущает их присутствия, а они его…

«Неужели можно так опуститься? Упасть в грязь до такой степени? Неужели свои силы, возможности нельзя направить на что-то достойное человека, нескотское?" – потрясенно думал Манько и, тотчас представив Жоржа в его уютной, комфортабельной комнате, представив на минуту нигилистов из его круга, разочарованных, сломленных, представив спрятавшихся от любопытных глаз по углам и задворкам забулдыг и наркоманов с волчьими глазами, представив развращенных молоденьких женщин у гостиницы «Интурист», представив воров, аферистов, фарцовщиков, делящих дневной навар, встретившись у комиссионного магазина, он ужаснулся. "Неужели я вернулся в родную страну? – еще более ужаснулся Манько. – Неужели из всего этого нет выхода, а есть только тропинка в болото и глухой тупик, возле которого каждый сворачивает в никуда? Неужели передо мной был барьер, который я не смог преодолеть, не заметил его и не преодолел? Неужели я не вижу ничего кроме пустоты, пустоты того Жоржа? Неужели я ослаб и не смогу больше плыть в этом море? Хоть бы кусочек, краешек «земли» увидать, как бы прибавилось сил! Нет я не ослаб, я еще воюю. Как? Как? Как? – Манько простонал, растирая горячей ладонью лоб. – Как?! Найду!