Глава 3

1812 г., Алексей Берестов

«Его превосходительству, генерал-майору Дмитрию Петровичу Неверовскому⁶, приказываю:

Вверенной Вам 27-ой Дивизии, надлежит, имея в тылу Красный, вести наблюдательные действия за неприятелем в течение ближайших двух дней, и, ежели оный начнет движение в направлении Смоленска, принять меры к извещению штаба Армии о сем событии.

Дано в нашем лагере близ Смоленска августа 1го дня, 1812го года,

Багратион».

Земля была сухая, твердая как камень, и каждый шаг коня отдавался в ушах легким звоном. Этот год нашествия вообще был странным по погоде: казалось, летняя природа сама противилась людям, желающим забрать у нее больше хлеба для крестьян, чем давала всегда, больше трав для лошадей, чем она взрастила. И вместо этого сама забирала кровь и пот у сотен тысяч вооруженных людей, тяжело бредущих на восток от Вильно к Москве, и упорно избегающих прямого боевого столкновения. А он скакал от Смоленска к Красному, туда, где стояла в наблюдении за неприятелем 27-я дивизия, с важнейшим донесением, зная наперед, что это его самый последний вояж. И его каурый как будто тоже это знал, прядя ушами, останавливался, постоянно взбрыкивал, словно отказывался идти дальше. Адъютант князя Багратиона, поручик Берестов, спеша, постоянно представлял себе то, что сейчас происходило впереди, в конечной точке его пути: Бонапарт, собрав всего за пару суток все разбросанные по Среднерусской возвышенности корпуса своей Великой Армии в мощный кулак, бросил их прямо на Смоленск по единственной разбитой дороге, на которой стояли совсем молодые, необстрелянные полки, вчерашние рекруты, никогда еще не нюхавшие пороху, и поэтому катастрофа русских армий казалась неизбежной. Но теперь он знал, что он, только он, может еще что-то спасти: ему-то сказали, что от него все зависит. И он сам напросился отвезти приказ, хотя князь вроде бы как берег его:

– Куда ты, душа, хочешь? Оставайся в лагере, тебе дело еще найдется, отправлю лучше Муратова к Неверовскому, а ты будь при мне пока, видишь, какие дела затеваются!

Как чувствовал Петр Иванович, что не увидит более своего лучшего и любимого адъютанта, к которому прикипел за эти грозные годы. Но Берестов настоял на своем на сей раз:

– Ваше высокопревосходительство, отправьте меня, я места эти знаю больно, найду там, где любой другой потеряется, а время дорого сейчас!

Багратион было запротестовал, но тут к нему попросился Барклаев адъютант граф Лайминг, и князь, углубившись в письмо от командующего Первой армией, просто махнул рукой, а Берестов взял со стола уже запечатанный сургучом маленький конверт.

Неразлучен он был с князем, по совпадению, почти с того самого момента, как почувствовал глас грядущего в первый раз, лежа в луже крови на ужасном поле, у подножия Праценских холмов, там, где втоптана была в грязь гордость русских, доселе непобедимых. С тех пор он так и вел он Берестова в постоянных битвах и походах Багратионовых полков.

Дмитрий Петрович Неверовский, длинный как жердь и при этом слегка полноватый молодой генерал, сидел на траве рядом со своей палаткой и жевал травинку, одновременно пронзительно разглядывая разложенную рядом скомканную, а затем наспех расправленную карту окрестностей Смоленска. Он нервничал, он и так не понимал, зачем его необученную дивизию отделили от главной армии и отправили сюда. А теперь, когда к нему подвели Берестова, он занервничал еще сильнее. Прочитав текст донесения (поднеся при этом конверт почти к самому носу, ибо был слегка подслеповат), он яростно выплюнул травинку прямо на карту, а затем туда же швырнул, просто швырнул лист письма и поднял глаза на адъютанта.

– Вы это читали? – спросил он, казалось, упавшим, даже испуганным голосом.

– Никак нет, ваше превосходительство, но то, о чем там написано, уже не имеет значения. Сюда идут французы.

– Это я понял. И что мне прикажите делать, поручик? У меня тут семь тысяч вчерашних крестьян, стрелять только научились, строй держать умеют, но в настоящем бою не бывали еще. Надо бежать к Смоленску, на соединение с главной армией. Иначе Наполеон нас проглотит, даже не поперхнется.

Стоявшие рядом старшие офицеры закивали и зашептались. Только один из них, седой и высокий полковник со шрамом на щеке стоял отдельно, и недоверчиво покачивал головой.

Но тут поручик сделал шаг вперед, и, нагнувшись к Неверовскому, слегка шепнул ему что-то в самое ухо, отчего генерал вначале резко отпрянул назад, затем вскочил, отбросив случайно сапогом в сторону и карту, и лежавшую рядом фирменную австрийскую подзорную трубу с золотой инкрустацией, речь и поведение его вдруг резко переменились. Дмитрий Петрович будто бы опомнился, обернулся вокруг, смешно взмахнул руками, но затем кинул своим адъютантам четким и твёрдым голосом приказ:

– Бить тревогу, лагерь свернуть, полкам строиться немедля!

И, взяв невысокого Берестова под руку, пошел с нем в свою палатку.

Внутри было почти пусто, только стоял небольшой походный столик с картами, бумагами и гусиным пером в чернильнице, да два наспех сколоченных табурета. В углу свернуто валялся серый походный плащ, на котором Неверовский имел обыкновение почивать. Он кивнул Берестову на табурет, сам присел рядом и, казалось, на мгновение погрузился в глубочайшую задумчивость, даже глаза прикрыл.

По лагерю грянул барабанный бой, затем все вокруг окунулось в гул от беготни тысяч ног. Трещали свертываемые палатки, лязгали штыки, шипели заливаемые костры, пять барабанщиков били тревогу, не прекращая. Под эту какофонию военных звуков генерал и адъютант повели неспешную спокойную беседу, тем не менее, постоянно приходилось говорить громко, дабы слышать друг друга. Неверовский начал с мучившего его вопроса:

– Итак, поручик, вы из посланников, и пришли ко мне. Я следующий, стало быть?

– Нет, генерал, не вы. Следующий – это другой человек, и мое послание для него. Но судьба России сейчас от вас всецело зависит. А я здесь, ибо мое время пришло.

– Значит, среди неприятельских войск есть кто-то, такой же человек, как и вы?

– Да, есть, но и его время еще не пришло. Мы с ним встретимся здесь. Сегодня.

– Багратион пишет, чтобы только наблюдали неприятеля.

– Поздно. Если мы сейчас не дадим бой – Наполеон войдет в Смоленск раньше, и тогда обе наших армии, не соединившись, будут разбиты по частям. Если мы его здесь не задержим, Дмитрий Петрович!

Разговор прервался. Полог палатки распахнулся, и, пригнувшись, но, тем не менее, задевая ткань мохнатой папахой, внутрь буквально влетел запыхавшийся казацкий урядник с выпученными глазами. Еще не остановившись, он приложил и сразу убрал пальцы десницы от виска, отдавая честь, и выпалил почти нечленораздельно:

– Ваш… … ство! Хранцуз…валят суда… Много!

Неверовский, а за ним Берестов и урядник, кинулись вон из палатки, бряцая железом от сабель и шпор. Генерал одобрительно окинул взглядом уже стоявший перед ним навытяжку зелено-красный строй его полков, принял рапорт от дежурного майора, пожал ему руку, затем поднял валявшуюся в траве трубу, отер ее обшлагом мундира и уставился на юго-запад, туда, где в низине лежал еще сонный, тихий и беззащитный городишко Красный. А затем чуть дальше и выше, на холмы, очертания которых, казалось, слегка подрагивали в утренней дымке. Но эта дрожь была не туманом, не паром от земли, и даже не костровым дымом – то двигались, приближаясь, тысячи людей и лошадей, неся погибель всем, кто встанет на их пути. Еще неясные на дистанции более трех верст, очертания войск стремительно приближались, разворачиваясь, как гигантские пальцы, из походных колонн в боевые шеренги, под легкий, но уже слышный гул земли от топота десятков тысяч ног и приглушенное конское ржанье.

Глава 4

2019 г., Дмитрий Лозинский

Он все сидел в своей квартирке, в девятиэтажке, стоящей на засыпанном грязно-коричневым веществом, в которое превратился выпавший пару недель назад снег, проспекте Керамиков в мутно-пыльном подмосковном Голицыно, и мучительно думал, как бы еще поэффектнее отомстить этому миру. Его обрамленное сединами, грубое лицо с рязанскими чертами уставшего от жизни, ничего не добившегося за 47 полных лет человека, выражало крайнее раздражение с ноткой легкого смущения, но игры мысли в нем особой в этот момент не чувствовалось.

Чайник на плите натужно загудел, и Дмитрий Лозинский поднялся, чтобы выключить конфорку: чаевничать он не собирался, просто звук отвлекал его от тяжких размышлений. Он убил только три часа назад, и теперь прикидывал, правильно ли он все сделал, не осталось ли у того продавца какой либо зацепки на него, не записан ли где-нибудь его номер, не видел ли кто-нибудь его входившим или выходившим из той загаженной квартирки. Впрочем, скоро это будет неважно, совсем неважно. У него уже почти все готово.

Фамилия продавца, кажется, была Никитцов или Никитов, точно уже не припомнить. Материал он украл с завода в маленьком городишке, где он когда-то или подрабатывал, или просто халтурил пару месяцев. Он сразу тогда, еще при единственном их разговоре, впившись взглядом в Лозинского пропито и недоверчиво, спросил: «

– Ты из ИГИЛа⁷ что-ли, а иначе зачем эта штука тебе?

– Надо, значит! – ответил Дима, и положил перед ним толстую пачку банкнот по 5 тысяч. Глаза торговца округлились, и он протянул свои загребущие руки к пачке, но Лозинский его оттолкнул в сторону.

– Вот когда принесешь кобальтовый стержень, тогда и поговорим, нужен он мне, пищу дезинфицировать буду. Понял!

– Ну-ну-ну! – насмешливо протянул этот Серега в ответ. – По тебе просто видно, что все нужно, дезинфикцировать!

И пошел в соседнюю, заставленную всем, чем только можно, комнату, затем вернулся оттуда, немного покопавшись в рухляди, таща перед собой длинный черный тубус.

– Вот, уважаемый! Как договаривались. Там свинцом все выложено, но ты бабки давай и уноси его скорее, фонит же он, боюсь, что-нибудь отвалится у меня, хе-хе-хе! – глуповато пошутил продавец. Но на Лозинского смотрел просяще, чуть ли не умоляюще, а глазенки его при этом вдруг нервно забегали.

Тубус открыли, боковая крышка была неестественно тяжелой, а внутри поблескивал торец металлической палки матового оттенка, и еще на крышке был желтый ярлык: «Co-60 Radioactive Material» ⁸, и треугольный значок радиоактивности.

Лозинский закрыл футляр, навернув крышку, и молча, ни говоря не слова, протянул продавцу деньги. Серега, чуть отвернувшись, торопливо начал их пересчитывать. Жизни ему уже не осталось: Лозинский, расстегнув чехол у пояса, выхватил спрятанный широкий и короткий разбойничий нож-шип, и, пользуясь разницей в росте, ткнул его продавцу в горло сверху с правой стороны, одновременно охватив ему шею другой рукой. Тот даже не выронил деньги, но задергался, вначале попытавшись вырваться. Дмитрий молча держал его. Было тихо, умирающий не издал ни звука, только ногами топал. В глаза ему убийца боялся смотреть, просто ждал, когда тот молча сползет вниз, после чего ухмыльнулся. Кровью он не запачкался вовсе, даже капли не попало. Нож вынимать не стал, вытер его рукоять носовым платком, забрал деньги и стержень, открыл форточку в маленькой комнатке, где оставил тело, и, закрыв на ключ дверь, вышел из квартиры, предварительно убедившись, что никого на лестничной клетке нет.

В этом райончике Москвы было также грязно и мрачно, как в его Голицыно, людей на улице почти не видно. Садясь в свой белый «Фольксваген-Тигуан», Лозинский подумал, что даже если труп продавца найдут через два-три дня, то будет все равно поздно. Он все сделает раньше. Он уже готов!

Глава 5

1943 г., Евгений Соболев

Соболев не помнил ничего: ни как очнулся от резкой, пронизывающей и ломящей все тело боли, ни как, шатаясь и еле работая здоровой рукой, вылез из лежавших на боку смятых остатков кабины, ни как потом, с трудом скинув с себя парашют, куртку и шлем, стоная и трясясь, пополз куда-то по мягкой траве и мху, не осознавая ни направления, ни конечной цели. Лишь через час, когда боль чуть отпустила и туман в голове немного рассеялся, он понял, что не знает где он, где его упавший самолет и как далеко он отполз. Рядом была небольшая березка, ухватившись за нее правой рукой он слегка подтянулся, повернулся и сел.

Левая рука не работала, а висела как плеть, и, только коснувшись ее правой, Женька вскрикнул от боли. С ногами было еще хуже: они обе болели постоянно, будучи сильно зажаты искореженным металлом при падении. Около левого глаза был глубокий, до самого уха почти, порез от разбитого стекла пилотских очков, из которого сочилась кровь. Голова гудела, на лбу тоже была шишка. Евгения мутило и знобило, он сознавал, что уцелел просто непонятно как. Мысль работала ясно, но что делать теперь, он не знал. Вдалеке слышалась приглушенная канонада, пару раз прямо над ним почти на бреющем полете что-то пролетало, но даже поднять голову и посмотреть, чьи это самолеты и куда летят, Женька не мог. В остальном в лесу стояла звенящая тишь, как будто нет войны и можно, вспомнив детство, бежать вместе с любимой тетей Нюрой за красной наливной земляникой или маленькими, крепкими, кривыми, еще не тронутыми червяками подберезовиками.

– Ладно,– отрывисто подумал Соболев. – Надо вправить руку и ползти к своим.

Иллюзий у него не было, он по-любому за линией фронта, если немцы найдут его, то непременно расстреляют. Но куда ползти? Направление он не помнил, компас остался в разбитом самолете, даже если он выползет из леса, то только на равнину, а там идет бой. До наших не добраться, наверное. Куда тогда?

Вправить руку. Болит жутко, но если не сделать сейчас, будет только хуже. Работая правой рукой, он аккуратно уложил левую в рогатину между двух маленьких осинок, и, зажмурившись, дернул. Боль пронзила мозг и опустилась вниз по всему телу, но рывок был слабый, и рука не ощущалась. Закусивши губу до крови, напрягая все мышцы, он дернул еще раз, и вот теперь почувствовался легкий хруст. Он аккуратно пошевелил пальцами. Двигались, по руке пошло тепло, но боль была такой, что он свалился рядом с этими осинами на сухую, мягкую траву и минут пять восстанавливал дыхание. Затем встал и медленно, волоча разбитые ноги, побрел, шатаясь, в ту сторону, где, как ему казалось, слышалась канонада.