– Не плачь. А отец?

– В тюрьме.

– В тюрьме?

– Да, так точно, в тюрьме.

– Бедняга. А почему он в тюрьме?

Она повторила свой вопрос, гладя меня по лицу:

– Скажи мне, почему твоего отца посадили в тюрьму?

Я решил про себя, что откровенность в данном случае может повредить достоинству моих родителей.

– Не знаю почему. Мама знает.

Мужчина и женщина о чем-то поговорили между собой. Может быть, они собирались оставить меня у себя в доме. Здесь же была и их дочь, она шлепала босиком; руки у нее были чистые, белые, мокрые. Матери и дочери было жаль меня. Но только не мужчине. Он, не собираясь вдаваться в детали, хотел наказать меня, хотел дать мне почувствовать мою вину. Схватив меня за руку, он потащил меня в комнату, битком-набитую всякой рухлядью, что-то вроде свалки, и сказал мне:

– Посиди-ка пока вот тут. И не реви. Если будешь плакать, я хорошенько проучу тебя вот этим прутом.

Так я впервые узнал, что такое тюрьма. Домашняя тюрьма. Странно. Люди, которые были совершенно чужими моей семье, имели право распоряжаться моим телом и решать мою судьбу. Кроме того, эти огромные вкусные груши в саду были предназначены для них. Почему, о Аллах, мы оставили наш край и нашу землю? Почему другим неведомо то, что значит исход?

Странно! Мой отец – в тюрьме, мать перебивается кое-как на базаре, а я, оставшийся один на один в ледяной хватке голода, в руках этого человека, этого иностранца, уютно разместившегося со своей женой в огромном доме. Почему же у нас ничего нет? Почему у них, а не у нас?

В замочную скважину я наблюдал за девушкой, которая усердно мыла пол. Она уходила и приходила, подол платья у нее был подоткнут. Я видел ее красивые белые ляжки. У нее была небольшая, очень красивой формы грудь, которая вздымалась под ее блузкой, когда она наклонялась, чтобы поднять ведро с грязной водой. Голова ее была покрыта белой косынкой в пятнах от хны.

Я несколько раз стукнул в дверь, чтобы привлечь ее внимание. Мне было страшно.

– Открой мне, пожалуйста, открой эту проклятую дверь…

Она слегка заколебалась. Внутренне я сильно настаивал, не произнося при этом ни слова, сгорая от нетерпения поскорее выбраться отсюда, страх не покидал меня.

– Пожалуйста, подойди сюда…

Она приблизилась к двери, вытерла руки, одернула платье и сказала мне, открывая дверь:

– А вот и я! Что тебе надо?

Я был взволнован, в глазах у меня стояли слезы.

– Мать поручила мне стеречь дом от воров. Если она не найдет меня на месте, когда вернется, то изобьет меня.

Я опустил голову, немного из-за того, что не был слишком уверен в себе, а еще потому, что хотел ее уговорить выпустить меня. Она поглядела на меня, прикрыла колени, застегнула блузку. Я больше не видел ее грудей, но представлял их себе, такие белые, такие нежные, на верхушках которых было точно по черной виноградине.

– А ты не будешь больше рвать груши в нашем саду?

– Нет. Больше никогда в жизни. Клянусь тебе. Ты можешь убить меня своими руками, если еще хоть раз увидишь меня в этом саду.

Она улыбнулась. Она, но не я. Я бегом выскочил из дома. Она бросила мне вдогонку своим нежным голоском:

– Эй, иди сюда! Ты хочешь есть?

Заколебавшись, я ответил:

– Нет.

Она велела мне немного подождать. Я больше не боялся. Родителей ее, судя по всему, здесь не было. Я бросил взгляд на дерево. Как можно говорить, что я больше никогда не стану есть этих груш! Она вернулась, неся мне блин с медом.

– Когда захочешь есть, приходи к нам. Послушай, у тебя что, нет ботинок?

– Мать мне купит.

Мы расстались с улыбкой, помахав друг другу на прощание. Мне хотелось бы, чтобы у меня была такая сестра, мне так хотелось бы жить в таком доме. Конечно, мужчина этот будет посуровей своей жены. И все же хозяин этого сада, не такой строгий, не такой жестокий, как мой отец.

Какой-то человек следует за нами по пятам. Он подходит к ней и что-то шепчет ей на ухо. Каждый раз она уходит от него и даже переходит на другой тротуар. Она сжала мою руку в своей так сильно, точно пытается удержать меня, чтобы я не сбежал от нее. Человек догоняет нас, смеясь. Кажется, что она совсем выбилась из сил, и останавливается. Мужчина обгоняет нас. Мы переходим улицу. Он идет следом за нами. Я начинаю нервничать. И спрашиваю:

– Чего он хочет?

– Замолчи. Это тебя не касается.

Я смотрю на него, он улыбается. Он продолжает идти за нами следом. Так чего же на самом деле хочет этот человек, чего он ждет от моей матери? Может, он хочет украсть у нее сумку? Ну конечно же, это – вор. Точно, бандит. Всем своим видом он вызывает у меня отвращение. Он отвратителен и не предвещает ничего хорошего. На этот раз я крепко сжимаю руку матери.

– Почему ты меня так крепко держишь? Я не собираюсь от тебя удирать…

И тогда я говорю мужчине:

– Иди отсюда! Пошел вон! Чего тебе надо?

Да будет он проклят Аллахом! Он улыбается. Он улыбается мне и смотрит на мою мать. Я ненавижу этого типа. Мать говорит мне:

– Замолчи! Это не твое дело!

Я разозлился и на нее тоже, но не показывал виду. И все же! Подумать только: я ее защищаю, а она мне затыкает рот… Это несправедливо.

Мы встретили подругу моей матери. Они принялись говорить о моем отце, которые по-прежнему был в тюрьме. Мужчина отошел немного в сторону. Женщина погладила меня по голове, по лицу. Я отпустил руку матери. Женщина спросила:

– Почему он такой грустный?

Рука матери гладила мою шею. Я уже меньше сердился на нее.

– Просто он такой сам по себе, – ответила она.

Уходя, я поцеловал руку этой женщине, как мне велела мать.

Живот ее становился все больше и больше. Порой она уже не ходила на базар, ее целый день рвало. Она чувствовала себя усталой. У нее болели ноги. По ночам она рыдала. Живот ее все время раздувался как шар. А что, если он лопнет? Я становился все менее впечатлительным. Я стал суровым. Суровым и печальным. Я потерял привычку и вкус к играм с мальчишками на улице. Как-то ночью меня перенесли в другую комнату, где я спал с тремя другими детьми. Это был дом нашей соседки. Она сказала мне утром:

– Теперь у тебя есть сестричка. Ты должен любить ее.

Она ходила навещать отца в тюрьме раз в неделю. Порой она возвращалась вся в слезах. Я понял, что женщины плачут больше, чем мужчины. Они плачут-плачут и вдруг останавливаются, как дети. Они грустят, когда кажется, что они счастливы, или когда думаешь, что увидишь их несчастными, вдруг обнаруживаешь, что они, наоборот, в прекрасном расположении духа. На самом деле, мне всегда трудно угадать, когда эти женщины счастливы, а когда нет. Я видел, как моя мать плачет, улыбаясь. Может, это какая-то особая форма безумия?

Я оставался дома, чтобы приглядывать за моей сестренкой Риму. Я знал, как ее можно рассмешить и как заставить замолчать, когда она начинала плакать. Но порой я оставлял ее плакать одну и уходил из дома. Она махала своими маленькими ручками и ножками, как черепашка, которую перевернули на спину. Когда я возвращался, то находил ее спящей или улыбающейся. Мухи собирались вокруг ее рта или на ее маленьком личике, искусанном комарами. Бедняжка! Днем – мухи, ночью – комары!

Сестренка росла. Мать уже плакала меньше, чем раньше. А я… я становился все более и более жестоким и нервным, будь то дома, или на улице. Когда мать или мальчишки из квартала одерживали надо мной верх, я крушил все вокруг или бросался на землю, молотя кулаками, плача и ругая их на чем свет стоит. Как-то раз я спросил ее:

– А может ли женщина тоже попасть в тюрьму?

– Почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Спрашиваю, и все тут.

– Да, женщина тоже может оказаться в тюрьме, если совершит что-нибудь плохое…

Она брала нас с собой на базар. Сестренка сосала грудь, а я бродил в поисках еды. Я просил подаяния или просто воровал по мелочи между базаром и узкими улочками медины.

Когда она начинала беспокоиться, что я слишком долго отсутствую, я угрожал ей:

– Уйду к чертовой матери, и ты меня больше никогда не увидишь.

– Ты уже сейчас, в таком-то возрасте, стал совершенно невыносим!

Как-то утром на базар соседка неожиданно привела к нам какого-то мужчину. Мать принялась рыдать. Может быть, она плакала из-за этого человека? Злой и жестокий человек.

На следующий день она не пошла на базар. Она пошла в баню и стала прихорашиваться: подвела глаза сурьмой, накрасила губы суаком. Она была вполне довольна. Странно!

Когда мой отец вышел из тюрьмы, она плакала. Я никогда не видел, чтобы женщина плакала столько, сколько она. Она объяснила мне, что отец собирается разыскать и избить того солдата, который донес на него. Ну, здесь-то я был доволен. Я очень надеялся на то, что он найдет его, убьет и снова сядет в тюрьму, и на этот раз уже надолго. Один из двоих должен умереть. Я ненавидел своего отца. Он скорее отсутствовал, чем присутствовал!

В тот вечер отец вернулся домой грустным. От него пахло спиртным. Я услышал, как мать кричит на него:

– Ты что, выпил? Напился?

Он прошептал что-то и мешком опустился на пол, грустный и усталый. И он, и я, мы оба были очень грустными, но совершенно по разным причинам: он – потому что не нашел того солдата, а я – потому что он вернулся домой. Прежде чем лечь спать, родители обмолвились о том, что, может быть, мы уедем жить в Тетуан. Трудно не слышать того, что говорят, когда все теснятся в одной комнате.

Я проснулся ночью, чтобы пойти пописать. И тут я услышал звук поцелуев, звук задыхающихся тел и кожи, трущейся одна об другую. Они занимаются любовью! Будь проклята эта любовь! Мне хотелось плюнуть. Как она лжива! Отныне я никогда больше не стану ей верить. Еще я услышал:

Он: Твой рот.

Она: Вот. Понежней. Не так сильно, будь чуть поскромней. Нет, не так…

Чем это они там занимаются?

Он: А я тебе говорю, что так.

Она: Я буду спать на полу.

Он: Потаскуха.

Она: Нет, нет, Ты мне делаешь больно. Вот так лучше. Нет, нет, говорю тебе, что не так.

Можно было подумать, что их трясет в лихорадке. Они тяжело дышали, задыхались. Они обнимаются, кусают друг друга, пожирают друг друга. Кровь… Шепот. Он пронзает ее, точно кинжалом. Долгий крик, прерванный рыданием. Он убил ее. Я чувствую, как мой мочевой пузырь опорожняется. Теплая моча течет у меня между ног.

Как-то утром, перед нашим отъездом, я снова увидел ту девушку, которая освободила меня из тюрьмы и угостила блином с медом. Я сказал ей, что мы уезжаем в Тетуан. Она взяла меня за руку и привела к себе домой. Я съел целую лепешку, сдобренную маслом и медом, потом она дала мне красивое красное яблоко и горсть миндальных орехов. Более того, она вымыла мне лицо, руки и ноги. Кем я был для нее: младшим братом или сыном? Она расчесала мне волосы. Я чувствовал ее нежные руки у себя на лбу и на лице. Она опрыскала меня духами и поставила перед зеркалом. Я стал разглядывать в нем свое лицо, будто видел себя впервые. Она нежно взяла мою голову в руки так, как я брал воробышков в свои ладони. Главное, не сделать больно. Она поцеловала меня в щеку, а потом в губы. Я подумал о ней, как о сестре, которая не была дочерью моей матери.

В день нашего отъезда я вспомнил о могиле моего брата. Могила, которая останется ничейной, безвестной, без цветов, без молитв. Могила, от которой со временем не останется и следа, какая-то мелочь, затерянная в груде великих вещей.