Переводчик Ольга Власова

Художник Мухаммед Аль-Касими

© Мухаммед Шукри, 2019

© Ольга Власова, перевод, 2019

ISBN 978-5-0050-5943-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
МУХАММЕД ШУКРИ
(МАРОККО)
 
 
ГОЛЫЙ ХЛЕБ
роман-автобиография
 
 
Перевод с арабского О. Власовой
 

Вступительное слово

Доброе утро, граждане ночи!

Доброе утро, граждане дня!

Доброе утро, Танжер, погруженный во время, что ускользает, словно ртуть.

Вот и я возвращаюсь, чтобы побродить сомнамбулой по узким улочкам и воспоминаниям, через то, что он начертал как «мою жизнь» прошлую-настоящую… Слова и фантазии, шрамы и рубцы, о которых не пристало говорить.

Где моя жизнь во всем этом сплетении слов?

Но аромат вечеров и ночей, переполненных страхами и стремлением к авантюрам, проникает в меня, чтобы обернуться золой от горящих углей, подернутой пленительной прозрачной вуалью…

Два года тому назад умер Абдун Фурусу – настоящий герой, который пробудил мое воображение и помог мне пережить унижение, лишение, ярость борьбы с плотью…

Он умер до того, как мне удалось опубликовать рассказ «Палатка», на написание которого меня вдохновило его присутствие, долгие задушевные разговоры с ним, его страстная любовь к жизни. Я жду, что на волю выйдет литература, не пережевывающая жвачку и не втирающая очки, литература, подобная этим страницам моей автобиографии, которую я написал десять лет тому назад, были опубликованы ее переводы на английский, французский и испанский языки, прежде чем она сумела проложить свой путь к читателю в своей изначальной форме – на арабском языке.

Жизнь научила меня ждать. Осознавать игру времени, не отступая от глубины того, что созрело во мне: скажи свое слово, прежде чем ты умрешь, и оно, в конце концов, проложит себе путь. Неважно, кто в ответе за это. Самое главное, чтобы оно вызывало сочувствие или печаль, или безудержную радость… Чтобы разжигало пламя в мертвенно засушливых областях…

О граждане ночи и граждане дня, о пессимисты и оптимисты, о бунтари, о юнцы и «убеленные сединами», не забывайте, что «игра времени» сильнее нас, это – мертвящая игра, мы можем противостоять ей только в том случае, если мы сумеем пережить смерть, предшествующую нашей смерти, нашему умерщвлению, если мы сумеем плясать на натянутом канате риска в поисках жизни.

Я говорю: живое выходит из мертвого.

Живое выходит из гнили и разложения. Оно выходит из затхлости и падения. Выходит из чрева голодных и из хребта живущих хлебом единым.

М.Ш.

Танжер, 17/5/1982

Глава 1

Мы, несколько детей, оплакивали смерть моего дяди. Раньше я плакал только тогда, когда меня били, или когда я что-нибудь терял. Мне уже доводилось видеть, как люди плачут. Это было в то время, когда в Рифе был голод. Засуха и война. Как-то вечером мне до того хотелось есть, что я не знал, как унять слезы. Я сосал пальцы. Меня рвало от набегавшей в рот слюны. Мать говорила мне скорее для того, чтобы успокоить меня:

– Уймись. Вот переедем в Танжер. Там полно хлеба. Ты увидишь, тебе больше не придется плакать из-за того, что нет хлеба. В Танжере люди едят досыта. Посмотри-ка на своего брата Абделькадера – он же не плачет.

У Абделькадера бездонные глаза, отсутствующий взгляд. Глядя на него, точно погруженного в небытие, я переставал плакать. Его безмятежное спокойствие внушало мне терпение, но ненадолго.

Мой отец в ярости пинал меня ногами с дикими криками:

– Кончай реветь, сын шлюхи, ты наешься, наешься еще раньше матери.

Он схватил меня за руку и швырнул на землю. А потом продолжал бить с остервенением. Штаны мои намокли.

Мы пешком отправились в чужие края. На обочине дороги были разложившиеся трупы, черные птицы, собаки. Со вспоротым брюхом, разорванные в клочья. Гниль.

Ночью мы ставили палатку, где придется, там, где усталость становилась невыносимой. Мы слышали завывание лис и видели людей, которые быстро хоронили жертв голода там, где те упали. Мой брат кашлял на протяжении всего пути.

– Скажи, мама, мой брат тоже умрет?

– Нет, он не умрет, он просто болен.

– Но дядя умер.

– Нет, твой брат не умрет.

В Танжере я не увидел гор хлеба, которые мне были обещаны. Конечно, в этом раю был голод, но от него не умирали, как в Рифе.

Когда голод пробирал меня до печенок, я выходил на улицы нашего квартала, который имел славное название Аин-Кетиуетт¹. Я рылся в отбросах. Я глотал то, что еще можно было съесть. Там я встретил одного мальчишку, босоногого, лохмотья едва прикрывали его наготу.

– Знаешь, в новом городе мусорные баки намного интереснее, чем те, что в нашем квартале. У христиан отбросы побогаче наших, мусульманских².

Так я уходил далеко от своей улицы. Один или с другими мальчишками. Мы были детьми помоек. Как-то раз на углу улицы я нашел мертвую курицу. Я подобрал ее и спрятал под рубахой. Я прижимал ее к груди. Боялся ее потерять. Родителей дома не было. Только брат лежал. Он потухшим взором неотрывно смотрел на входную дверь. Когда он увидел курицу, огонек мелькнул в его глазах. Он слабо улыбнулся. Какой-то отблеск жизни отразился на его исхудалом лице. Он тяжело дышал и кашлял не переставая. Я взял нож и обратил лицо в ту сторону, куда обращались во время молитвы. Я полоснул ножом по куриному горлу. Никакой крови. Разве что капля. Я вспомнил, как в Рифе соседи резали барашка. Они подставляли под его голову ведро, чтобы собрать кровь. Моя мать, которая тогда болела, должна была выпить эту кровь. Она лежала на кровати и бормотала что-то непонятное. Почему же у курицы не было крови? Я принялся ощипывать ее и тут услышал голос матери:

– Что ты делаешь? Где ты украл эту курицу?

– Я ее нашел. Она немного устала, и я прирезал ее, пока она сама не отдала богу душу. Если ты мне не веришь, спроси у моего брата.

– Ты с ума сошел! Человек не ест падаль.

Мы с братом обменялись очень грустным взглядом. Он закрыл глаза в ожидании хотя бы небольшого количества еды.

Отец, возвращаясь вечером, всегда был в плохом настроении. Мы все ютились в одной комнате. Порой мне доводилось спать там, где я сидел. Мой отец был настоящим чудовищем. Стоило ему войти, как нельзя было сделать ни шагу, нельзя было и слова сказать – только с его позволения, точно он был Господь Бог, по воле которого все происходит, как мне доводилось слышать от людей. Он безо всякой причины колотил мать. Часто я слышал, как он говорил ей:

– Я уйду от тебя, дочь шлюхи! Оставлю тебя одну с двумя этими ублюдками.

Он нюхал табак, говорил сам с собой и плевал на невидимых взору прохожих. Он оскорблял нас и говорил моей матери:

– Ты – шлюха и дочь шлюхи.

Он проклинал весь белый свет, порой проклинал даже Бога, а потом молил Его о прощении.

Мой брат плачет, скорчившись от боли, он плачет о хлебе. Он меньше меня. Я плачу вместе с ним. Я увидел, как тот идет к нему. Чудовище идет к нему. С безумными глазами. Его руки, точно щупальца спрута. И никто не может ему запретить. Мысленно я взываю к помощи Аллаха: «Чудовище! Безумец! Останови его!» Проклятый жестоко свернул ему шею. Мой брат весь изогнулся. Кровь хлещет у него изо рта. Я бегу вон из нашего дома, оставив там отца, который пытается заставить замолчать мою мать, избивая и удушая ее. Я спрятался в ожидании окончания этой битвы. Никто не проходил мимо. Звуки этой ночи, вдалеке и близко от меня. Небо. Лишь звезды, лампады Аллаха, стали свидетелями преступления моего отца. Люди спят. Лампады Аллаха то появляются, то исчезают. Силуэт моей матери. Голос ее слаб. Она ищет меня. Рыдает. Мрак скрывает меня. Почему она не так сильна, как он? Мужчины бьют женщин. А те плачут и кричат.

– Мухаммед, Мухаммед, где ты? Иди сюда. Не бойся. Иди сюда.

Я находил какое-то странное удовольствие в том, что вижу ее, а она меня – нет.

Я сказал ей:

– Я здесь.

– Иди сюда.

– Нет, он убьет меня, как убил моего брата.

– Не бойся. Пойдем со мной. Он не убьет тебя. Пойдем. Молчи, чтобы соседи нас не услышали.

Он рыдал и нюхал свой табак. Странно: он убил моего брата, а теперь оплакивает его. Так втроем мы провели бессонную ночь, оплакивая его, не произнося ни слова. Умершего обмыли и завернули в белый саван. Я заснул и оставил их оплакивать его.

Утром мы тоже оплакивали его, не произнося ни слова. Это были мои первые похороны. Тело брата завернули в циновку, его нес старый шейх. Отец шел за ним. Следом за ними, прихрамывая, тащился я, босой. Они положили его в мокрую могилу. Я дрожал и плакал. Капелька запекшейся крови висела на его нижней губе. Старый шейх заметил, что пальцы у меня на ногах были все в ссадинах.

– Откуда эта кровь у тебя на ногах?

– Я ходил по битому стеклу.

Отец добавил:

– Этот дурак и ходить-то толком не умеет.

Старик спросил меня:

– Ты любил своего брата?

– Да, очень. И мама его очень любили. Она просто обожала его.

– Конечно! Кто же не любит своих детей!

Я вспомнил тот чудовищный жест моего отца, когда он свернул шею Абделькадеру. И чуть было не сказал: «Мой отец не любил моего брата. Это он и убил его. Да-да, именно так, убил. Прикончил. Я видел. Я присутствовал при этом убийстве. Это он убил его. Он свернул ему шею. Кровь брызнула у него изо рта. Я видел это собственными глазами. Это мой отец убил его».

Чтобы приглушить ненависть, которую я питал к отцу, я стал плакать. Мне было страшно. После всего, что произошло, он мог и меня тоже убить.

Он склонился надо мной и сказал мне почти шепотом:

– Хватит. Перестань плакать.

– Да, – сказал старик, – перестань плакать. Твой брат ушел к Аллаху.

Теперь он с ангелами.

Я так же ненавижу и этого человека, который похоронил моего брата.

Он покупал мешок хлеба и дешевого табака и уходил подальше от Танжера, чтобы отыскать там испанских солдат, с которыми он, должно быть, занимался какой-то мелкой контрабандой. Вечером он возвращался с тем же мешком, набитым изношенной военной одеждой, которую перепродавал марокканским грузчикам на большом базаре. Однажды вечером он не вернулся. Я заснул, оставив мать в полной тревоге. Проходили дни. Никаких знаков. Я пытался утешить мать, помочь ей снести эту невзгоду. Любила ли она его? Не любила? Я понял, что она чувствовала в душе, когда однажды она сказала мне:

– Ну вот мы и остались одни. На произвол судьбы. Кто станет заботиться о нас? Мы никого не знаем в этом городе. Твоя бабушка Ркия, тетя Фатима и дядя Идрис переехали жить в Оран³. Наверное, испанские солдаты арестовали твоего отца. Ты знаешь, он ведь дезертировал из испанской армии…

Мы узнали, что он и в самом деле находится в тюрьме для военных. На него донес один марокканский солдат, которому он отказался продать армейское одеяло.

Мать уходила в город на поиски работы. Ей было страшно, она боялась вернуться домой с пустыми руками. Она рыдала. Шарлатаны писали ей амулеты, чтобы отец поскорей вышел из тюрьмы, и чтобы она нашла работу. Остальное время она проводила в молитвах, умоляя небеса и зажигая свечи марабутам⁴. Еще и к гадалкам ходила. Временами она горько причитала:

– Муж мой освободится, у меня будет работа и мне улыбнется удача, только если Аллах и пророк Его Мухаммед пожелают этого.

Тогда я спрашивал у матери:

– Но почему же Аллах не даст нам хоть чуточку удачи, как другим?

– Это одному Ему лишь ведомо. Нам ничего не известно. Нехорошо вопрошать Аллаха. Он знает. Мы же не знаем ничего. Он – надо всеми нами.

Она распродала все, что было в доме, и как-то раз отправила меня с компанией мальчишек рвать траву в соседнем саду. Мне было страшно. Я никого из них не знал. Я был один среди незнакомцев. Один-одинешенек я оказался тогда, когда все они принялись лупить меня. Они не любили чужаков, недавно пришедших в город. Я и был этим чужаком, которого следовало изничтожить. Мне удалось раскидать их, и я спустился в медину⁵. Мне очень нравилась обстановка, которая царила там. Меня зачаровывало это вечное движение людей и вещей. Большой Базар был центром всего этого круговращения. Здесь я нашел, чего поесть: несколько капустных листьев, очистки апельсиновой кожуры и немного полусгнивших фруктов.

Я увидел, как один полицейский гонится за мальчишкой, который был чуть постарше меня. Он почти уже догнал его. На его месте мог бы быть и я. Это я был этим ребенком, охваченным паническим ужасом. Люди кричали: «Он сейчас его догонит! Вот-вот догонит! Ну вот! Он его схватил!».

Я испугался. Я весь дрожал от страха. На секунду мне показалось, что это я оказался в руках полицая. Я обратился с мольбой к Аллаху, чтобы тот вмешался, но Он никак не проявил себя. Мальчишка оказался в сетях полицейского. Я ненавидел тех, которые кричали, которые были на стороне жестокого полицейского, я испытывал отвращение к ним. Издалека я увидел женщину, иностранку, которая выступила вперед из толпы зевак. Она была разгневана и что-то говорила на каком-то непонятном мне языке. Один их прохожих заметил: «У нее только ручка от сумки и осталась висеть на плече…».

Кто-то сильно ударил меня палкой по заднице. Я подскочил на месте, заорав по-рифски: «Мама! Мама!». Мысленно я посылал проклятья в сторону полицая. Подскочили еще двое полицейских со своими дубинками. Всеобщее смятение и паника. Какой позор. Здоровые парни лупят малышей и уводят несчастных бедняков, которые слоняются по этой площади без работы.

Мне уже говорили, что полиция бьет людей и бросает их в тюрьму в особо тяжелых случаях, как убийство или крупная кража… После этого случая я отправился на главное кладбище Буарауия. Я взял несколько веточек базилика с красиво убранных могил и положил их на могилу моего брата. На этом кладбище было много могил без цветов, без плит, просто небольшой холмик и два камня, один указывал на изголовье, другой лежал в ногах. Забытые могилы, поросшие сорной травой. Разница между богатыми и бедными не обходит стороной и мертвых. Когда я спросил мать: «Но все же почему человек умирает?», она мне ответила: «Потому что так угодно Аллаху».

– А куда они уходят потом?

– В рай или в ад.

– А мы с тобой?

– В рай, если пожелает Аллах.

– А что есть в раю?

– Ты задаешь слишком много вопросов. Вот вырастешь и все поймешь.

На этом кладбище я нашел ту траву, которую искал. Трое мужчин, сидящие на краю могилы, пили. Один из них окликнул меня:

– Иди сюда, малыш! Иди, я тебе кое-что дам! (Я испугался и бросился бежать) Отдай это своей матери, выродок!

Трава была хорошей. Мать приготовила из нее вкусную еду. Я глотал, почти не жуя.

– Где ты ее взял?

– На кладбище Буарауия.

– Что? На кладбище?!

– Да, на кладбище. А что в этом плохого. Я ходил на могилу брата, положил туда базилик. Я заметил, что холмик над его могилой уже не такой высокий. Если он будет так опускаться, то скоро могилы больше не останется, она сравняется с землей, и мы больше не сможем найти то место, где похоронен мой брат.

Она перестала есть, в глазах у нее стояли слезы. Я продолжил:

– Этой травы полным-полно на кладбище, вокруг заброшенных могил.

– Сын мой, то, что растет на кладбище, не должно употребляться в пищу.

– Но почему?!

Она была в сильном замешательстве. Я же ел с большим аппетитом. В какой-то момент мне показалось, что ее сейчас вырвет. Она сказала мне по-рифски:

– Прекрати!

– Но я еще не наелся.

– А где ты взял базилик для твоего брата?

– На тех могилах, которые были сплошь покрыты цветами.

Она по-настоящему рассердилась:

– Завтра же пойдешь на кладбище и вернешь все эти цветы на место. Ты что, забыл о том, что у всех этих могил есть хозяева. Смотри только, чтобы никто не увидел, как ты будешь класть их на место. Мы купим цветы для твоего брата и украсим его могилу.

Она заплакала и прижала меня к груди. Слезы текли у меня по лицу. Я сопроводил ее на большой базар, где она покупала черствый хлеб, который нищие перепродавали под деревом святого Сиди Махфи. Она размачивала хлеб в котелке с теплой водой, добавляя немного масла и специй.

Как-то утром она сказала мне:

– Я пойду на базар. Куплю овощей и фруктов и перепродам их. А ты сиди здесь. Не ходи играть с мальчишками, не оставляй дом, а то обворуют.

Между мальчишками квартала и мной существовало небольшое различие. Хотя некоторые из них были еще беднее меня. Я как-то раз видел, как один из них подобрал куриный скелет и обсасывал куриные кости, приговаривая: «У жителей этого дома такая интересная помойка, там столько всего…» Для них же я был голодным пацаном, пришедшим из чужих мест:

– Он из Рифа. Он пришел из тех краев, где голод и убийцы.

– Он не умеет говорить по-арабски.

– Все рифцы больны, и везде, куда они приходят, они приносят с собой голод.

– Даже животные у них больны.

– В любом случае, мы не едим их животных. Кроме того, из-за них они становятся еще более больными.

– Да, когда умирает корова или овца, они все равно их съедают. Они едят падаль.

Это презрение к жителям Рифа распространялось и на тех, кто спустился с гор. Разница была лишь в том, что рифцев считали предателями, а горцев – несчастными простаками.

У нашего соседа было грушевое дерево, на котором всегда висело много плодов. Я часами напролет разглядывал его груши. Как-то утром он застал меня за тем, что я пытался сбить одну сочную грушу тростниковой палкой. Он стащил меня на землю. Я попытался вырваться из его рук. Мне было так страшно, что от испуга я наделал в штаны.

– Это он портит наши груши, – сказал сосед своей жене. – Хуже тли. Он их больше давит, чем ест. Настоящий крысёныш!

Женщина ласково спросила меня:

– Где твоя мать, дитя мое?

– Она ушла на базар продавать овощи.

– Не плачь. А отец?