– И кто же там бродил? – с замиранием сердца спросила София.

– Окна джипа за ночь подернулись инеем, и я смог разглядеть только силуэт. Он крадучись двигался мимо машины и, на миг задержавшись прямо возле задней двери, скрылся в тумане. Я готов был поспорить, что это был тот самый молодой пастух с кривым носом.

– По запаху определил?

Даниэль усмехнулся и кивнул.

– Наутро он яростно отрицал свои ночные бдения, хотя я точно знал, что это он ошивался возле машины. А в тот момент я снова лег и, пригревшись, проспал до тех пор, пока наш водитель не сел за руль и не стал прогревать двигатель. Я выбрался из машины, умылся ледяной водой из бочки и сразу взбодрился. За домом были какие-то кусты, и я пошел туда, чтобы отлить, и тогда заметил поодаль двух привязанных к разломанной телеге собак. Они с отрешенным видом лежали, поджав под себя лапы и косились на меня. Кадр был интересный, и я решил сбегать к машине за камерой и заснять их. Я установил штатив, настроил камеру и включил запись. Вдруг в видоискателе я увидел фигуру кривоносого пастуха. Он заслонил собой собак, я поднял голову от объектива и тогда заметил, что у этого мерзавца в руках двустволка.

София вскинула руку к лицу и зажала себе рот ладонью, тихо всхлипнув. А Даниэль, словно стараясь побыстрее извергнуть из себя отравлявшие душу воспоминания, на одном дыхании выпалил:

– Пока я сообразил, что происходит и успел что-либо предпринять, этот подонок вскинул ружье и выстрелил одной из собак в голову. Бедная псина рухнула замертво, а вторая собака с воем заметалась на привязи, пытаясь насколько возможно прижаться к земле и не попасть под выстрел. Я бросился к убийце, но нас разделяло метров тридцать, и, пока добежал, грянул второй залп. Вой собаки оборвался, но еще несколько раз эхом отразился от скал.

– Боже… – в ужасе прошептала София.

– Кажется, я орал во всю глотку все ругательства, какие-то только знал. Когда я подлетел к косорылому, тот нацелил ружье на меня. Это было последней каплей: я схватился обеими руками за ствол, отводя дуло вверх. Он стал вопить что-то на своем наречии, пытаясь вырвать ружье. Меня обдало его смрадным дыханием, а потом эта тварь плюнула мне в лицо. Тогда я отклонился назад и с размаху дал ему лбом в нос. Этот fillo de puta² сразу обмяк и повалился на землю, как мешок с дерьмом. Да это и был мешок с дерьмом.

Даниэль устало выдохнул и умолк. В комнате стало совсем темно, и София уже не могла разглядеть лица мужа. Только белки его глаз смутно просвечивали сквозь густой мрак.

– Бедные животные!.. Представляю, каково тебе было, любовь моя! – София погладила мужа ладонью по небритой щеке. – Откуда вся эта жестокость только берется в людях? По-моему, этот гад просто взъелся на тебя за то, что ты его отшил.

– Мне тоже так показалось.

– А что другие? Неужели они не слышали выстрелов?

– Все они слышали. Защитнички животных! Барсов они сохраняют… Как же! Даже двух собак не смогли защитить от садиста. Точнее, просто побоялись. После этого инцидента мы практически сразу уехали оттуда. «От греха подальше!» – сказал практикант. Водитель наш всю дорогу возмущался и недовольно тыкал пальцами в мою сторону. Практикант с горем пополам переводил мне его тираду. По его словам, пастухи обнаружили ночью в ущелье несколько убитых овец и решили, что это собаки их загрызли. Я сказал, что не верю этим россказням. Как я выяснил позже, такие расправы – обычное дело в тех местах. Собак несчастных просто решили пристрелить, потому что пастухам надоело их кормить. Кормить! Да их вообще никто никогда не кормит. Эти собаки – парии, сами себе пропитание находят. Овец никогда не трогают, роются в отбросах со стола хозяев, ловят крыс и всех, кого могут сцапать. Но овцы для них табу.

– Собственно, об этом я тебе и говорила. Когда ты куда-то надолго уезжаешь, я очень сильно переживаю за тебя. К тому же я становлюсь совсем беспомощная в твое отсутствие.

– Ты же знаешь, что я всегда вернусь к тебе, Софи.

– А вдруг однажды ты снова где-нибудь в горах или в степи наткнешься на такого же ублюдка с ружьем, только выстрелит он не в собаку, а в тебя? Что тогда мне делать? Я ведь даже не знаю, как и где тебя искать.

– Ну, такое вряд ли произойдет. Я ведь решил оставить свои съемки и разъезды.

– Хотелось бы надеяться, но тебе придется доказать это на деле.

– Ты мне не веришь?

– Верю, что ты этого хочешь. Вот только сможешь ли ты усидеть на месте, когда очередной плохой человек на другом конце планеты обидит какую-нибудь животинку. Помнишь, что тебе тогда в галерее сказала Эмилия?

– Не помню.

– У тебя, я заметила, память вообще избирательная. Все вы мужчины такие! Помните только о том, что вас волнует. А то, что волнует тех, кому вы дороги, для вас не так уж и важно.

– Дорогая, ты же знаешь, что для меня нет никого и ничего на свете важнее тебя. Просто иногда какие-то мелочи вылетают из моей головы. Так, о чем же таком важном болтала Эмилия?

– О том, что всех тебе не спасти, Даниэль.

Он свесился с кровати и потрепал собаку за ухом. Дебора блаженно осклабилась и застучала по полу хвостом.

– Ты как всегда во всем права, Софи. И я очень счастлив, что ты моя жена. Повезло нам, что мы не в Казахстане и у нас такая классная хозяйка, правда, Дебби? – сказал Даниэль.

Собака подскочила на ноги, встряхнулась и принялась лизать лицо хозяина.

– Теперь иди умывайся с мылом, а то твоя любимица где только ни ползала сегодня. Микробы ее мне без надобности, так и знай! Марш в ванную! – с притворной строгостью заявила София.

Когда Даниэль, обмотанный полотенцем вокруг талии, снова явился в спальню, благоухая свежестью и чистотой, София решила, что и ей не помешали бы водные процедуры. Она вошла в ванную комнату и открыла кран, чтобы наполнить свою белоснежную купель. По ее телу пробежали сладкие мурашки, когда она опустила в нее сначала одну точеную ножку, затем вторую, а после погрузилась и вся целиком. Прикосновение горячей воды к ее фарфорово-молочной коже доставляло неизъяснимое наслаждение. София обожала такие моменты. Нега разливалась по всему телу, и ей начинало казаться, что она – Афродита Анадиомена, укутанная густой ароматной пеной.

Ванная комната была самым светлым помещением во всем доме: панорамное окно открывало прекрасный вид на океанский простор и, казалось, впускало за день столько солнца, что София во время купания никогда не зажигала электричества. Только в самый поздний час, когда последние отблески нырнувшего в океан солнца таяли в сумерках, в ванной зажигались толстые свечи и озаряли теплым светом купель. Фитили свечей, разгораясь, слегка потрескивали от водяного пара, пламя слегка подрагивало, и малейшие его колебания вырисовывали на стенах силуэты сказочных персонажей. Когда же вода начинала остывать, купальщица вылезала, укутывалась в розовый махровый халат и закручивала мокрые волосы в тюрбан из полотенца. В таком виде она напоминала Даниэлю фламинго.

Еще до встречи со своей будущей женой он оказался в одной из экспедиций на озере Накуру в Кении. В этом месте испокон веков гнездилась самая крупная колония малых фламинго. На обширном мелководье к востоку от Великой Рифтовой долины миллионы птиц находили себе пищу и строили свои незатейливые гнезда в виде невысоких пирамидок из ила и глины с подобием кратера на вершине. В каждом из таких углублений пара фламинго откладывала одно яйцо. Когда наставало время птенцам вылупляться, на свет разом появлялось множество пушистых сереньких комочков на голенастых лапах. Родители по очереди возвращались к гнезду, чтобы покормить свое чадо, безошибочно находя его по голосу среди тысяч других птенцов.

В тот год из-за засухи озеро сильно обмелело, и место гнездования, обычно окруженное водой, оказалось посреди пустыни. Взрослые птицы, привыкшие держаться у воды, вынуждены были откочевать за несколько километров от своих гнезд в поисках пищи. Подросшим, но еще не вставшим на крыло птенцам пришлось идти пешком по дну высохшего озера вслед за своими родителями. Они шли стайками по нескольку дюжин, как призраки в колышущемся мареве, оставляя в пыли на растрескавшейся земле цепочки перепончатых следов. Солнце палило нещадно, многие молодые птицы падали от усталости и становились жертвами марабу и стервятников. Это разбивало сердце Даниэлю, но так уж устроено в природе, что падальщикам тоже надо что-то есть. Стайки птенцов фламинго все заметнее редели, чем ближе они были к заветной кромке воды. Казалось, еще рывок – и они спасены. Однако их подстерегала еще одна опасность: вокруг съежившейся, словно шагреневая кожа, глади озера образовалось широкое кольцо влажной глины и ила. Голенастые лапки птенцов вязли в этой предательской прибрежной грязи, и молодые фламинго, изможденные длительным переходом, окончательно выбивались из сил. Из-за высокой концентрации солей и других минералов грязь, высыхая, сковывала их лапки твердыми наростами. Чем дальше продвигались птенцы, тем тяжелее были их кандалы, похожие на пушечные ядра. Многие фламинго обессилевали, не доходя до воды каких-то пары десятков метров.

Даниэль, снимавший эту борьбу за жизнь на пленку, не выдержал. Он поставил камеру на штатив, а сам достал из кармана свой швейцарский перочинный нож и бросился высвобождать птенцов из их гипсовых оков. Даниэль работал до темноты, но и ночь была ему не помехой. Он бродил с фонариком, выискивая тех фламинго, кому еще можно было помочь. Даже хохотавшие в ночном мраке гиены не могли его остановить.

Когда утренние лучи озарили озеро Накуру, вконец изможденный Даниэль сидел возле штатива с камерой, весь перемазанный глиной, илом и птичьим пометом, и слушал гомон огромной розово-белой массы фламинго, пополнившейся пятью сотнями спасенных за ночь птиц.

Тогда ему казалось, что более беззащитных существ на Земле не существует. Но он ошибся. Ведь потом он встретил любовь всей своей жизни. Когда Даниэль смотрел на Софию, то на него наваливалось чувство неизбывного одиночества, которое он никак не мог себе объяснить. Сердце до краев наполнялось сладкой щемящей нежностью, и ему страшно хотелось позаботиться об этом прелестном и трогательном создании.

София садилась за туалетный столик, расчесывала волосы, умащивала тело благоухающим лавандовым кремом и наносила на лицо разнообразные маски. Даниэль каждый раз чрезвычайно умилялся такому ее виду и норовил поцеловать жену, из-за чего нос у него оказывался измазан, как у Дебби, когда та вылизывала баночку из-под йогурта. Даниэль смотрел на все эти пузырьки, бутылочки и тюбики и восклицал:

– Как ты вообще разбираешься, где тут что и для чего вообще это нужно!?

София, нисколько не смущаясь, отвечала ему:

– Здесь нет ничего сложного, я тебе сейчас все объясню.

За этим следовала неспешная и обстоятельная инструкция по применению кремов, масок, бальзамов и всевозможных масел; не были обойдены вниманием и лосьоны, мицеллярные и термальные воды, равно как и загадочные «метеориты» и пудры. Через минуту-другую Даниэль обычно закатывал глаза к потолку и падал навзничь на кровать, обессиленный нескончаемым потоком самых вдохновенных парфюмерных эпитетов и косметических сравнений.

Порой, упиваясь тихой радостью вновь обретенного ею счастья, София часами просиживала перед большим напольным зеркалом в созерцании собственного отражения. Ее воображение ласкала и будоражила одновременно мысль о том, что она желанна и любима своим мужем, что однажды раз и навсегда всем роковым галисийским смуглянкам ее избранник предпочел матово-молочную нежность ее тела, которое трепетало, как лепесток сакуры от его жарких прикосновений. В такие минуты Софию охватывало непреодолимое влечение к Даниэлю. Томная нега уступала место неистовой страсти, теснившей ее грудь. Ей хотелось отдаться ему без остатка. В начале их совместной жизни эти излияния супружеской ласки заставали Даниэля врасплох, однако он быстро и безошибочно научился узнавать ту едва сдерживаемую животную страсть в глазах жены, которая после длительной разлуки океанской волной обрушивалась на него.