Глава 2

Следующие дни сплелись в одно непрерывное, тягучее полотно изнуряющей работы и звенящего зноя, но для Алексея это однообразие было теперь расцвечено потаенной, согревающей душу радостью. Он жил от одного мимолетного взгляда до другого, от одного случайного прикосновения до следующего, и эти украденные у мира мгновения наполняли смыслом весь тяжелый крестьянский труд. Он нарочно замедлял шаг у колодца, когда Варвара шла с коромыслом, чтобы на долю секунды оказаться рядом и уловить тонкий запах чабреца и речной свежести, исходивший от ее волос. Он находил предлог подойти к мельнице, якобы за мукой для матери, и пока ее отец, Игнат, отмерял зерно, они успевали обменяться несколькими ничего не значащими фразами о погоде или урожае, но за этими простыми словами билось, трепетало и рвалось наружу совсем другое, невысказанное.

Варвара, казалось, стала еще молчаливее и незаметнее, будто пыталась спрятать свой внутренний свет от любопытных глаз. Она опускала ресницы, когда он смотрел на нее, и лишь легкая дрожь этих длинных, загнутых ресниц выдавала ее волнение. Но порой, когда она думала, что он не видит, она поднимала на него свой ясный, глубокий взгляд, и в нем он читал все: и ответное чувство, и страх, и робкую надежду. Эти молчаливые диалоги были красноречивее любых признаний, и Алексей, в чьей прямолинейной и гордой натуре не было места полутонам, уже твердо знал, что будет просить её руки, как только закончится страда и можно будет вздохнуть свободнее.

И вот пришел день, которого ждала вся деревня, день, когда тяжелый труд сменялся заслуженным отдыхом и неистовым весельем, – ночь на Ивана Купалу. С самого вечера воздух наполнился предвкушением праздника. Девушки, собравшись гурьбой, ушли в лес и на луга, чтобы плести венки из двенадцати разных трав, нашептывая им свои самые сокровенные девичьи тайны, а парни, сговорившись, тащили к речному обрыву все, что могло гореть: старые бочки, сломанные колеса, сухие ветки, – сооружая огромный костер, который должен был своим пламенем разогнать ночную мглу и всякую нечисть.

Когда последние отблески зари погасли за лесом и на землю опустились густые, теплые сумерки, староста ударил в било, давая знак к началу праздника. В тот же миг над рекой взвился к черному, усыпанному крупными звездами небу гигантский столб огня. Костер затрещал, загудел, разбрасывая вокруг себя снопы золотых искр, и его живое, пляшущее пламя выхватило из темноты десятки лиц – возбужденных, раскрасневшихся, освобожденных от дневных забот. Зазвучала песня, сначала одна, робкая и тонкая, потом ее подхватили другие голоса, и вот уже мощный, многоголосый хор поплыл над рекой, рассказывая древнюю, как сама эта земля, историю о любви, разлуке и колдовском цветке папоротника.

Алексей стоял чуть поодаль от общего круга, прислонившись к стволу старой березы. Он не любил шумного веселья, но сегодня не мог не прийти, потому что знал – она тоже будет здесь. Он высматривал ее в толпе, в хороводе девушек, кружившихся у самого огня, и сердце его стучало в такт ударам бубна. Он увидел ее у самой воды. Варвара стояла вместе с другими девушками, держа в руках свой венок, сплетенный из ромашек и васильков. В неверном, трепещущем свете костра ее лицо казалось загадочным и прекрасным, как у лесной русалки, а в глазах отражались огненные блики, отчего они казались еще глубже и темнее.

Настал час гадания. Девушки одна за другой подходили к воде и, затаив дыхание, опускали на темную, гладкую поверхность реки свои венки, доверяя течению свою судьбу. Если венок поплывет ровно и далеко – быть скорой и счастливой свадьбе; если закружится на месте – сидеть в девках еще год; а если утонет – жди беды. Алексей, не отрываясь, следил за венком Варвары. Она опустила его на воду с особой осторожностью, будто боялась его потревожить, и легкий венок из ромашек и васильков, подхваченный едва заметным течением, уверенно и ровно поплыл по лунной дорожке, унося с собой ее девичьи мечты. Варвара выпрямилась, и на губах ее мелькнула легкая, счастливая улыбка.

В этот миг Алексей решился. Он отделился от дерева и пошел к ней, не обращая внимания на смешки и перешептывания за спиной. Он подошел так близко, что мог слышать ее дыхание.

– Хороший знак, – сказал он тихо, чтобы слышала только она. Голос его был непривычно глух.

Она вздрогнула, но не от испуга, а от неожиданности.

– Дай-то Бог, – прошептала она, не поднимая на него глаз.

– Твой венок далеко уплывет, Варвара, – продолжал он с нарастающей уверенностью. – И поплывет он туда, куда я его поведу.

Она наконец подняла на него взгляд, и в ее глазах он увидел и смятение, и радость, и вопрос. Вокруг них шумел праздник, гремели песни, парни и девушки, взявшись за руки, с криками и смехом прыгали через очищающее пламя костра, а они стояли вдвоем, в своем собственном, отгороженном от всего мира пространстве, и в этот миг происходило нечто куда более важное и священное, чем все древние ритуалы.

– Пойдем со мной, – сказал он, и это был не вопрос, а утверждение.

Он протянул ей руку. На мгновение она замерла, словно борясь с собой, с вековым девичьим страхом и стыдливостью. Но потом, медленно, почти нерешительно, она вложила свою ладонь в его. Ее пальцы были холодными, как речная вода, но он сжал их в своей горячей, сильной руке и повел ее прочь от шумного костра, от любопытных глаз, вдоль берега, туда, где темнота была гуще, а тишина – глубже, туда, где они могли наконец-то остаться наедине со своей зарождающейся тайной.

Глава 3

Они шли вдоль берега, удаляясь от пляшущего пламени костра и громких песен, погружаясь в густую, пахнущую мятой и речной сыростью темноту. Луна, выбравшись из-за облачной гряды, пролила на землю свой холодный, серебристый свет, который чертил на воде дрожащую дорожку, а стволы старых ив и ольх превращал в причудливых, застывших в молчании стражей их тайны. Здесь, вдали от чужих глаз, мир казался другим – первозданным и чистым, наполненным тихими, едва уловимыми звуками: шелестом листвы, тихим плеском рыбы в темной воде да стрекотом неугомонного сверчка в прибрежных травах. Алексей вел Варвару за руку, и это простое прикосновение было для них сейчас важнее и интимнее любого поцелуя; оно было их якорем в этом огромном, зыбком ночном мире, молчаливой клятвой и признанием.

Они остановились у старой, раскидистой ивы, чьи плакучие ветви спускались до самой воды, образуя подобие уединенного, укромного шатра. Алексей отпустил ее руку, но продолжал стоять так близко, что чувствовал тепло ее дыхания. Он видел, как в полумраке блестят ее глаза, как трепещет на груди простая нитка бус, и сердце его билось так сильно и гулко, что, казалось, этот стук был слышен на всю округу. Он, привыкший к прямоте и простым словам, сейчас не находил их, чувствуя, как все привычные, заготовленные фразы рассыпаются в прах перед величием этого мгновения.

– Я давно хотел тебе сказать, Варя, – начал он наконец, и голос его, обычно такой уверенный, сейчас дрогнул. – С того самого дня на покосе… Как увидел тебя с ковшом, так и покой потерял. Все из рук валится, все мысли только о тебе.

Варвара молчала, опустив голову так низко, что он видел лишь ее темную макушку и кончик тяжелой косы. Но он видел, как напряглись ее плечи и как она с силой сцепила пальцы, и это молчание было красноречивее любых ответов.

– Смеются надо мной уже мужики, – продолжал он с горькой усмешкой. – Говорят, старостин сын совсем одурел, ходит, как в воду опущенный. А я и вправду как опущенный… в омут твоих глаз. И не выплыть мне из него, да и не хочу я.

Он замолчал, подбирая самые главные, самые важные слова, которые должны были решить не только эту ночь, но и всю его дальнейшую жизнь. Он сделал глубокий вдох, набравшись смелости, как набираются ее перед прыжком в ледяную воду.

– Варвара, – сказал он твердо и серьезно, заглядывая ей в лицо и заставляя ее поднять на него свой влажный, сияющий взгляд. – Я человек простой, говорить красиво не обучен. Скажу как есть. Люба ты мне. Больше жизни люба. Нет мне без тебя ни радости, ни дороги. Как страда кончится, как хлеб в закрома ссыплем, так я к отцу твоему сватов зашлю. Ты… – он на миг замялся, словно испугавшись возможного отказа, – ты пойдешь за меня, Варя?

В этой ночной тишине, нарушаемой лишь плеском реки, его вопрос прозвучал как клятва. Варвара не ответила сразу. Она медленно подняла руку и осторожно коснулась его щеки. Ее пальцы были холодными и чуть дрожали, но это прикосновение было таким нежным, таким полным доверия и невысказанной любви, что у Алексея перехватило дыхание. Она не проронила ни слова, лишь глаза ее, огромные и темные в лунном свете, сказали ему все. В них плескалось такое безграничное, такое чистое счастье, что, казалось, оно само светилось изнутри, затмевая холодный свет луны. Она коротко кивнула, и по ее щеке скатилась одинокая слеза, сверкнув на мгновение, как упавшая с неба звезда.

Алексей осторожно, почти благоговейно, притянул ее к себе. Она доверчиво прижалась к его широкой груди, и он обнял ее, чувствуя, как под его ладонью трепетно бьется ее сердце. Он утыкался лицом в ее волосы, пахнущие травами, ветром и чем-то неуловимо родным, и в этот миг он был абсолютно, безгранично счастлив. Ему казалось, что он держит в руках не просто девушку, а весь мир, всю свою судьбу, все свое будущее. И это будущее виделось ему ясным, простым и прекрасным, как эта купальская ночь.

Они стояли так долго, потеряв счет времени, и молчание их было наполнено до краев той нежностью и тем взаимопониманием, которое приходит лишь раз в жизни. Далеко, у костра, все еще слышались обрывки песен и смех, но этот мир праздника и людей казался им теперь далеким и чужим. У них был свой мир – здесь, под плакучей ивой, у темной речной воды.

– Мне пора, – наконец прошептала Варвара, отстраняясь. – Матушка хватится.

– Я провожу, – так же шепотом ответил он.

Они пошли обратно, но уже не той дорогой, что вела к костру, а дальней тропинкой, через луг, к самой околице. Они шли, не держась за руки, соблюдая деревенские приличия даже здесь, в ночной тиши, но чувствовали друг друга на расстоянии, словно между ними была натянута невидимая, упругая нить. У самой калитки ее дома они остановились.

– До завтра, Алексей, – сказала она, и в голосе ее звучала улыбка.

– До завтра, Варя, – ответил он, и ему хотелось добавить "моя Варя", но он сдержался, отложив эти слова до того дня, когда сможет сказать их перед всем миром.

Она скользнула в калитку и исчезла в темноте двора. Алексей еще долго стоял, глядя на темные окна ее избы, вдыхая ночной воздух, который теперь, казалось, навсегда пропитался ароматом ее волос. Возвращаясь домой, он не чувствовал под ногами земли. Душа его пела, и ему хотелось кричать на всю деревню о своем счастье. Но он молчал, бережно храня свою тайну, еще не зная, что счастье, подобно ночному цветку, бывает хрупким и недолговечным, и что чем ярче оно горит, тем легче его погасить первому же порыву злого, завистливого ветра.

Глава 4

Тайное счастье, обретенное в купальскую ночь, изменило их обоих. Алексей, всегда суровый и немногословный, стал мягче, и порой, в разгар работы, мужики с удивлением замечали на его лице внезапную, беспричинную улыбку, которую он тут же спешил согнать, нахмурив брови. Он стал еще усерднее в работе, словно торопился приблизить конец страды, тот заветный день после Покрова, когда он сможет прийти в дом мельника уже не тайком, а открыто, с поклоном и честным словом. Варвара же, напротив, будто еще глубже ушла в свою тихую, сосредоточенную молчаливость, но эта была уже не робость, а та особая, наполненная внутренним светом задумчивость, какая бывает у невесты, мысленно шьющей свое приданое. Их любовь, невидимая для посторонних, жила в едва уловимых знаках: в том, как он оставлял для нее на меже пучок самых спелых лесных ягод, или в том, как она, проходя мимо, "случайно" роняла платок, чтобы он мог поднять его и на долю секунды коснуться ее пальцев.

Но в каждой деревне, как в каждом темном лесу, есть свои хищники, и в каждом тихом омуте – свои подводные течения. И если любовь Алексея и Варвары была чистым, светлым родником, то рядом с ним уже давно бил другой ключ – мутный и ядовитый. Имя ему было Аграфена, или, как звали ее в деревне за бойкий нрав и крепкую стать, Груша. Черноглазая, румяная, быстрая на слово и на дело, она считалась завидной невестой, да и сама себя таковой почитала. И давно уже, с самой юности, она положила глаз на Алексея, сына старосты, видя в нем не просто ладного парня, а выгодную партию, путь к тому, чтобы стать первой хозяйкой на селе. Она всячески пыталась привлечь его внимание: на посиделках пела громче всех, в хороводе кружилась ближе всех к нему, на сенокосе старалась работать рядом, то и дело бросая на него жгучие, многообещающие взгляды.

Но Алексей, ценивший в людях тишину и стать, а не крикливую бойкость, оставался к ее уловкам глух и слеп. Он был с ней вежлив, как и со всеми, но холоден, и эта холодность ранила самолюбие Груши куда сильнее, чем открытая вражда. А с недавних пор, ее острый, наметанный глаз стал замечать то, что было скрыто от других: те самые мимолетные взгляды между Алексеем и "мельниковой тихоней", те самые случайные встречи у колодца. И в ее душе, где уязвленная гордость уже смешалась с женской обидой, начала закипать черная, густая, как деготь, злоба. Она пока молчала, выжидая, копя обиды, словно змея, копящая яд для смертельного укуса.

Однажды, на воскресной службе в церкви, этот скрытый конфликт прорвался наружу. После службы народ, как водится, не расходился, толпился на паперти, обмениваясь новостями. Алексей, стоя рядом с отцом, увидел, как из дверей церкви вышла Варвара с матерью. Взгляды их встретились поверх голов, и в этом взгляде было столько тепла и нежности, что у него сладко защемило сердце. И этот взгляд перехватила стоявшая неподалеку Груша.

– Гляди-ка, – громко, чтобы слышали все вокруг, проговорила она, обращаясь к подруге, но глядя в сторону Варвары. – Некоторые у нас и в храме Божьем амуры крутят. Скромницы… Только и знают, что глазками стрелять да женихов чужих из семей уводить.

Слова ее, брошенные с ядовитой усмешкой, ударили по напряженной тишине, как брошенный в воду камень. Несколько женщин обернулись, с любопытством глядя то на вспыхнувшую до корней волос Варвару, то на помрачневшего Алексея. Мать Варвары, женщина тихая, но гордая, крепче сжала руку дочери и, не удостоив обидчицу взглядом, повела ее прочь.

Алексей почувствовал, как к лицу прилила кровь. Оскорбили не просто его, оскорбили ее, его будущую жену, и сделали это прилюдно, грязно, исподтишка. Он шагнул вперед, прямо к Груше, и глаза его потемнели от гнева.