Возможность острова

Я должен проделать молниеносный инвентарь мира, сделать все пространство и время соучастниками в моем смертном чувстве любви, дабы, как боль, смертность унять и помочь себе в борьбе с глупостью и ужасом этого унизительного положения, в котором я, человек, мог развить в себе бесконечность чувства и мысли при конечности существования.

Цитата эта здесь, мне кажется, удивительно уместной, противоречивый протест Уэльбека и искусная гармоничность Набокова идеальны вместе. Тем более что выпад против него, по моему, был не совсем искренен, но даже если и был, это лишь подстегнуло мой читательский азарт.

Ничего не волнует человека сильнее собственной смерти, до беспокойной дрожи, нервозного смеха, оцепенения ужаса до отчаянной жажды жизни. Жажды вечной жизни, любой ценой.
Этот роман, как и скетчи ГГ, судя по оценкам, вызывает неоднозначную реакцию

Никто тогда не понял, что моя ирония носит обоюдоострый характер; теперь я сожалел об этом недоразумении

- это, наверное, могло быть прямой речью автора. Но я действительно с самых первых, нервных, горькой желчью и обреченностью исходящих страниц полюбила эту книгу и хочу попробовать рассказать за что.
Несмотря на свою физиологичность, телесность роман о важном, о вечном и о высоком, почти недостижимом, роман - о любви. Любви без крайностей платонического чувства или бездуховной страсти, любви двойственность требований которой порождает уверенность в ее невозможности. Однако, от осознания её недостижимости, потребность в ней становится лишь острее.

Эра пубертата, цивилизация досуга, как ни назови день сегодняшний - все страшно. Впадать в смешное и жалкое морализаторство бессмысленно, тем более что позиция автора – через гротеск, через холодную отстраненность, любыми доступными средствами, хоть обухом по голове (иногда только так и можно достучаться до одурманенного удовольствиями, наслаждающегося животной составляющей своей природы человека) мне иногда видится единственно возможным способом говорить о важном.

заклание морали превратилось в нечто вроде ритуальной жертвы, призванной лишний раз подтвердить господствующие групповые ценности, ориентированные в последние десятилетия не столько на верность, доброту или долг, сколько на соперничество, новизну, энергию. Размывание поведенческих правил, обусловленное развитой экономикой, оказалось несовместимым с жёстким набором норм, зато великолепно сочеталось с перманентным восхвалением воли и «я» . Любая форма жестокости, циничного эгоизма и насилия принималась на ура, а некоторые темы, вроде отцеубийства или каннибализма, получали ещё и дополнительный плюсик.

И потому, увещевания редко вызывают что-либо кроме снисходительной улыбки. В этих условиях высказывать давно не новую идею о том, что спасение человека в любви – подлинная храбрость и откровенное безумие. И хоть и рядится эта мысль в иронические, циничные порою даже похабные одежки, не узнать её сложно.

Тоска по любви в поколении измученном вседоступностью удовольствий выродилась в изнуряющий гон жажды удовлетворения, удовлетворения не способного заглушить извечную, интуитивно, на уровне клеточной памяти ощущаемую потребность любви. Потребность в соединении, в сопричастности в согласии с другими, с миром, с собой. Отринув идею бессмертия человека через продолжение рода, поколение вечно молодых childfree оказалось запертым в бесцельном существовании ради существования, которое, к тому же, неизбежно конечно. Однако детерминизм жизни был преодолен самым грубым способом - полным отрицанием, отсечением любых нематериальных ценностей и потребностей, через бесконечное продление материальной жизни, к непрерывному удовлетворению только лишь плотских желаний.

Мы любим крайности, достигнуть их легче и, побывав на обоих полюсах, гармония горизонта обретает очевидность. От беспорядочных и многочисленных связей, к полному отсутствию каких-либо контактов и ни в одной из утрированных форм существования счастье не достигнуто, ни людьми ни неочеловеком

безусловная любовь есть предпосылка возможности быть счастливым – об этом знали уже человеческие существа, по крайней мере самые продвинутые из них. До сих пор, несмотря на полное понимание проблемы, мы ни на шаг не приблизились к её решению.

Я верю в пришествие Грядущих.

Поддержание физического облика в состоянии, способном соблазнить представителей противоположного пола, являлось единственным подлинным смыслом здоровья.

Спорное утверждение, впрочем, у Уэльбека подавляющее большинство таких. Умение жонглировать парадоксальными сентенциями важная часть его имиджа циника, ниспровергателя, интеллектуала. Писатель в современном мире, как поэт в России, должен быть больше. чем писателем, идеальный вариант - стать товарным знаком. Узнаваемое имя Мишеля Уэльбека складывается из последовательного проведения эпатажной, но такой притягательной линии еnfant terrible: дерзкого, эгоистичного, избалованного. Предельно откровенного разговора о сексе с подробными описаниями всех возможных вариантов. И, конечно, большого литературного таланта.

На то, чтобы оценить и восхититься которым, читателю часто не хватает сил. Терпения. Толерантности. Потому что, как бы четче сформулировать: он/а в той же возрастной группе, что объект изображения; носитель того же ментального багажа; принадлежит к тому же социальному слою. Хотя финансовое положение не так стабильно, как у большинства героев Уэльбека - его персонажи имеют возможность вести жизнь рантье. Та вожделенная, когда была недосягаемой, свобода не ездить каждый день на службу, которую все так быстро успели возненавидеть.

Что ж, зато теперь можем лучше понять героев Уэльбека, которых не то, чтобы ненавидели, но явно, недолюбливаем, несмотря на очевидное сходство с ними (а может, благодаря ему). Итак, к роману. Не создай себе автор еще прежде устойчивой репутации постмодерниста и живого классика, "Возможность острова" вполне можно было бы отнести к жанру социально-философской фантастики. Параллельные линии повествования последовательно разворачивают истории нашего современника, успешного шоумена, и его отдаленного потомка. Не совсем корректное определение, но клоном назвать тоже было бы неправильно, скорее генетической копии, относящейся к принципиально новому виду биологических существ, неолюдям.

Новый человек читает дневник своего предшественника, пытаясь перевести на свой понятийный язык его мотивации, и очень мало преуспевает. Насколько психологически нестабильным, зависимым от внешних влияний оказывается наш современник Даниэль1, настолько же погруженным в вечное сияние чистого разума. свободным от оков плоти предстает далекий Даниэль24. В его понятийном диапазоне нет места не только пресловутой тяге к совокуплению, столь важной для предка, но он практически не нуждается в пище и выделении отходов. Основа жизненного цикла неолюдей фотосинтез по растительному типу.

Круто? Не то слово. Делает ли это его счастливым? Скорее нет. Сама по себе фаустианская тяга к знаниям способна дать многие радости лишь человеку, который под то заточен и лишь тогда, когда есть возможность применения. Научные штудии останутся бесплодными без внешних импульсов соперничества, честолюбия и амбициозности. А что Даниэль1, бывал ли он счастлив? О, да! Хотя создается устойчивое впечатление, что только во время секса. Даже не так: во время особенно удачных оральных контактов с двумя женщинами из числа своих бесчисленных партнерш и в очень ограниченный промежуток времени.

Маловато будет? Согласна. Но герои писателя вообще довольно депрессивны, унылы и склонны к человеконенавистничеству. Каждый пишет, как он дышит. Однако за себя могу сказать, что с этой книгой много больше поняла и приняла его, чем с читаными прежде "Элементарными частицами" и "Серотонином". Такая неожиданно приятная возможность Уэльбека.

Посмотри, там вдали копошатся маленькие существа; смотри же: это люди

Мишель Уэльбек — общепризнанный (как будто что-то может быть в литературной сфере быть именно "обще"признанным) живой классик и один из лучших современных авторов. Я вот тоже являюсь лучшим читателем в рамках моей квартиры по версии котов и тёти Лены, поэтому наша встреча рано или поздно должна была состояться. Начинать, конечно же, с "Возможности острова", потому что её Уэльбек назвал своим лучшим романом. Правда, давно. Может быть, уже написал что-то лучше?

В списке постапокалиптических книг "Возможность острова" будет стоять особняком, потому что апокалипсис, конечно, опустошил нашу планету, оставив от человеческой цивилизации рожки да ножки (в роли ножек и рожек — клончики с отсутствующим обширным сектором эмоциональных переживаний, кастрированной способностью любить и желанием бесконечно рефлексировать на воспоминания почти-себя, когда деревья были большими, а чувства — настоящими), но всё это как-то теряется на фоне апокалипсиса социального, когда люди вдруг решили, что человек должен быть вот такой вот и вот такой вот, а вот таким вот быть не должен. Как в тренировке ЧГК вам придётся самим подставить что-то заместо моих "вот таких вот", потому что это не только спойлеры, но и заброс на общее восприятие романа. А как вам кажется, чего лишились эти искусственные создания помимо очевидного? Нужны ли мужику угрюм-вонюч-волосатому душевные терзания и прочая ваниль? Как вообще вся эта химия страстей у него выражается и в чём? И самый главный вопрос - а можно ли заглушить экзистенциальную тоску, если в принципе обрубить все чувства? Ответ у Уэльбека есть, но я вам тоже его не скажу, хитренькие какие.

В итоге весь роман мы читаем про главного героя и его последующих теней, а на самом деле изучаем учебник "Чего хочет мужчина, с чем его едят и куда ему дуть, когда душевная вавка заныла". Это не так плохо, как может показаться по моему описанию, а очень даже хорошо, потому что про тонкие внутренние миры милых дам написаны тома и томищи, а мужички всё как-то больше не о себе беспокоятся, а обо всём вокруг. Про женщину куда меньше и сбоку припёка, в основном, про её власть делать мужчине приятно и манипулировать этим. Всё это читать интересно, к тому же огромное количество моментов тонко подмечены, остроумно обыграны и вообще очаровательно язвят общество вообще и типажи в частности в самое сердце, а вот с сюжетной гармонией не сложилось. Вялотекущая большая часть книги в самом конце галопом несётся вперёд, дико вращая глазами, но этот форсированный пендель под жопу не может расшевелить читателя, не влюблённого в Уэльбека и впавшего в кому где-то к концу третьей четверти романа. Мы поняли, Мишель, мы всё это самое и Гагарин будет нам не рад.