Но пока что – после новой ссылки – у Лермонтова было 15 месяцев жизни. Прибыв на Кавказ, он сразу же – не в пример 1837 году – был направлен в боевые части и непрерывно участвовал в боях и отличился в них. Летом он был награжден орденом Святого Станислава 3-й степени; с октября командовал отдельным казачьим отрядом. В конце ноября он по ходатайству бабушки получил отпуск и выехал в Петербург, куда прибыл в начале февраля 1841 года и где провел неполных три месяца.

В это время происходит высший расцвет лермонтовского лирического гения. К эпосу он больше почти не обращается. Поэма «Сказка для детей» (попытка перенести сюжет «Демона» в Петербург и превратить в подобие гофманианы) осталась незаконченной. Зато все огромные возможности, которые были скрыты в лермонтовской лирике, проявились в полной мере и во всей своей контрастности. Почти каждое из знаменитых стихотворений, датируемых 1840–41 годами (а их не так много – и четырех десятков не наберется вместе с отрывками и стихами на случай), принадлежит «золотому фонду» русской лирики.

Каков же Лермонтов на пороге этого предсмертного расцвета? С одной стороны – гордая тоска, суровые упреки, обращенные к Богу («Благодарность») и печоринская хандра:

Любить… но кого же?.. на время – не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и все там ничтожно…

С другой стороны – внутреннее потрясение таинственными «звуками» и готовность безоглядно устремиться вслед за ними:

Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рожденное слово;

Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.

Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.

В контексте поэтики и мировосприятия Лермонтова, возможно, следует читать и его стихи, посвященные кавказским завоевательным походам России. 11 июля 1840 года Лермонтов участвовал (и отличился) в кровопролитном сражении при Валерике и по свежим следам написал стихи. Лирическое вступление переходит в блестящее и подчеркнуто остраненное, холодное описание резни. Дальше – такие строки:

…И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?»

Человек «враждует», потому что оторван от природной гармонии, а оторван он от нее потому, что всегда смущен зовами из других миров – светлыми или демоническими, ему не различить. Так же можно прочитать и главное «имперское» лермонтовское стихотворение – блестящий «Спор» (1841). «Дряхлый Восток» сливается с природой и описывается как ее часть:

Посмотри: в тени чинары
Пену сладких вин
На узорные шальвары
Сонный льет грузин;
И склонясь в дыму кальяна
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран.
Вот у ног Ерусалима,
Богом сожжена,
Безглагольна, недвижима
Мертвая страна;
Дальше, вечно чуждый тени,
Моет желтый Нил
Раскаленные ступени
Царственных могил.
Бедуин забыл наезды
Для цветных шатров
И поет, считая звезды,
Про дела отцов…

Воинственный «Север» вносит в эту усталую гармонию человеческие страсти – но на чьей стороне сам автор? Мы не знаем этого. Лермонтовское «имперство» гораздо конкретней пушкинского, он, как впоследствии в Англии Киплинг, дает голос людям, непосредственно участвующим в имперских походах и платящим за них жизнью («Казачья колыбельная песня», «Завещание»). Но вспомним «Родину», тоже написанную в 1841 году. «Слава, купленная кровью» и «полный гордого величия покой» оставляют поэта равнодушным. Его любовь к России – это привязанность к самым интимным, приватным, глубинным сторонам русской жизни:

Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз,
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.

Начало 1841 года, месяцы, проведенные в пути и в Петербурге, были особенно плодотворны. В это время рождается «Тамара» – русский эквивалент «Лорелеи», магическое стихотворение, которое не убивает даже хрестоматийность.

Лишь Терек в теснине Дарьяла,
Гремя, нарушал тишину,
Волна на волну набегала,
Волна погоняла волну.

И с плачем безгласное тело
Спешили они унести.
В окне тогда что-то белело,
Звучало оттуда: прости.

В эти месяцы написано «Выхожу один я на дорогу» – стихотворение, настолько совершенное в своей последней прозрачности, что его трудно комментировать – хотя в нем, несомненно, заключена загадка (что означает этот вечный музыкальный сон, который поэт предпочитает жизни и смерти?). Написано «Свидание», проникнутое экзотикой и обаянием Грузии. Странная, на грани гротеска «Любовь мертвеца». «Морская царевна», в которой традиционный балладный мотив (так красиво в свое время обыгранный в «Русалке») выворачивается наизнанку и предстает мрачным, уродливым. И рядом – нежный, почти сентиментальный «Листок». Еще в 1840 году Лермонтов переводит «Воздушный корабль» Цедлица и создает волшебную вариацию на тему «Ночной песни странника» Гете – «Горные вершины…». В 1841 году он перекладывает (тоже вольно) Гейне – поэта, который постепенно становится таким же важным и влиятельным для русской поэзии, как ранее Байрон. Эти переложения («На севере диком…», «Ночевала тучка золотая…», «Они любили друг друга так долго и нежно…») тоже стали классическими.

Творчество Лермонтова в последние месяцы жизни очень богато и многообразно. Но стихотворение, которое, возможно, читаешь с особым волнением, – это «Сон». В этом стихотворении мир жизни и мир смерти зеркальны. «Холодный сон могилы», оказывается, тоже предусматривает сновидения, и мертвец (или умирающий?) видит во сне женщину, которой «снится» он. Сам же мир смерти – это Кавказ; но он предстает здесь не в цветущем величии своем, а кажется выжженной «азиатской» пустыней:

Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мертвым сном.

Предчувствие смерти на Кавказе не обманывало поэта, но про обстоятельства ее он не догадывался.

В конце апреля Лермонтов имел неосторожность появиться в Петербурге на балу, где присутствовали члены императорской фамилии. Для опального офицера это было нарушением этикета. 25 апреля ему велено было выехать в полк. Ехал Лермонтов, не торопясь: служба ему явно наскучила. По дороге он останавливался в воронежском имении знакомого офицера, а прибыв в полк, квартировавший в Ставрополе, немедленно достал справку, согласно которой он нуждается в лечении минеральными водами. 14 мая он приезжает в Пятигорск, где снимает комнату вместе со своим родственником и близким другом Алексеем Столыпиным (прозвище Монго). В Пятигорске Лермонтов явно стремился задержаться подольше – тем более, что здесь собрались многие члены «кружка шестнадцати», при разных обстоятельствах попавшие на Кавказ.

И вот 13 (25) июля по возвращении с бала у знакомых Лермонтова Верзилиных состоялось его резкое объяснение с одним из старых приятелей, майором Николаем Соломоновичем Мартыновым. Человек, по всем отзывам, обидчивый и самовлюбленный, склонный к позерству, носивший кавказскую одежду и «утрировавший вкусы горцев», Мартынов был частой и легкой мишенью для лермонтовской язвительности. Если верить показаниям самого Мартынова, именно лермонтовские шутки «при дамах» послужили поводом для упреков и угроз Мартынова и, в конечном итоге, для дуэли.

Есть и другие версии. Черты Мартынова были приданы в «Герое нашего времени» Грушницкому. Этот персонаж дерется на дуэли с Печориным, при этом уличается им в бесчестье, в нарушении правил поединка – и, опозоренный, гибнет. Был ли вызов Мартынова своего рода местью персонажа автору? Есть версия и о том, что в деле как-то замешана сестра Мартынова Наталья. Наконец, не забудем: Николай Мартынов был стихотворцем; талант его был скромен, но и не равен нулю, и при других обстоятельствах его стихи, быть может, заняли бы место, скажем, в томе Библиотеки Поэта «Поэты 1830–40-х годов» – как характерный пример «поэзии лермонтовского круга». Возможно, им двигала литературная зависть?

Дальше – слово секунданту Лермонтова, князю А.И. Васильчикову:

«…Мы считали эту ссору столь ничтожною и мелочною, что до последней минуты уверены были, что она кончится примирением. Тем не менее все мы, и в особенности М. П. Глебов (секундант Мартынова. – В. Ш.), который соединял с отважною храбростью самое любезное и сердечное добродушие и пользовался равным уважением и дружбою обоих противников, все мы, говорю, истощили в течение трех дней наши миролюбивые усилия без всякого успеха <…>; трехдневная отсрочка не послужила ни к чему, и 15 июля часов в шесть-семь вечера мы поехали на роковую встречу; но и тут в последнюю минуту мы, и я думаю, сам Лермонтов, были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут… ужинать.

Когда мы выехали на гору Машук и выбрали место по тропинке, ведущей в колонию (имени не помню), темная, громовая туча поднималась из-за соседней горы Бештау.

Мы отмерили с Глебовым тридцать шагов; последний барьер поставили на десяти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться каждому на десять шагов по команде “марш”. Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову и скомандовали: “Сходись!” Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные».

Кроме Васильчикова и Глебова на дуэли присутствовали «вторые секунданты» – Столыпин со стороны Лермонтова и князь Трубецкой со стороны Мартынова. Лермонтов был еще жив; трудно сказать, можно ли было его спасти, – но из-за начавшейся грозы все врачи, к которым поскакали секунданты, отказались ехать к месту дуэли. Через полчаса поэта не стало. 17 (29) июля он был похоронен на Пятигорском городском кладбище без церковных обрядов, как дуэлянт. Год спустя его прах был перенесен в Тарханы.

Николай I при известии о смерти Лермонтова отреагировал очень грубо («собаке – собачья смерть»), но затем под влиянием симпатизировавшей Лермонтову великой княжны Марии Николаевны высказал подобающие слова скорби. Неопубликованные при жизни стихи Лермонтова заполняли журналы в 1842–43 годы. В 1847-м вышла первая посмертная книга – и многократно переиздавалась. В 1860-м появилось сравнительно полное собрание сочинений. К тому времени Лермонтов уже считался классиком – на памятнике «Тысячелетие России» он был изображен в числе величайших людей страны.

Так началась история лермонтовской славы и легенды, продолжающаяся до сих пор.

Поэты XX века не раз обращались к образу Лермонтова. Вспомним в завершение нашего разговора два стихотворения. Первое – «Памяти Демона» (1917) Пастернака.

Приходил по ночам
В синеве ледника от Тамары.
Парой крыл намечал,
Где гудеть, где кончаться кошмару.

Не рыдал, не сплетал
Оголенных, исхлестанных, в шрамах.
Уцелела плита
За оградой грузинского храма…

Здесь идет речь о первой, пятигорской могиле Лермонтова.

Второе стихотворение, Георгия Иванова, написано тридцатью годами позже. Его мы приведем полностью:

Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается…

Проходит тысяча мгновенных лет,
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в «Ваше благородие»,
В корнета гвардии – о, почему бы нет?..

Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу.
– Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.