Часть вторая

Светлой памяти летчика Ивана Григорьевича Богданова

Глава первая

Был СССР.

Был город Ленинград.

Было в Ленинграде издательство «Лениздат».

И была в издательстве том редакция историко-партийной литературы.

А редактором в той редакции работал некогда мой друг, замечательный писатель Олег Стрижак. Чтоб зарплату получать.

Он не только сам ее получал. Он и друзьям давал зарабатывать. Потому что издавала редакция в основном военные мемуары. А писали их ветераны войны. Когда-то они хорошо воевали и, малый процент, уцелели. Они много помнили и мечтали сохранить это для потомства. Но писали они чудовищно плохо. Невыразимо. Не их это было дело.

И редактор нанимал на договор литературных обработчиков. Нищих и безвестных профессиональных литераторов. Литобработчик брал толстенную рукопись и, вздыхая, матерясь и проклиная свою горькую участь, переписывал ее с начала до конца. Чтоб придать удобочитаемый вид.

За это ему платили деньги. От 30 до 70 процентов гонорара автора – в зависимости от того, насколько заново приходилось все писать.

Ветераны очень переживали. Литобработка их нервировала. Они дорожили своим словом. И, как правило, настаивали на всемерном освещении их личной роли и заслуги в Войне и Победе.

Итак, на дворе стояли семидесятые, расцвет брежневской эпохи; а мы были молоды, еще далеко до тридцати, – были нищи, веселы и самоуверенны.

Сентябрь стоял – теплый и солнечный, с желтой листвой.

Сентябрь стоял, а я сидел. Не в тюрьме сидел, а у себя дома, на улице Желябова, что сейчас называется взад обратно Большой Конюшенной. Пил чай, курил беломор, писал рассказ и никого не трогал.

Звонит телефон. Зараза.

– Здравствуйте, масса Майкл. Стрижак осмеливается беспокоить. Вы работаете?

– Привет. Ну в общем да…

– Двести рублей хочешь заработать?

Вопрос гадский. На шесть дюймов ниже пояса. Заработать всегда хочется. А работать для этого – никогда. Халтура!.. Шедевры писать надо.

Если наука полагает, что человек произошел от обезьяны, то я полагаю, что Стрижак произошел от Змея, который в райском саду наладил удачную торговлю яблоками.

– М-м-кхм!.. – мучительно отвечаю я.

– Слушай, подгребай в издательство. Всей работы будет тебе на один день.

– Да ну на фиг! – решаю я.

– Ты не представляешь, как это интересно! – говорит Стрижак. – Тут только ты можешь справиться! – льстит с матросской грубостью. – Ты же не знаешь, что я тебе предлагаю. Я предлагаю тебе написать на пятнадцати страницах историю Советской Дальнебомбардировочной Авиации! А?

Лесть – это агрессия на коленях. Всех льстецов я бы повесил. Но поскольку это не в моей власти, то слушать их все равно приятно. Я пострадал и пошел.

Что за люди заходили в ту редакцию! Что за судьбы, что за истории, что за невероятные случаи! Потрясающая, сногсшибательная информация, состругиваясь с памяти, чтобы пропихнуть книгу сквозь игольное ушко военной и партийной цензуры, оседала в редакционной комнате.

И сейчас я расскажу только одну, одну-единственную из всех этих историй…

– А вот и наш лучший, самый (черт знает какой самый из всех) литобработчик Михаил Иосифович Веллер! – возвестил Стрижак, приветственно вставая из-за редакторского стола и простирая руки в белейших манжетах. – Мишенька, позволь представить тебе заслуженного летчика Ивана Григорьевича Богданова!

И я увидел на стуле между шкафом и окном некрупного, незаметного человека. Очень такого во всем среднего. Типичный пенсионер из толпы. Среднее сложение, средней плотности, среднее лицо, даже остатки волос какого-то среднего цвета между каштановым, седым и русым. Средней поношенности стандартный костюмчик неопределенно-темного цвета. Причем без всяких орденских планок, что для ветерана в официальном присутствии малотипично.

Он обернулся в профиль к свету, и стал заметен шрам через все лицо, от лба через нос и рот к подбородку. Шрам был широкий, сгладившийся, он придавал лицу некую старческую мятость, бугристость, и тоже был незаметным, незапоминающимся.

Отставному шпиону полагается обладать такой внешностью, а не летчику. Невозможно составить словесный портрет.

– Прошу оценить! – рассыпался Стрижак в изъявлениях любви, как если бы мы были гомосексуалистами и он мечтал меня обольстить.

– Иван Григорьевич написал книгу о боевом пути своего полка, где о себе, командире полка, умудрился не сказать ни единого слова. Ты когда-нибудь такое встречал?

Он отмел скромно-протестующий жест автора и продолжал петь, как горнист, выводящий «захождение»:

– Я много объяснять тебе не буду, Иван Григорьевич сам все расскажет. Твоя задача – написать предисловие, где об Иване Григорьевиче тоже будет достойно сказано. Да-да, тут не надо скромничать, читатель должен знать.

Иван Григорьевич, отставной стало быть летчик Богданов, выглядел человеком, из которого слово лишнее вытянуть не смогло бы даже гестапо раскаленными щипцами. Проклиная слабохарактерность, я дал себя уговорить на эту работу.

После чего нас дружески проводили за дверь и пожелали счастливого сотрудничества – мол, давайте, освобождайте помещение, у меня другие дела.

Идти нам было некуда, кроме как в скромный номер Богданова в гостинице. Жил он в Тульской области. Дорогой я пытался его «разговорить». Разговорчив он был не более статуи Суворова на Марсовом поле.

Ну что. Бутылку брать надо. Для разговора. Производственные расходы.

Захожу в магазин. Коньяк «Плиска» – пять двенадцать. Денег у меня нет. Симулирую доставание кошелька, обозначая позой, что согласен пить за счет собеседника. Хамство, в общем. Хотя, с другой стороны: я о тебе пишу – ты меня поишь. Короче, взяли.

И вот сели мы у него в номере, и роняет он отдельные слова, и ни слова о себе, и я сбегал еще за бутылкой – уже водки, и с закуской. И к концу только литра собеседник поплыл, отмяк. Дело такое, журналистское, опыт был. Раскрутить клиента – иногда не просто.

– Ладно, – говорю, – Иван Григорьевич, давайте по-простому, конкретно. Я вам задам несколько вопросов, а там видно будет. Не получится рассказывать – и бог с ним. Как вам больше хочется.

– Пожалуйста, – говорит. Очень добрый такой и вежливый. Просто замкнут до чрезвычайности.

Положил я бумажку, раскрыл ручку, закурил папироску. Спрашиваю:

– Иван Григорьевич, когда лично вы начали войну? Когда состоялся ваш первый боевой вылет? Помните?

– А как же. Двадцать второго июня сорок первого года. В шестнадцать ноль-ноль мы поднялись.

– Какая была задача?

– Обнаружить и бомбардировать скопления техники и живой силы противника на восточном берегу реки Буг непосредственно южнее города Брест.

– Так. А последний ваш боевой вылет?

– Тридцатого апреля сорок пятого года.

– И какая была задача?

– Бомбардировать укрепленные точки противника в районе рейхсканцелярии в городе Берлин.

– Ничего себе… – говорю. – Что называется – от звонка до звонка. Всю войну!

Молчит.

– Вы в каком звании и должности войну начали?

– Лейтенант, командир экипажа дальнего бомбардировщика.

– А закончили?

– Майор, командир бомбардировочного полка Авиации Дальнего Действия.

– Иван Григорьевич, награды у вас, конечно, есть?

– Конечно.

– Первую в войне когда и за что получили? Какую?

– Орден Красной Звезды. В июле сорок первого года. За успешную штурмовку колонны боевой техники противника восточнее реки Березина.

– А последнюю?

– А вот тридцатого апреля сорок пятого года. За успешную бомбардировку огневых точек рейхсканцелярии.

Банку он держал исключительно. Старая гвардия. Сталинский сокол. Я взял у него еще пятерку и сбегал за третьей бутылкой.

– И какая это была награда?

– Орден Кутузова второй степени.

– Позвольте. Но ведь это полководческий орден. Давали от командиров корпусов.

– Командование сочло.

– Командование – это кто?

– Маршал Гречко.

– А прямо тридцатого же апреля – это как возможно?

– А еще в воздухе.

– ?! Простите… не понимаю. Это как?

– А он наблюдал. По рации: «Кто в воздухе?» Отвечаю: «Полк майора Богданова». – «Орден Кутузова второй степени, майор».

– Иван Григорьевич, – говорю, – сколько же у вас всего боевых орденов за войну?

– Что, – говорит, – ордена. Давайте за ребят выпьем.

И встал. Заплакал.

Глава вторая

Гадская это работа – бередить больное. Бойцы вспоминают минувшие дни – это праздник специфический…

Высморкался Богданов, извинился. Продолжает исполнительно докладывать:

– Восемь орденов и семь медалей. Не считая того, что уже в мирное время.

– А какие ордена?

– Ленина, два Боевых Красных Знамени, два Отечественной Войны, первой и второй степени, и еще одна Звездочка. Кроме тех, что говорил уже.

– Иван Григорьевич, – говорю, – это ведь большая редкость, чтобы боевой летчик прошел всю войну от первого до последнего дня.

– Да, – говорит. – Это редко бывало.

– Сколько у вас боевых вылетов?

– Сто пятьдесят шесть.

Вот тут профессионализм мой подослаб и сменился личным уже, живым уважением. Да ни хрена себе, кто понимает!

– Простите, – говорю, – так а… вы… получили Героя Советского Союза?

– Нет.

– Но ведь, если не ошибаюсь… штурмовикам и бомберам давали Героя по боевым вылетам – сначала за пятьдесят, а с сорок третьего за сто вылетов?

– Совершенно верно.

– Ну так?

– Были некоторые обстоятельства.

Значит. Советский истребитель имел запас прочности на пятьдесят-шестьдесят боевых вылетов – часов пятьдесят в воздухе. Больше не требовалось. Столько почти никто не жил. Раньше сбивали. Если кому вдруг дико везло – ему было дешевле дать новую машину. Средняя продолжительность жизни советского истребителя в войну – шесть вылетов.

Авиация союзников при налетах на Германию теряла за вылет в среднем пять процентов состава. Двадцать вылетов – сто процентов. Норма для американских экипажей была двадцать пять вылетов. Уцелел – домой. Пять последних вылетов летчики называли «за чертой смерти».

Это при том, что союзники всячески берегли свою живую силу. В отличие от нас. Которые цену выполнения приказа признавали только одну – любую. А из всех мер наказания за невыполнение преобладала также одна – высшая.

Константин Симонов в военных дневниках признается, что всегда хотел слетать в боевой вылет на бомбардировщике, да боялся; а пересчитывая возвращающиеся назад машины, жалел, что все же не решился.

И вот простецкий скромный человек, который налетал полторы нормы Героя, и ни фига не получил. И молчит тихо.

– Иван Григорьевич, – говорю, – а сколько у вас налета, всего?

– Девять тысяч часов в воздухе.

– Но за пять тысяч полагается давать Заслуженного летчика СССР? Вы?..

– Да нет…

– Вам это звание не присвоили?

– Нет.

– Но почему?

– Всяко бывает.

– А какая ваша последняя должность перед пенсией?

– Заместитель начальника Центрального научно-исследовательского летно-испытательного центра по летной части.

– А начальником кто был при вас?

– Гризодубова.

Ох да ни фига ж себе пилотяга мне попался! Ас из асов.

– А когда вы начали летать? Что кончали?

– В двадцать девятом году. Тогда это называлось «Московская школа военлетов».

– А первое место работы?

– Меня после окончания оставили там инструктором по пилотированию.

– А потом?

– В тридцать первом году уволили в запас и назначили летчиком гражданской почтовой авиации.

– На какую линию?

– Тифлис – Москва.

– Сложная была работа?

– Да.

– Чем?

– Во-первых, полеты часто проходили в сложных метеоусловиях. А график надо было выдерживать бесперебойно. Время было строгое. А во-вторых, это была самая длинная беспосадочная трасса в Союзе. Приходилось беречь горючее, все время в воздухе экономить.

– И как вам там работалось?

– Летал.

– На каких машинах?

– На «юнкерсах».

– Судя по вашей биографии, летчиком вы были хорошим, чтоб не сказать больше?

– Нареканий не было.

– А успехи там, поощрения какие-нибудь? Были?

– В тридцать пятом году по итогам Всесоюзного соревнования был лучшим летчиком почтовой авиации. Дали Грамоту. Калинин вручал. Вызывали в Кремль. А в тридцать шестом – именные часы от наркома авиации.

– За что?

– Лето было грозовое. Многие попадали в аварии. Гибли, бывало. А я летал по графику.

– Как же вам удавалось?

– Опыт уже был. Машину чувствовал. И трассу хорошо знал.

Вот что я вам скажу. Если вы никогда не выбирали адмиралтейский якорь вручную, так вам не понять, с каким напряжением я это все из него вытаскивал. Третья бутылка, однако, на донышке плещется! Я уж косой, как сизый голубь. А он сидит. Улыбается мне добро. А рот при этом сомкнут в прямую линию.

– А как вы попали в Дальнебомбардировочную авиацию?

– В тридцать девятом году ее сформировали. Шестьдесят машин – пять эскадрилий по двенадцать. Командиром назначили Голованова. И он стал из кадров гражданской авиации вытаскивать к себе самых опытных летчиков. Летали-то мы лучше военных. Много, постоянно, в любых условиях, на большие расстояния. И меня тоже призвали. В прежнем звании лейтенанта. Поставили командиром экипажа. Все это тогда считалась одна дивизия.

Все. Вот тебе и вся его биография. Что хочешь, то и пиши.

Не раскручивается. Не колется. Не хочет про свои подвиги.

Плохо быть дураком. Не надо проламывать в лоб позицию, которую можно взять обходом. А чем его спровоцируешь?

– Иван Григорьевич, – говорю, – вы, наверное, читали ведь военные мемуары других летчиков.

– Не без этого.

– Там же, по идее, очень много умолчано. Встречаются просто фальсификации.

– Потому я и решил написать свою книгу. Уж как вышло… простите…

– Вы могли бы сейчас – в частном порядке, неофициально, – вот разоблачить какое-нибудь такое типичное вранье в таких мемуарах?

– Ну… зачем же людей порочить.

– Хорошо. А что-нибудь свое? Не для печати?

– Вы что имеете в виду?

– Иван Григорьевич, почему вам, с вашим послужным списком, не дали Героя и Заслуженного? Происхождения вы рабочего, член партии, русский, фронтовик, орденоносец, летчик высшей квалификации. В чем дело? ЧП, аварии, выходки? А? Ведь несправедливо же?

– Ни одной аварии, – говорит, – у меня никогда не было. За все девять тысяч часов. Не считая… – и умолкает.

– Давайте, – говорит, – окошечко откроем. А то вы накурили немного… нет-нет, пожалуйста, я сам курил! Просто – тепло, свежий воздух.

Выпили мы с ним по последней, и достал он из тумбочки одинокую бутылку «Жигулевского».

– Понимаете, – говорит, – дорогой, времена ведь бывали всякие, и о многом писать нельзя. Никто не позволит, да и зачем, понимаете… не все знать надо.