Великим даром наградила природа человека – чувством меры. Сама природа обладает удивительной соразмерностью. Чувство меры – это великий создатель гармонии, без гармонии нет прекрасного, а без прекрасного нет искусства. Этому чувству и можно и нужно учиться. Оно дается природой, развивается в поисках и является тем ватерпасом, который не позволит выложить кривые стены и кособокую крышу твоего произведения. Чувство меры – это то, без чего не бывает искусства. Демьянова уха для него убийственна. Это чувство необходимо и в жизни, да понимаешь это подчас поздно…

Учеба в студии стала ярким жизненным этапом для меня и моих товарищей. Хотя наши судьбы сложились по-разному, никто из нас наверняка не забыл тех прекрасных лет познаний и открытий, мечты и надежды, влюбленности в театр и отрезвления от близкого знакомства с ним.

Эта учеба заронила в мою душу понимание того, что актерство – это труд, труд и труд. По молодости и впечатлительности я все уроки Омского театра, и плохие и хорошие, принял очень близко к сердцу. Я увидел беспощадность актерского искусства, которое никогда не дает удовлетворения, но требует все новых и новых ощущений, беспрерывного, беспрестанного движения. В этом ремесле любая сыгранная роль моментально уходит в прошлое, а идти надо вперед. И так всю жизнь, питая ненасытный творческий голод, чтобы избегнуть опустошающего актерского бездействия.

В мае 45-го окончилась война. В то незабываемое утро ни свет ни заря меня подняли с постели криком: «Война кончилась! Победа! Победа!» Началось нечто невообразимое, словами этого не передать! Улицы заполнил ликующий народ. Все поздравляли друг друга, обнимались, целовались. Военных подбрасывали в воздух. Гремела музыка, люди пускались в пляс, то тут, то там возникали танцевальные площадки. Это был такой праздник, который воссоздать потом не удалось, по-моему, ни одному режиссеру. Только кадры кинохроники донесли до нас неповторимую атмосферу того дня, дня великого торжества и большой печали.

Мы, студийцы, отметили Победу по тем временам роскошно. На столе был спирт, кое-какая закуска, винегрет. Винегрета мы наготовили целый таз! С тех пор, когда я ем винегрет, я вспоминаю первый День Победы.

После войны жизнь входила в мирную колею. Некоторые мои соученики по студии отважились на поездку в Москву с целью поступить в какую-нибудь из столичных театральных студий. Со временем решился на этот шаг и я.

В июне 1946 года приехал из армии в краткосрочный отпуск мой отец. Я ему высказал свою мечту – поехать в Москву для продолжения учебы. Он согласился и обещал через своих фронтовых друзей найти мне на первое время там пристанище.

Мое предприятие было рискованным, ибо в случае неудачи, а таковые уже происходили с моими товарищами, путь назад в студию Самборской был закрыт. Вернуться к ней после такого самоуправства было невозможно, ведь мой отъезд эта непреклонная женщина, сама «боярыня Морозова» во плоти, однозначно восприняла бы как предательство и побег. Но я продолжал мечтать о столице. Так уж устроен человек: даже видя провалы других, он думает про себя: «Ну, у меня-то получится». Это не самонадеянность, а, если хотите, двигатель жизни. Выбрав свой путь, каждый должен идти по нему, чтобы либо упасть, либо достичь цели. Я хотел совершенствоваться и достичь вершины в полюбившемся деле, поэтому рисковал и в августе того же года направился в Москву поступать в театральное училище. В какое именно, я тогда еще не решил. Главное – добраться до столицы, а там будет видно!

Как я уже писал, Москва и Курский вокзал ошеломили меня. Такая толчея, такие кругом удивленно-испуганные глаза, столько народу! Сначала я даже растерялся, а затем, несколько придя в себя, отправился в Сокольники, где жила женщина, обещавшая отцу приютить меня. Старый двух этажный дом стоял в глубине двора, дом с запахом керосинок, со скрипучими лестницами на второй этаж, с палисадником под окнами, с бесчисленными жильцами, то дружившими, то враждовавшими между собой. Сейчас на этом месте высятся многоэтажные громады улицы Гастелло, а старых Сокольников почти не осталось. Представившись Клавдии Тимофеевне, хозяйке той комнаты, в которой мне предстояло жить, я получил разрешение занять диван у окна, и едва устроился на нем, как после дорожных и столичных впечатлений на меня навалилась усталость. Сон пришел почти сразу.

Утром я хотел осмотреть столицу и первым делом отправился на Красную площадь. Потом бродил по городу целый день, стараясь увидеть побольше, насладиться новым, удивительным ощущением. Исполнилось мое желание побывать в Москве. Разве это не чудо, не сказка наяву, не воплощение моей мечты? Надышавшись Москвой, находившись, насмотревшись, я вернулся домой не поздно, ибо хозяйка предупредила меня, что за поздние возвращения выгонит меня с дивана.

На следующий день я отправился искать студию Дикого. Дело в том, что мне кто-то сказал, будто в Москве существует театральная студия, которой руководит Алексей Денисович Дикий. Во время войны он работал в Театре Вахтангова и также был в Омске. Этот огромного темперамента и необычайной проникновенности актер, крупнейший и своеобразный художник оставил глубокий след в отечественном искусстве. Мне много говорили о его омском периоде: о спектакле «Олеко Дундич», который он поставил, об исполнении им в спектакле «Фронт» роли генерала Горлова…

Однако студия существовала лишь до войны. Я, естественно, ее не нашел. И эта первая неудача здорово обескуражила меня. Куда же теперь идти? Случайно оказавшись возле Малого театра, я направился в Театральное училище имени М.С. Щепкина, подал документы и стал готовиться к экзаменам.

Говорят, что смелость города берет. Но я был скорее не смелым, а удивительно наивным юношей. Отправиться в Москву с надеждой поступить в театральное училище и ничего не узнать о нем – разве это не сверхнаивность? За нее-то я и поплатился вскоре, и если бы не случайность… А пока я отправлялся в глубину Сокольников, где не было людей, и, сидя под какой-нибудь березой, читал свою студийную работу «Двадцать шесть и одна». Много часов провел я в гостеприимных лесах Сокольников в сумбурном состоянии духа: одновременно окрыленный надеждой и подавленный неопределенностью своего положения. Помню еще жутковатое ощущение одиночества в многолюдном городе. Знакомых у меня не было, а был я зажатым, стеснительным. Мама часто говорила обо мне: «Нашел – молчит, потерял – молчит». Я не умел запросто заговорить с незнакомым человеком и ходил по Москве, произнося только самые необходимые слова: «Пожалуйста, один билет» или «Сколько стоит суп?». Когда деньги закончились и суп покупать стало не на что, я молчал уже целыми днями. Лишь моя суровая хозяйка, работавшая на шоколадной фабрике, подкармливала меня в такие дни шоколадным ломом…

В Щепкинское я не поступил. Другие попытки приткнуться куда-либо также не увенчались успехом. Тогда, на свою удачу, я и столкнулся со Славой Карпанем, который потащил меня в Театральное училище имени Щукина, где сам уже прошел на второй тур. И вот в теплый августовский день я впервые очутился на улице Вахтангова (ныне это Большой Николопесковский переулок), не подозревая, что она станет моей судьбой, моей дорогой в театр и в творческую жизнь. Эта коротенькая улица в полтора квартала, где от училища до актерского подъезда театра буквально две минуты хода, для многих и многих поколений щукинцев и для всех вахтанговцев стала и улицей молодости, и улицей зрелости, и улицей последних шагов в жизни.

К моему удивлению, в Щукинском училище, приняв документы, меня направили сразу на второй тур. И в назначенный день я явился на экзамен. Все поступавшие расположились в садике перед училищем и ждали своей очереди. Все, естественно, волновались, переговаривались. Вдруг гул стих: через садик, высоко держа седую голову, шел человек небольшого роста, красивый и элегантный. Белоснежная рубашка с воротником апаш, светлые брюки. Это был Рубен Николаевич Симонов. Почему-то при нем была трость. Впоследствии я никогда его с тростью не видел. Он скрылся за дверью училища и прошел наверх, в гимнастический зал, где принимали экзамен, а вскоре вызвали меня. Читал я все тот же рассказ «Двадцать шесть и одна» и какую-то басню. Потом очень волновался, и в этом волнении тоскливая обреченность смешивалась с возродившейся надеждой.

Прием в театральное художественное училище – дело необычайно трудное и загадочное. На экзаменах в технических вузах тоже нелегко разглядеть способности будущего инженера, конструктора, но есть или нет знания – видно сразу. И тут ошибок быть не может. Знает абитуриент, скажем, математику или нет – преподаватель определит сразу в правильности формул и ответов на задачи.

Другое дело театральное училище. Выучить монолог, рассказ, басню, стихотворение может каждый. А вот как разглядеть, есть ли талант у стоящего перед тобой бледнеющего или краснеющего от волнения человека, который читает рассказ Чехова или басню Крылова? Есть у него темперамент, заразительность, обаяние, душевность?

Конечно, есть приметы и темперамента, и обаяния, и заразительности. Но они часто бывают обманчивыми. И даже опытные педагоги ошибаются, когда им передается волнение выступающих перед ними девушки или молодого человека. Нередко случается, что от того, кто подавал надежды, со временем ничего не получается дождаться, зато совершенно неожиданно из скромного ученика вдруг вырастает большого таланта актер. Поэтому никогда ни один самый опытный театральный наставник не сможет определенно сказать ни об одном из своих студентов: «Этот вырастет в актера».

Наверное, нет другой профессии, где столь многое зависит от разных факторов. Тут, кроме безусловно необходимого таланта, должно еще присутствовать счастливое стечение обстоятельств. Но мало ждать своего часа, его надо приближать! Как? Только работой! Ежедневной, бесконечной, до последней капли сил.

Работа без перерыва над собой, работа как единственная, не изменяющая тебе жизненная поддержка, работа над ролями, над голосом, над темой, работа, работа и работа – вот удел актера.

Конечно, нужен еще целый ряд удачных условий.

Это и театр, в котором может развиться именно данный начинающий актер, потому что в другом можно и не вырасти. Это и внимательный, вдумчивый режиссер, его руководство, его помощь. Во взаимоотношениях с ним могут возникнуть творческий союз, подлинная внутренняя близость, понимание друг друга. Это и особенности таланта актера, и особенности и требования текущего репертуара.

Если все слагаемые совпадут, то у актера есть перспектива в этом театральном коллективе. Ну а если нет?

Известно, что художник счастлив, когда он в силах понять и отразить время, в которое живет. Каждая эпоха рождает своих певцов. И велика трагедия художника, если ему не дано выразить те мысли, те чувства, которые интересны, нужны людям сегодня. Я не берусь судить о гениях, перегоняющих свое время. Гений живет по особым законам, и не надо подходить к нему с обычными мерками. Лучше задуматься о близком и реальном, о том, чем живет такой сложнейший коллектив, каким является любой театр. Но даже тут сложно что-либо предугадать. Особенно в самом начале, на приемных экзаменах, где каждый стоящий перед комиссией человек – загадка и в нем пока нельзя с уверенностью разглядеть дарование. Поэтому перед экзаменатором всегда возникает нелегкая задачка не ошибиться, не спугнуть человека, а дать ему возможность раскрыться.

Вот так и я стоял в тот вечер перед уставшими педагогами, стоял с бьющимся сердцем, с пересохшим горлом и с последней надеждой.

Не знаю, почему на этот раз судьба улыбнулась мне. Но меня зачислили студентом Театрального училища имени Бориса Васильевича Щукина при Государственном театре имени Евгения Вахтангова. Слава Карпань тоже был принят. В тот вечер я вернулся в Сокольники и пролежал всю ночь на ребристом диване, думая о предстоящих занятиях, о том, как я буду старательно учиться, и, что греха таить, победительно вспоминал омских товарищей, представляя, как удивятся они, узнав, что я поступил в московский театральный вуз. Впереди было все понятно и радужно, интересно и увлекательно, заманчиво и доступно. От радостных предчувствий я, боясь скрипеть пружинами, ворочался с боку на бок и не мог заснуть, воспаленный мечтами и жаждой поскорей приступить к работе.

А вскоре я переехал в общежитие на Трифоновскую улицу, и началась моя студенческая жизнь.

В Москве есть два театральных училища, внутренне соперничающие между собой: имени Щепкина при Малом театре и имени Щукина при Вахтанговском; а если коротко, то «Щепка» да «Щука».

«Щепка» много старше, оно основано еще в XIX веке. А «Щука» взяла начало от студии Евгения Вахтангова в 1922 году. Однако разница в возрасте не сгладила творческого соперничества между училищами. Вопрос о том, кто из них лучше, интереснее, из чьих стен вышло больше известных актеров, всегда решался на равных.

Я – щукинец, но без преувеличенного патриотизма берусь утверждать, что в этом споре «Щука» все же лидирует. Щукинцы пользуются большим успехом в кинематографе, на телевидении. На рынке талантов, если можно так выразиться, спрос на них всегда был выше, чем на щепкинцев и студентов ГИТИСа. Это не значит, что в этих учебных заведениях меньше одаренных людей среди студентов и преподавателей, все дело в том, что традиции вахтанговской школы более приемлемы для молодого поколения, более соответствуют его духу и стремлениям. Вахтанговская школа позволяет проявиться задаткам, потенциальным возможностям ученика во всю свою силу. Поле свободы, которое предоставляет она молодому человеку, способствует полному их раскрепощению.

Праздничность, театральность, любовь к форме, острой, прямой, но всегда внутренне оправданной, характерность, разнообразие жанров, смелость актерских работ – в этом заключаются вахтанговские традиции.

С первых дней занятий нас приучали к самостоятельности. Мы сами выбирали материал, какой хотели, сами режиссировали, сами играли. Это заставляло нас мыслить, ни на кого не оглядываясь, смотреть на все своими глазами, действовать без подсказки.

Может быть, это самое важное в учебном процессе – научить самостоятельно мыслить. И, безусловно, это самое важное в актерском труде. Если нет личного, тобой нажитого человеческого багажа, нет самостоятельного взгляда на творчество и жизнь, тебе не поможет никакой режиссер. Он, конечно, что-то подправит, подретуширует, но лично ты выше копииста не поднимешься. А самостоятельный актер – всегда художник.

1 сентября 1946 года я пришел в училище и увидел в сборе весь наш курс. Он был многолюдный, ребят в нем было значительно больше, чем девушек. Этим первым мирным курсом как бы стремились уравновесить ту диспропорцию военного времени, когда ребят училось очень мало, а курсы были преимущественно женскими. И вот набрали сорок с лишним студентов.

Одному руководителю с таким числом не управиться, и было решено нас разбить на две части. Одной группой стала руководить Елизавета Георгиевна Алексеева, а другой – Леонид Моисеевич Шихматов и Вера Константиновна Львова. Я попал в группу к Шихматову и Львовой. Так началась новая страница моей жизни.

Сразу стало очевидно, что навыки, приобретенные за годы учебы в Омске, мне будут мешать, и не потому, что там плохо учили. Нет! А потому, что я ничего еще толком не приобрел, но уже потерял простодушие и свежесть восприятия. На первых порах от нас требовали только одного – веры в предлагаемые обстоятельства, где мы должны были действовать от своего «я». Этюды простые, жизненные, психологически нетрудные, и ты, Ульянов, Иванов, Петров, действуешь, живешь в этих обстоятельствах, ничего не плюсуя, ничего не выдумывая. Вот именно ты, а не кто-то другой! А я начал что-то играть, изображать. Я ведь уже играл на сцене! У меня же был опыт! И этот тощий, половинчатый опыт крепко опутывал меня.

А Леонид Моисеевич и особенно Вера Константиновна были придирчивы и не давали нам спуску из-за наших наигрышей. Я же, памятуя о том, что мышечная и внутренняя свобода – первая заповедь актера, ежедневно делал один этюд за другим. Но мои старания освободиться и расковаться приводили лишь к тому, что я все более и более зажимался. Кроме того, у меня обнаружился сибирский говорок, который необходимо было исправить.

А вот коллективные опыты, пожалуй, удавались мне успешнее. Однажды мои соученики и товарищи сами решили поставить спектакль по роману «Два капитана». Они сделали инсценировку, и мы увлеченно приступили к работе. Можно сказать, что мы жили бок о бок с Саней Григорьевым, Катей, Николаем Ивановичем, Кораблевым, Ромашкой, и казалось, нет интереснее и ближе людей, чем герои чудесной книги Вениамина Каверина. Если бы представилась возможность вернуться в прошлое, то сейчас эта наша работа, наверное, выглядела бы наивно-детской. Но тогда это был большой экзамен на самостоятельное мышление.