На московских вокзалах с добрых давних времен сохранилась замечательная традиция: поезда для посадки подают задолго до отправления, и пассажиры не спеша, устраиваются в вагонах, раскладывают чемоданы и сумки по полкам, даже в тех случаях, когда ехать предстоит каких-нибудь полчаса. Для меня же эти минуты особенно приятны. Вагон неподвижен. Все вокруг чужие, это все равно будто никого вокруг нет. Можно достать заветную тетрадь, положить ее на портфель, портфель на колени и писать, писать ровными и стройными строчками. Мысли идут покойно, ясно, так, будто и нет вовсе житейской сумятицы и суеты. Это конечно иллюзия, суета осталась за двойными стеклами вагона. Вот, качнется вагон, поезд тронется с места, застучат по рельсам колеса, мысли прервет дорожным вопросом попутчик, и, возможно родится новый сюжет для этой истории.
На этот раз новый сюжет не возник, а вдруг вспомнилось…
Стояла нестерпимая июльская жара. Поезд Новочугуевка – Хасан медленно пробирался по извилистой одноколейке, с трудом переползая с одной сопки на другую. Вагоны этого поезда были таковы, что я счел нужным описать их подробнее.
Pulman образца 1904 года вполне мог служить вагон-штабом командарма Блюхера, и с той самой поры ни разу не был в ремонте. Вентиляция отсутствовала, окна едва пропускали свет, так давно они не мылись. Духота сизыми клубами висела под потолком.
Пассажиры моего купе: старик и две древние старушки, разложив бесчисленное количество узелков, медленно ели, доставая из грязной сумки все новые припасы. За окном уже давно стояла ночь, а они и не собирались спать, несмотря на то, что в купе был погашен свет. Я завернулся в серую застиранную простыню, улегся на бок и заснул. Сколько я проспал, не знаю.
Проснулся я оттого, что поезд стоял. Купе поглотила ужасная темнота. Сквозь окно едва угадывались колючие кусты элеутерококка. Духота была нестерпимой. Я спустился с полки, чуть не наступив на старушку, сидевшую внизу и продолжавшую жевать, наощупь вышел из купе и пробрался к выходу из вагона. Дверь была растворена. Я вышел и вдохнул дурманящий запах южной ночи. Что-то влекло меня вперед, и я пошел, пошел напролом сквозь колючие заросли в плотной, как черная тушь, темноте. Я совершенно перестал ощущать время, и сколько я шел не знаю, только глаза стали привыкать к мраку, а, может быть, стало светлее, и я перестал натыкаться на кусты и деревья. Неведомо откуда, навстречу мне из ночи возник старец. Именно старец, а не старик! Одет он был в рубище, борода ниже пояса, сед до белизны. От волос его происходило свечение, и возможно было разглядеть его изможденное, но очень доброе лицо с глубокими голубыми очами. Он держал на цепи медведя, который тоже излучал сияние. В глазах зверя читался покой и доброжелательность. «Да это же Сергей Преподобный», – сообразил я.
– Не пугайся, сын мой, я послан передать тебе Его волю, – сказал он, указывая жестом, чтобы я следовал за ним, – Он не желает терпеть более грехов ваших, и от ныне и присно всякий будет отмечен за грехи свои.
Он раздвинул заросли винограда и глазами указал идти в образовавшийся проход. Я сделал шаг и очутился на тротуаре возле Гумма. Глазам моим открылась брусчатка Красной площади и трибуны под стенами Кремля. Площадь была пуста, только на трибунах стояли руководители страны и высокие гости. От улицы 25 октября сплошной волной надвигалась демонстрация трудящихся. Люди несли флаги, транспаранты, портреты вождей. Они приближались размеренно и бесшумно, как в немом кинематографе. Меня охватил ужас.
«Ну да, конечно, – пронеслось в голове, – у них рога.
Все люди, и те, что стояли на трибунах, и те, что шагали по площади, и даже вожди на портретах, на головах несли рога. Вот рожки тоненькие, будто у молоденького козленочка, вот – бараньи закрученные, на портрете с изображением вождя – лосиные, а на другом – оленьи, да такие могучие, достойные не всякого вожака стаи. Лишь кое-где мелькают смешные круглые головы, да и те все больше жмутся к Гумму. Все сплочено единым порывом. Над площадью летит немое «Ура!!!». Я, увлекаемый колонной, тоже двигаюсь к собору Василия Блаженного и, по мере приближения к нему, также кричу беззвучное «Ура-а-а» и кожей головы ощущаю два, пока еще робких бугорка над ушами. Толпа ликует, радуется, рукоплещет вождям. Толпа шагает уверенно, ровным размашистым шагом в ритме марша. В этом ритме раскачиваются флаги, транспаранты, портреты, рога! Людской поток все прибывает. Всюду рога, рога, рога!!! Меня всего захватывает ритм толпы и несет за собой. Мои еще неясные бугорки с треском лопаются, и у меня уже тоже рога! Я пытаюсь кричать: «Ура», а получается: «Рога-а-а, рога-а-а, рога-а-а». Сразу за собором я попадаю в полную черноту…
Поезд стоит. Сквозь окна едва угадываются колючие кусты элеутерококка. Я лежу на боку, ноет онемевшее плечо. По лицу и спине струится пот, простыня подо мной мокрая и липкая. Внизу сморкается и что-то ворчит старуха.
Поезд №48 Москва – Ленинград шел с опозданием. Я почему-то связывал это опоздание со словами проводницы, которая при посадке, посмотрев на мой билет, шутя, сказала: «Бологое – настроение плохое».
– Что Вы, напротив, настроение очень хорошее, – ответил я на эту шутку и подумал, – Теперь уже не долго, и я дома, в моем милом неустроенном городке. Там меня всегда ждут дорогие мне люди.
Межобластной вагон, какие ходят из Москвы в Ленинград днем, оборудован мягкими креслами, наподобие самолетных, с откидными спинками. Я люблю такие вагоны. С одной стороны – откидной столик в спинке впередистоящего кресла создает уютный уголок для чтения, а с другой – все пространство вагона до самой двери открыто моему взору.
Соседка слева у окна сидит, прижавшись к подлокотнику кресла. У нее в ногах огромные импортные сумки-пакеты, набитые всякой всячиной. Я безошибочно определяю, что она офицерская жена и едет не в Ленинград, а в Бологое, вернее, в один из военных городков рядом с ним.
Пассажиры, набравшись терпения, смирно сидят на своих местах. Кто-то читает, кое-кто вяжет, вытягивая шерстяную нить прямо из сумки, кто-то ест, иной тихо беседует с соседом или соседкой. Все, как всегда… Да и опоздание этого поезда, вот уже больше года, как вошло в норму. Иногда кто-нибудь из пассажиров встанет, пройдет по проходу, при этом зацепится за стоящую у кресла сумку-лентяйку, опрокинет ее и, извинившись, скроется в тамбуре, тем самым на несколько секунд нарушив однообразие вагонной жизни. Я тоже выхожу покурить. По дороге цепляю и ловлю налету злополучную лентяйку, извиняюсь. В тамбуре тесно и накурено. Двое солдат в парадных мундирах, очень высокого роста десантник в малиновом берете и полевой форме и маленький, курносый веснушчатый паренек в кожаной куртке пьют по очереди из стопки зеленого стекла водку и запивают «фантой». Они беседуют. Вернее сказать каждый старается перекричать всех остальных, не стесняясь в выражениях. Мат так и сыплется из их уст. Не ругается, пожалуй, только парень в кожаной куртке. Разговор идет о прошедшей службе в армии.
Я закуриваю и забиваюсь в угол рядом с громадой десантника.
– Что слышно про Степанокерт у вас? – обращается он ко мне.
– Тоже, наверное, что и у вас. Радио и телевиденье у всех одно, – отвечаю я.
– Я как раз оттуда, на дембель. Там настоящая гражданская война. Они между собой дерутся, а наши парни гибнут. Вот как, дядя!
– Ну, как я должен командовать такими же ребятами, как я, – говорит паренек в куртке (он, видимо служил младшим командиром), – противно мне все это. А что делать? Армия есть армия.
Он говорит это всем присутствующим, а мне кажется, что самому себе, и наливает еще одну стопку. Пьет. Голоса солдат поднимаются до крика. Понять, что они хотят сказать, невозможно. Я докуриваю папиросу и возвращаюсь в вагон.
Проехали Калинин. Двое солдат в парадной форме нетвердой походкой проходят по вагону и скрываются в противоположном тамбуре. Следом идут десантник и паренек в кожаной куртке. Они садятся на свои места недалеко друг от друга, продолжая очень громкий разговор.
«Я спал с женой начальника политотдела, – говорит веснушчатый паренек так громко, что слышит весь вагон, – да, да я девятнадцатилетний мальчишка спал с женой начальника политотдела». Он пьян.
Моя соседка смеется.
«Что же тут смешного, – думаю я, – он говорит правду. Он такой некрасивый, маленький, а начальник политотдела, скорее всего, статный майор или подполковник с широкими плечами. Какова женщина?».
Демобилизованные воины продолжают шуметь, то и дело ходят по вагону.
«Когда же мы, наконец, приедем в мой любимый Ленинград?», – восклицает десантник.
Поезд опаздывает уже почти на два часа.
Я люблю возвращаться из Москвы скоростным поездом «Аврора». Прельщает меня его чистота, бешеная скорость и интеллигентные пассажиры, без огромного количества вещей. Дело в том, что билет на этот поезд почти вдвое дороже, чем на пассажирский, и не всякий человек позволит себе такую роскошь. Мне же оплачивается проезд. Я – командированный! Можно проехаться с шиком.
Этот случай произошел еще тогда, когда «Аврора» был составлен из обычных межобластных вагонов, а не из купированных, какие используются теперь. Вообще-то, на этот раз ничего не произошло. Даже в Бологое поезд пришел точно по расписанию.
Я сидел на месте, указанном в билете и ничего не делал. Просто рассматривал пассажиров. К последнему креслу возле двери в противоположном ряду подошла монахиня. Она была одета в черное сатиновое платье почти до пят, по подолу украшенное узкой зеленой лентой. Дешевое пальто из серо-зеленого твида она перекинула через левую руку. В правой руке она несла тряпочную сумочку. ее круглую маленькую головку прикрывал черный шелковый платок, по краям которого черным шелком гладью были вышиты огромные розы.
– Мое место занято. Я не помешаю Вам, если сяду здесь? – сказала она немолодому мужчине.
– Садитесь, садитесь, пожалуйста, – ответил он. Монахиня повесила свое пальто на крючок рядом с креслом. Она села и достала из сумочки книгу «откровения Иоанна Богослова», раскрыла ее и стала читать. Иногда она зевала, и всякий раз крестила рот. Иногда она отрывалась от чтения и окидывала зорким взглядом вагон. Она негодующе посмотрела, когда по радио исполнялась очередная рок-песня. Музыка прервалась, и стали передавать сообщение о том, что под Степанокертом разбился военно-транспортный самолет.
Монахиня встала и перекрестилась большим православным крестом. Глаза ее наполнились скорбью и сочувствием к погибшим. Она вновь посмотрела на сидящих в вагоне людей. Наши взгляды встретились.
«Да ведь она красива, и на ее лице нет никакой косметики», – мелькнуло у меня в голове, – Что привело вас в монастырь?», – подумал я, глядя ей в глаза. Я услышал ее ответ, хотя ее губы не шевелились. Слова были адресованы только мне. Больше никто ничего не слышал.
– Комолая я, нельзя мне, комолой, среди рогатых жить! – она села и погрузилась в чтение.
Бологое 1989 г.
Свет очей моих, Валентина
тебе, и только тебе посвящаю
я эти строки.
С тех пор, как написан этот рассказ прошла почти целая жизнь. Теперь я, умудренный жизненным опытом человек, полагаю, что имею право не только иметь собственное мнение по этому жизненноважному вопросу, но могу поделиться им с читателями.
Любовь – это совсем не расхожее слово, как в ранние годы жизни некоторым кажется. Это, если хотите свет очей, дар природы или Бога. Он дается человеку только однажды, если дается вообще. Встречаются люди, так и прожившие свою жизнь без любви.
Мне повезло. Я повстречал свою любовь, и, не смотря на все препятствия, что выпали мне в жизни, я сумел сохранить её в чистоте до старости. Юная, нежная девушка мне и сейчас кажется такой же, как в те далекие годы. Я не устаю любить ее день и ночь, час за часом, год за годом. Она свет очей моих на всю жизнь.
Читатели мои! Я желаю вам встретить свою любовь, нести ее с чистой нежностью всю жизнь, и беречь ее больше жизни. Она того стоит!
Большой зеленый грузовик «ЗИС», груженый глыбами известняка, полз по ухабистой дороге, окруженной огромными деревьями, сквозь кроны которых фантастическим кружевом рассыпалось солнце. Мотор надрывно ревел, надувая щеки: «У-у-у, у-у-у» и вдруг, сбросив газ, издавал резкий рычащий звук: «Дрын, дрын, дрын». Одолев подъем, грузовик выбрался на поляну с песчаным холмом посередине. Поляна была покрыта огромными яркими тарелками одуванчиков, и на их фоне песчаный холм казался белым. Солнце дарило тепло всему, что пронзалось его лучами. С одуванчика на одуванчик перепархивали желто-зеленые бабочки-лимонницы, такие большие, как и сами цветы.
Водитель «ЗИСа» посмотрел на песчаный холм, поляну, огромные деревья и голубое небо. По небу плыли плавно и неторопливо тонкие концентрические окружности величиной с трехкопеечную монету. Они покрывали пространство небольшими кучками и были похожи на маленькие мыльные пузыри, только не объемные, а плоские.
«Ну вот, теперь я знаю, что это облака плывут, а раньше я никогда не видел их», – вслух подумал водитель…
Он бросил веревочку, за которую тащил свой, хотя и большой, но все же игрушечный грузовик и вывалил камушки из его кузова на кучу песка в центре крошечной полянки в зарослях вишняка.
Водителю было не больше трех лет от рода и, по-видимому, он страдал малокровием из-за недостаточно хорошего питания, отчего в глазах у него плыли «мухи», которые он принимал за облака.
Солнце щедро дарило свет и тепло старому саду, такому же старому бревенчатому дому, малышу, песчаной куче и всему миру.
Довольно большая лужайка, поросшая мягкой коротенькой, словно стриженой травкой, приютившаяся на перекрестке трех улиц: Верхней, Нижней и Почтовой была занята срубом дома, который время от времени менял свой облик, так как его увозили на место строительства, но на этом месте вырастал, почти как гриб, новый сруб, и ватага мальчишек порой даже не замечала подмены. Сруб как сруб – всегда из свежих отесанных бревен, приятно пахнущих сосновой смолой.
С утра до позднего вечера над поляной был слышен шум веселых детских голосов, сопровождающий всяческие игры и озорство.
Со стороны поляна казалась беспорядочным скоплением детей. На самом деле здесь существовал строгий, хотя и не писаный закон. Все играющие были объединены в возрастные группы. Сруб принадлежал мальчишкам 10—12 лет.
О проекте
О подписке
Другие проекты