II

Несколько дней назад Андрей окончил школу и находился теперь в немного шатком, неопределённом, как бы пограничном состоянии лёгкого, то пропадавшего, то опять возникавшего волнения, беспокойства, смятения, иногда переходившего даже в некоторое возбуждение. Старый, устоявшийся, ставший за много лет привычным и комфортным образ жизни внезапно, в один момент закончился. Стабильный, уютный, почти домашний школьный мирок рухнул, как карточный домик, разлетелся в прах, в одночасье слинял. Хорошо знакомые – порой до боли знакомые – лица вдруг исчезли, пропали из поля зрения, расплылись и растаяли в серой, мутноватой дымке прошлого. Пусть совсем недалёкого, бывшего ещё вчера настоящим, но всё-таки уже прошлого. Невозвратимого и неуловимого, как само время.

Впрочем, Андрей ни о чём не жалел. Школа давно уже наскучила и приелась ему, тяготила и раздражала его своим однообразием и рутиной, ставшими за много лет невыносимыми, ограничивала и сковывала, как он полагал, его молодые, неуёмные, рвавшиеся наружу силы, которым он рассчитывал найти более достойное и плодотворное применение. Причём в самое ближайшее время. Правда, он ещё не знал, даже приблизительно, что это будет за применение, чем именно он займётся после школы, – планы его в этом отношении были столь же амбициозны, сколь и туманны, – но ни секунды не сомневался, что избранное им поприще будет блестяще и поистине грандиозно. Ведь иначе и быть не может. Он всегда знал, чувствовал, предвидел, что рождён для чего-то выдающегося, незаурядного, выходящего из ряда вон, что обязательно станет известно всем вокруг и обессмертит его имя… ну если не в веках, то хотя бы в его время. А простая, обычная, монотонная и неприметная жизнь, какую ведут окружающие, в том числе его родные и знакомые, – это не для него. Он выше этого, он предназначен для другого, он может – а раз может, значит, обязан – добиться своего. Того, что частенько виделось ему в размытых, туманных, эфемерных мечтаниях, возникавших у него время от времени и, несмотря на свою явную фантастичность и нереальность, представлявшегося ему несомненным, вполне достоверным и осуществимым. И лишь когда он заносился в своих фантазиях слишком уж высоко и самообман становился очевиден ему самому, он невольно и не без сожаления делал шаг назад, слегка обуздывал своё распалённое воображение и мягко и снисходительно усмехался над собой. А потом вновь принимался за старое…

Как бы то ни было, все эти дни, последовавшие за последним звонком, он пребывал в состоянии напряжённого, нетерпеливого ожидания чего-то большого, красивого, волнующего и неповторимого, совершенно непохожего и неизмеримо превосходящего всё, что было прежде, в его уже прошлой, школьной, детской, только-только окончившейся жизни. А в том, что впереди его ожидает что-то великолепное, чудесное, бесподобное, пусть пока что смутное и неоформленное, едва намеченное и неуловимое, допускающее множество различных оттенков, вариантов и комбинаций, но оттого ещё более привлекательное, манящее, интригующее и завораживающее, – в этом у него не было ни малейших сомнений.

Вновь, как и не раз до этого, увлечённый и немного взбудораженный этими мыслями, Андрей заворочался в постели, повернулся на бок и обратил взгляд за окно. Стояло раннее утро, и небо было ещё по-ночному чёрное и непроницаемое, лишь слегка подсвеченное редкими мерцающими звёздами, слабый блеск которых тонул в густом сиянии полной луны, в течение ночи медленно и величаво проплывшей по небосводу и теперь замершей на самом его краю, над крышами дальних домов. Андрей остановил на ней недвижимый, чуть затуманенный взор и постепенно отдался воспоминаниям о совсем недавнем прошлом – о своём последнем дне в школе и о том, что случилось сразу вслед за этим. О той нежданной встрече, которая, как он всё более отчётливо ощущал, предвещала какой-то крутой поворот в его жизни, всю важность и значение которого он только начинал осмысливать и чувствовать…

После небольшой полуофициальной церемонии на школьном дворе, состоявшей в основном из дежурных, повторявшихся из года в год почти дословно поздравлений и пожеланий из уст директора, завучей и военрука – хмурого немногословного подполковника, облачившегося ради такого торжественного случая в парадный мундир цвета морской волны и произнёсшего короткую, но по-военному чёткую и энергичную речь, адресованную прежде всего парням, будущим защитникам отечества, – выпускники весёлой галдящей гурьбой, очевидно не слишком взволнованные или тем паче расстроенные расставанием с родной школой, направились к расположенной поблизости центральной городской площади, куда в это же время стекались выпускники со всего города. И через полчаса, когда все собрались, вся эта пёстрая, волнующаяся, как речная зыбь, не стихавшая ни на миг людская масса, разбившись на группы, перед каждой из которых высилось древко с номером школы, в сопровождении духового оркестра и двух милицейских машин, одна из которых возглавляла шествие, а другая замыкала его, двинулась к ледовому дворцу, где должно было состояться уже вполне официальное праздничное мероприятие с участием представителей городских властей и какой-то шишки из министерства образования.

Андрей с особенным удовольствием вспоминал этот яркий, шумный, эффектный проход по улицам города длинной, многолюдной школьной процессии, на которую трудно было не обратить внимания. Прохожие замедляли шаг, а иные даже останавливались, чтобы получше рассмотреть нарядных, весёлых, ликующих парней и девушек; жители окрестных домов высовывались из окон; водители притормаживали, пропуская, казалось, бесконечную, растянувшуюся на несколько кварталов колонну, и порой приветствовали её протяжными сигналами. Некоторые приветственно махали руками и иногда выкрикивали что-то, но что именно, невозможно было разобрать из-за немолчного многоголосого гомона, производившегося разгорячёнными, не сдерживавшими себя отставными учащимися и широкой бурной волной разливавшегося по округе по мере их продвижения вперёд.

Андрей шёл почти в самой середине шествия, вместе со своим классом, под знаком своей школы, в великолепном, приподнятом, немного возбуждённом настроении, почему-то твёрдо уверенный, что он находится не только в центре процессии, но и в центре всеобщего внимания. Самодовольство и самолюбование буквально распирали его. Он едва сдерживал так и просившуюся на лицо счастливую глуповато-восторженную улыбку, которая всё же нет-нет да и прорывалась наружу и озаряла его черты. Вместе со всеми он периодически громко выкрикивал номер своей школы и сразу же цепко озирался по сторонам, будто желая лишний раз удостовериться, смотрят ли на него окружающие, замечают ли его, выделяют ли его среди толпы. И ему казалось, – по-видимому, от слишком большого желания увидеть это, – что на него действительно гораздо чаще, чем на кого бы то ни было из шедших рядом с ним, устремлялись пристальные, заинтересованные, оценивающие, а порой, как ему временами чудилось, прямо-таки восхищённые взгляды и его одноклассниц, и девочек из других школ, и проходивших мимо и глядевших на колонну выпускников посторонних девушек и женщин. И это кажущееся, воображаемое, но для него в тот момент совершенно очевидное, не подлежавшее никакому сомнению внимание к нему такого множества самых различных представительниц противоположного пола наполняло его сердце невыразимым, сладостным удовольствием, радостным трепетом и восторгом, придавало его поступи твёрдость и уверенность, заставляло его высоко вскидывать голову, гордо выпячивать грудь, плотоядно раздувать ноздри, снисходительно, с некоторым пренебрежением поглядывать на своих приятелей и, уже не сдерживая сияющей белозубой улыбки, вопить громче всех: «Двадцать седьмая! Ур-рааа!!!»

И вот, когда он с особенным пылом, напрягши голосовые связки до предела и перекрыв своим зычным окриком куда более скромные возгласы однокашников, озвучил эту нехитрую речёвку в очередной раз и слегка охрипшим от напряжения, понемногу замиравшим голосом упорно тянул победно-прощальное «ура», при этом по привычке зорко оглядываясь кругом в надежде вновь уловить якобы обращённые на него горящие женские взоры, – в этот самый момент голос его внезапно дрогнул и прервался, брови резко, будто в удивлении, приподнялись, а вспыхнувшие неожиданным вниманием и интересом глаза устремились в одну точку.

Этой точкой была девушка, шедшая в нескольких метрах впереди него и в процессе общего движения то и дело показывавшаяся из-за спин и голов тех, кто находился между ним и ею. Он мог бы заметить её и раньше, однако в течение всего предшествующего пути был так увлечён и упоён самим собой, что в упор не видел практически никого вокруг, даже свою собственную девушку Наташу, шагавшую рядом с ним, рука об руку, и по временам с мягкой томной улыбкой на полных пунцовых губах и таким же мягким, притушенным блеском в тёмных бархатных, чуть прищуренных глазах поглядывавшую на него.

Но он не обращал внимания ни на её взгляды, ни на неё саму. А едва лишь приметил двигавшуюся впереди незнакомку, присмотрелся к ней и был неожиданно и мощно поражён её необычной, неординарной, вроде бы неяркой и неброской, но при этом какой-то особой, невыразимой и несказанной красотой, он вообще позабыл о Наташином существовании. Всё его внимание без остатка поглотила неизвестная девушка, от которой, раз взглянув на неё, он уже не в силах был отвести пристального, понемногу разгоравшегося взора. И чем дольше он смотрел на неё, тем пронзительнее и напряжённее делался его взгляд, серьёзнее и пасмурнее становилось лицо, с которого вмиг сбежала осенявшая его только что дурашливая торжествующая улыбка, чаще и взволнованнее билось сердце и порой спирало дыхание. На него внезапно нахлынуло и заполнило его целиком что-то жгучее, будоражащее и тревожное, чего он не в силах был понять, чему не мог дать названия, так как испытывал подобное едва ли не впервые в жизни. Может быть, прежде и было нечто похожее, в какой-то мере напоминавшее то, что переживал он сейчас. Но только похожее, только напоминавшее, не более. Теперь было совсем другое. Особенное, непередаваемое, неизъяснимое. От чего спустя некоторое время он был уже как в тумане и с трудом соображал, где он, что с ним, куда и зачем он идёт.

Вскоре он не мог думать уже ни о чём, кроме захватившей его внимание незнакомки. Он забыл обо всём и обо всех на свете, он видел только её. Её правильный, изысканный, чеканный профиль, густые светлые волосы, блестящими вьющимися прядями рассыпанные по плечам, большие, широко распахнутые серо-голубые глаза, смотревшие на всё вокруг со спокойной, чуть насмешливой сдержанностью уверенной в себе красоты, никого не отталкивавшие, не отторгавшие, но при этом словно державшие всех на почтительном расстоянии. Её стройную, подтянутую, безупречную фигуру, крепкую и в то же время хрупкую, лёгкую, пружинистую, чуть подрагивающую походку, свободные, плавные, закруглённые движения. Улыбка почти не покидала её лица, она часто и охотно смеялась, оживлённо переговаривалась со спутницами, была обаятельна, естественна, непринуждённа. От неё невозможно было оторвать глаз. И Андрей и не думал делать этого, глядя на неё как заворожённый и чувствуя, как по его телу будто пробегают нервные токи, от которых оно то и дело вздрагивало и наполнялось палящим, обжигающим жаром, и приятным, и тягостным одновременно. И он уже сам не понимал, чего он хочет: то ему хотелось, чтобы эти мучительно-сладкие ощущения прекратились, то чтобы они продолжались и длились как можно дольше.

В конце концов случилось то, чего он ждал и страстно желал: словно почувствовав устремлённый на неё сзади настойчивый, неотрывный взор, она будто ненароком метнула через плечо беглый небрежный взгляд, скользнула им по лицам двигавшихся следом за ней парней и девушек и встретилась глазами с Андреем. Эта встреча двух взглядов – спокойного, ровного, безразличного и пылающего, нетерпеливого, исполненного ещё смутного, неосознанного, но уже несомненного и безусловного желания – длилась лишь миг, но именно он оказался для Андрея решающим и окончательно расставил всё по своим местам. У него занялся дух и замерло сердце, когда он впервые увидел её глаза, обращённые на него. Ясные, глубокие, чуть холодноватые, с безучастным, немного скучающим и по-прежнему слегка насмешливым выражением пробежавшие по многоликой, разношёрстной, находившейся в непрестанном движении, немолчно гомонившей и галдевшей толпе. И на секунду задержавшиеся на нём, точно выхватив его из неисчислимой, пёстрой – и в то же время такой однообразной – людской массы.

От неожиданности, смущения – не очень-то свойственного ему, но в этот момент внезапно проявившегося – и ещё какого-то, ему самому не вполне понятного чувства он невольно опустил глаза. А когда спустя мгновение вновь поднял их и взглянул вперёд, на этот раз как-то нерешительно, обескуражено, почти украдкой, – она уже не смотрела на него, снова повернувшись к нему спиной и горячо обсуждая что-то с подругами.

Он тихо выдохнул, качнул головой, провёл рукой по раскрасневшемуся, полыхавшему лицу, на котором выступили мелкие капельки пота. И собрался было продолжить свои наблюдения за поразившей его воображение незнакомкой, как вдруг заметил краем глаза, что за ним самим наблюдают не менее пристально и с не меньшим вниманием. Он медленно и нехотя, уже догадываясь, что он сейчас увидит, повернул голову и наткнулся на упёршийся в него сбоку острый, как пика, прямой и твёрдый взгляд Наташиных глаз, в которых, слегка затенённые длинными густыми ресницами, то и дело пробегали холодные сумрачные огоньки, обычно, как знал Андрей по опыту, не сулившие ему ничего хорошего. Однако он, всецело поглощённый в эту минуту своими новыми, нежданными, непривычными для него ощущениями и переживаниями, проигнорировал этот не слишком добрый для него знак, явно свидетельствовавший о том, что его зоркая, проницательная, отлично изучившая и знавшая его как облупленного подруга что-то заметила, что-то сообразила, о чём-то начала догадываться. Он лишь рассеянно и равнодушно кивнул ей, натянуто улыбнулся и немедленно устремил взор в прежнем направлении, на предмет своих неожиданно для него самого вспыхнувших и разгоравшихся всё жарче желаний.