Вивисектор

Думаете я ничего не заметил? Как бы ни так! Эти взгляды, ужимки, улыбки, вопросы. Не имей сто пядей во лбу, чтобы понять – они в меня влюбились. Нет, я не ошибся. Именно они. Мальчишечья и девчоночья стороны единой сути. Для мальчишки я старший товарищ, образец мужественного поведения, брат, на которого надо равняться. Для девчонки – первый мужчина, который спас ее, который защищал ее, и в которого она обязана влюбиться. Они не противоречили друг другу, а дополняли, взаимно усиливая чувства каждого. Со временем я научился их различать, даже обращался то как к мальчику, то как к девочке – Иван и Анна, а в целом – Иванна. Хотя понимал: это лишь психологическая уловка, оно – ни мальчик, ни девочка, ни Иван, ни Анна, а нечто совершенно третье, чему и слово подобрать не сможем. Кто-то из умников даже выдал: «квантовое половое состояние». Хрен знает, что такое.

Нас называют вивисекторами. Мерзкое словечко, которое кто-то почерпнул не из медицины, конечно, а из романа Герберта Уэллса «Остров доктора Моро». С намеком, как бы. Вот они – палачи и ублюдки. Режут по живому. Превращают зверей в людей жестокими опытами.

Если угодно.

Назовите хоть пирогом, только в печь не садите.

Я не возражаю. Потому как суть схвачена верно. Несмотря на. Именно этим мы, вивисекторы, и занимаемся – превращаем зверей в людей. Иногда жестоко. Но всегда – временно. Что поделать, если они – с ограниченным сроком годности?

Стоит слезинка такого ребенка потоков крови взрослых, которых этот ребенок может запросто уничтожить? Лучше застрелить чудовище, даже если его прижмет к груди собственная мать…

А в ней / нем – имелся потенциал. Назовите это чутьем, но я сразу понял, как только на стол легла соответствующая папка. Единственная проблема – состояние, в котором данный материал находился. И они еще смеют нас обличать! Из нее выкачали все соки и бросили нам на перевоспитание. Зверька с чудовищными способностями, которого необходимо натаскать на других, подобных ему зверьков с еще более чудовищными способностями.

Я захлопнул папку и направился к Захер-Мазоху принимать имущество.

Оно сидело в процедурном кабинете – голое, скрюченное, дрожащее, зажав руки между тощими бедрами (как потом оказалось – обычная поза). Коротко и неумело обстриженное. Насквозь пропахшее карболкой.

Не купился на жалость. Жалость – последнее, что испытаешь перед тем, как зверек тебя уничтожит. Порукой тому – ведомственное кладбище. Каждому, кто там лежит, следует посмертно выносить выговор с занесением в личную карточку. За жалость и воспоследующие халатность и разгильдяйство.

Суть воспитания – воспитуй себя сам.

– Ознакомился? – поинтересовался Захер-Мазох с неизживным акцентом.

Необходимость приема парацельса и желательность привлечения «старшей сестры» для нивелировки расщепления сознания… Ага, как же! Обойдется без старшей сестры. А подругу я наметил. Стук, стук, стук, кто твой друг?

– Ознакомился, – отвечаю в тон.

– Последний пункт осмыслил?

– Угу. Только мы гипотез не измышляем и, тем более, ими не пользуемся. Вредно для оперативной работы, знаешь ли. Можно принимать имущество?

Захер-Мазох пододвигает мне опись:

– Принимай. Подопытный – подопытная, нужное подчеркнуть, одна штука.

– Постой-постой, – говорю, – товарищ Захер-Мазох, тело, как говорится, в наличии, душа тоже, вон, глаза лупают, а глаза – зеркало души, хотя мы, коммунисты, в поповские сказки и не верим.

– И напрасно, – бурчит товарищ Захер-Мазох.

– Бросьте ваши австрийские штучки, – стучу костяшкой по столу, – и подайте сюда все остальное, что полагается – трусы, майку, шапку-ушанку, валенки.

– У меня здесь не склад, – говорит Захер-Мазох. – Как привели, так и отдаю. Чужого не надо. У меня своих – целый букет.

Я много чего повидал на своем веку, но такого не видывал. И не надо меня убеждать, что все это лишь видимость, что под оболочкой детеныша рода человеческого скрывается зверек, и зверек весьма опасный, которому протяни палец, он и руку отхватит. Но ведь, рассуждая диалектически, вполне могло сложиться и так, что на их эволюционном месте могли оказаться мы. Почитайте хоть Ефремова, хоть Казанцева, а лучше – прогрессивных американских фантастов. Поэтому вежливость, как говорится в известной комедии, – лучшее орудие оперуполномоченного.

Примерно в таком вот аспекте я и выложил австрияку плененному все, что думал о политике партии и народа в отношении воспитуемых и воспытуемых. Но австрияк не лыком шит. Нацистская закалка. Я бы таких к стенке, но Спецкомитет ценными специалистами не разбрасывается. Не мне обсуждать. Гуманизмом его не разжалобишь, хотя партийной дисциплиной, если не уточнять какого рода партию имеешь в виду, – вполне можно призвать к порядку.

Достает он из широких полосатых штанин ключ, хмуро кивает, блестит пенсне, ну, вылитый Лаврентий Павлович в расцвете сил, как изображают Генсека на парадных поясных портретах, отчего подопытный(ая) – нужное подчеркнуть – вскакивает и ничтоже сумняшеся семенит вослед как есть естеством.

– Стоп машина, – командую. – Вы, товарищ Захер-МазоК, хотите всю государственную тайну напоказ выставить? – Намеренно акцентирую «к», чего недобитый фашист терпеть не может, наверное, о чем-то догадывается.

– Тут недалеко, – отвечает австрияк, владелец, по слухам, аж двух картин своего кумира-ефрейтора, которые он вывешивает на стене, когда пьет, по старой венской привычке, утренний кофе. – Так дойдет.

– Не дойдет, – говорю строже, сколько для – нужное подчеркнуть – снимаю с вешалки халат и укутываю имущество. – Доходят только служебные записки и кляузы, и то не всегда.

– Спасибо, – говорит – нужное подчеркнуть, и смотрит так, что сразу понимаю – что именно подчеркнуть.

Девчонка. Не симпатичная, нет. Разве глаза. Худые ключицы в вороте халата. И огромные руки на тонких запястьях теребят края. Жалости не вызывает. Лишь желание накормить. Двумя обедами и компотами.

Врал австрияк. Склад у него тут. Аккуратно разложены по полочкам все виды нательного и верхнего. А также обувка. И еще перчатки. И так мне этот вид знаком, что не сразу соображаю – где подобное видел. Но когда соображаю, поворачиваюсь к фашисту недобитому, беру за грудки, встряхиваю:

– Ты что же, штурмбанфюрер херов, здесь развел? Ты, может, еще и зубы золотые где-то припрятал? Абажуры из кожи?!

– Ви ни есть так поняли, – хрипит, то ли с перепугу русский позабыв, на котором лучше некоторых русаков шпарит, то ли глотку я ему чересчур пережал. – Ето все есть имущество сур, понимаете – сур? Нет золотых зубов. Нет абажуров. Нет мыла. Только сур. Штурмбанфюрер Дятлов, ви есть…

Не хочется раньше времени пугать воспитуемую, поэтому отпускаю недобитого фрица и киваю ей:

– Иди, подбери что нужно на первый раз.

А сам папиросу достаю, отхожу к окну. Захер-Мазох халат оправляет. Отворачиваюсь, смотрю на лес за забором. Курю. А когда заканчиваю вторую, понимаю – воспитуемый что-то долго возится. Все в том же халате от кучи мужской одежды к куче женских тряпок бродит, как Буриданов баран, неуверенно берет двумя пальцами тряпочку, осматривает и обратно укладывает.

И только теперь соображаю какую обузу на себя взвалил.

– А насчет «старшей сестры» ви подумайте, герр Дятлов, – продолжает талдычить Захер-Мазох. – Суицидальные наклонности в их положении…

– Я сам суицида не люблю, и подчиненным не позволю, – строго отвечаю. Но здесь нацист недобитый прав – за этим чучелом глаз да глаз нужен. А лучше – четыре глаза.

Остановка «Сосна»

– Соседка? – прохрипел расхлюстанный человек, кулаком упираясь в косяк, другой рукой шаря в карманах. – А… А по какому такому… ик… праву? По какому… ё… тебя, ссыкуху…

И так каждый день. Стережет, что ли? Во сколько ни возвращаюсь, сосед-алкаш тут как тут, обдает перегаром, чудовищной смесью лука и чеснока, от которых хочется бежать и не оглядываться. Он похож на тех собак, мимо которых хожу на явку – огромных, страшных, свирепо лающих. И хоть сидят они за крепким забором, до верха которого еле-еле достают лапами, идти мимо очень страшно. И фамилия под стать. Лихолетов. Коля Лихолетов.

Здесь тоже жутко. Будто на другой планете. И в другом времени. Но еще более мерзко смотреть в пьяное лицо с багровыми прожилками, опухшее, похожее на посмертную маску. Хочется достать пистолет и выстрелить в рожу. Выпустить всю обойму. Как учили – контролируя темп и отдачу. И заодно провалить задание. Не оправдать возложенных ожиданий. Не случайно Дятлов выбрал пристанище на улице Ямбуя, около остановки «Сосна», на самой границе Братска-II. Тут еще одна роль. Девочки, которую третирует сосед-алкоголик. Которую пугают собаки. Которая не знает как заваривать чай и что нужно сделать, чтобы пожарить картошку на сале.

Дятлов только открыл дверь, впустил внутрь, прошелся по кухонке и комнате, и кратко кинул:

– Располагайся.

И ушел. Оставил без присмотра. Как никогда раньше.

Вот тебе бабка и Юрьев день.

Умом понимаю – так и следует поступать с новым штатным сотрудником оперативного отдела Спецкомитета. Выбросить в новое, непривычное место и приказать приспосабливаться. Вживаться. Не отсвечивать. Но в душе ворочалась обида на Дятлова.

Лампочка под потолком ярче, чем в лаборатории. Но здесь ее можно выключить, что и делаю, остаюсь в темноте. Сажусь на чемоданчик – пока единственную мебель – и пригорюниваюсь. Потом ложусь, в чем есть, на пол, калачиком, подумав – хорошо бы завести кота и назвать Шредингером.

И засыпаю.

И просыпаюсь, когда совсем рассвело.

В первый раз проспав побудку.

Потому что никакой побудки не было.

Не играл включенный на полную громкость Гимн Советского Союза, не распахивалась дверь, не звучала резкая команда: «Подъем!» После которой нужно соскочить с кровати, встать прямо, руки по швам и ожидать утреннего осмотра. И дальше день катится, как заведенный, размеченный строгим расписанием физзарядки, процедур, опытов, перерывов на принятие пищи и туалет, занятий, тренировок и опять процедур, опытов и небольшого пятачка личного времени, отмеренного с такой скудной точностью, которой хватало лишь на подшивание и стирку. Суббота – ПХД, все воспитуемые и воспытуемые до одурения мылят полы, стараясь добиться такой густоты пены, которая удовлетворит сержанта Палейчука, а потом соскабливают ее каблуками от сапог, а особо провинившиеся – кусками стекла, добиваясь от полов почти зеркального блеска. Воскресенье? Забудьте про воскресенье.

Чемоданчик, одним словом. Скудное казенное бельишко. Исключительно мужское, Дятлов приказал. Мыльные принадлежности. Потрепанный томик Уэллса с «Машиной времени» и «Островом доктора Моро». Все остальное – на теле и на гвоздике. Проспать не значит не умыться. Но висящий в кухне агрегат, из которого получают горячую воду, чересчур сложен. И спичек нет. Поэтому умываюсь холодной водой, не привыкать – откуда в казарме горячая? Хочется обмыться с ног до головы, смыть последние остатки привычной серой жизни. Но решаю потерпеть до лучших времен, когда обзаведусь спичками, мылом душистым и неказенным бельишком.

На кухне радуют стол, табурет и плита. Висячий шкафчик с криво прикрученными дверцами. Есть чайник, кастрюля, сковородка, ложка, вилка, кружка и плитка, похожая на шоколадную, с надписью «Чай краснодарский». И конфеты «Ведмедик клюшконогий». Конфеты про запас, а чай – это хорошо. Наливаю в кружку воды из-под крана, откусываю от плитки и отхлебываю. И сквозь слезы понимаю, – так жить нельзя.

Мир переборок

– Наш мир – корабль, плывущий в светлое будущее через опасный океан. Через Ледовитый океан. Сквозь льды, снежные бури, полярную ночь. У него много палуб, он сияет огнями, но это не должно обманывать – там нет места и времени отдыху и безделью, на борту кипит нескончаемая работа. У каждого свое место, свое дело, свое задание, и каждый должен исполнять свой долг, невзирая ни на что, даже ценой собственной жизни. Иначе ничего не получится. Кто-то прокладывает маршрут. Кто-то отдает команды. Кто-то следит за ледовой обстановкой. Но есть и те, чье задание кажется не столь важным – убираться в каютах, готовить еду, стирать белье. Но в том-то и штука – необходим каждый. Каждый. Единица – что? Единица – ноль. И никто не гарантирует, что корабль дойдет до пункта назначения. Он может столкнуться с айсбергом. Он может попасть в паковые льды. Да что говорить, ведь даже команда – всего лишь люди. Люди могут дать слабину. И захотеть покинуть корабль. Сказать: не нужно нам никакого светлого будущего. Вполне достаточно сытого и теплого настоящего.

– И что, если льды? – спрашиваю. – Подавать сигнал бедствия как челюскинцам? Сходить на лед?

– Бесполезно. На помощь никто не придет. Все будут только рады, если корабль потерпит катастрофу, а экипаж и пассажиры погибнут. Но такого не случится. Никогда.

– Почему?

– Корабль устроен очень разумно. Он разделен на отсеки непроницаемыми переборками. Переходы между отсеками охраняются специальными людьми, которых называют кромечниками. Понимаешь? Если льдина проломит один отсек, и пробоину не удастся залатать, вода заполнит лишь его и не пойдет дальше. Корабль останется на плаву.

– А что будет с теми?

– С кем?

– Ну, кто в отсеке.

– Они утонут. Но остальные будут жить, – он приподнимается на локте и внимательно смотрит. Мурашки ползут, до того живо представляется – каково остаться в затапливаемом отсеке. – Ладно, хватит. Шагом марш в душ.

Таков мир по Дятлову. Встаю, по благообретенной привычке пытаясь прикрыть то, что товарищ оперуполномоченный видел множество раз и в натуре, и на фотографиях в личном деле, иду в душ. Точнее, на кухню, где опытной рукой зажигаю колонку, а потом в ванную, где погружаю тело в горячие воды. И продолжаю размышлять о мире. Очень он беспокоит, мир.

Когда возвращаюсь, товарищ оперуполномоченный продолжает лежать на полу, курить и стряхивать пепел в стоящую рядом кружку. При этом кружку не видит, но движения руки рассчитаны до ювелирной точности – мимо ничего не сыпется. Любуйся, Иванна.

Внезапно решаюсь.

– А можно попасть в соседний отсек?

Наглость несусветная. После такого – стоять по стойке смирно или совершать внеочередной ПХД в самом засранном сортире самой дизентерийной больницы. Или под чутким руководством сержанта Палейчука совершать строевые упражнения на плацу, под укоризненным взглядом товарища Лаврентия Павловича, в парадном мундире смотрящего с первого портрета в ряду «Гордость части». Но нужна одежда. Какую носят девушки. Иначе не определиться. И он всегда будет смотреть как на парня. Не хочу.