2. Падающие звезды

Пасифия сидела на веранде, пила чай с вареньем из ламинарий и считала падающие звезды.

Сегодня их оказалось особенно много. Она сбилась на четвертой четверке, вновь принялась считать и опять сбилась. Огненные линии прочерчивали сумеречное небо, сгущаясь там, где располагался один из крупнейших космопортов.

В остальном вечер ничем не отличался от подобных вечеров, когда она возвращалась, принимала душ, натягивала домашнее одеяние и садилась в седалище-качалку у столика. Там, благодаря заботам домашнего кибера, уже пыхтел самовар, а над блюдцем с вареньем с тяжелым гудением барражировала пчела.

Светило делало вид, что клонится к закату, обитатели поселка делали вид, будто ему верили, поэтому утопающие в зелени домики погружались в предночную дрему, когда ложиться спать вроде еще рано, а продолжать вести активную жизнь вроде и поздно.

Пасифия зачерпывала ложечкой варенье, делала мелкие глоточки питья, кивала редким прохожим. Возможно, необычный вид вкушающей вечерний покой Пасифии и стал причиной того, что один из проходящих на приветственный кивок столь же приветственно кивнул, но не пошел и дальше по своим делам, а остановился и принялся разглядывать ее с откровенным удовольствием. Во рту он держал самый обычный леденец на палочке – круглый, полосатый, их обожают отпрыски, и, судя по тому, с каким удовольствием причмокивал, то и он не чурался этого лакомства. Прохожий извлек леденец изо рта, с преувеличенным вниманием осмотрел его слоистую округлость и лишь затем произнес, как бы между прочим:

– Прекрасно выглядите, Пасифия.

Пасифия только теперь признала Корнелия, жившего на другой стороне. Поначалу он показался ей совершенным незнакомцем. Удивиться она не успела, память услужливо вынесла на поверхность – Корнелий появлялся наездами, но, кажется, здесь Пасифия колебалась, их так и не представили друг другу. Скорее всего нет. Разве что обменивались кивками при случайных встречах.

– И вам здравствуйте, Корнелий. – Пасифия зачерпнула ложечкой варенье и отогнала пчелу. – Хотите пить?

Вопрос вежливости, не более. На такой обычно принято отговариваться морем домашних дел, требующих неотложного внимания. Но Корнелий, к удивлению Пасифии, не отказался, и вот он опускается в плетеное седалище, в нем устраивается, закидывает ногу на ногу и, в свою очередь, вопросительно смотрит на Пасифию, слегка улыбаясь. Только теперь она сообразила – что не так на ее гостеприимном столе. Пришлось подняться и сходить на кухню за чашкой, блюдцем и ложечкой для гостя. Коробку, которую держал под мышкой Корнелий, пристроил на краю стола, так, чтобы не мешала угощаться.

Когда его обеспечили всем необходимым для расслабленного времяпрепровождения, а именно – питьем из заварочной емкости, кипятком из самовара и вареньем из банки, пришло время приятной беседы. Пасифия неожиданно для себя самой рассказала Корнелию о прогулке на археологический раскоп и увиденной собственными глазами загадочной находке.

Однако история, похоже, не слишком заинтересовала гостя, он лишь вежливо кивал, прихлебывая из чашки и зачерпывая ложечкой варенье, поглощал он его удивительным способом – подносил ложечку ко рту, макал в нее палец и тщательно его облизывал.

– Иногда мне кажется, весь этот мир – огромный анклав, где кишат головастики и воображают себя людьми, – пробормотал он. Но поскольку Пасифия не поняла, что гость имел в виду, а также учитывая, что сказанное, скорее всего, никому конкретно не предназначалось, она сочла за благо перевести разговор на самого Корнелия.

– Чем занимаюсь? – не слишком вежливо переспросил Корнелий, будто Пасифия чересчур витиевато задала вопрос, так что потребовалось дополнительное уточнение. – Видите ли, Пасифия, у меня изрядно занятий в вашем мире. Можно сказать без излишнего преувеличения, приходится заниматься всем, что встретится на пути или попадется под руку. Этакий мастер на все… гм… руки и прочая, прочая… Но, если добираться до сути, а именно суть вас, судя по всему, интересует, то я – гончар по братству. И как гончар по братству, обязан примеривать на себя тысячи лиц, чтобы лучше… гм… скажем шершаво, лучше исполнять возложенные на себя обязанности.

Словно в подтверждение слов гостя по улице прошествовал гипостазис, похожий на нелепую кривую башню, собранную из первых попавшихся под руку кухонных принадлежностей и приборов, причем вершину его увенчивала кипящая емкость, издававшая длинные пронзительные свистки. Гипостазис произвел на Корнелия необычное воздействие – гончар съежился в седалище, подобрал ноги, напрягся, точно в любое мгновение готовый выпрямиться пружиной, скакнуть через перила и смыться.

– Гипостазис чепухи, – не удержалась от ядовитого укола Пасифия. – Он вам хорошо известен, гончар?

Однако гость полностью приплыл в себя, вновь перетек в расслабленную позу и сообщил как ни в чем не бывало:

– Пустил семью пожить. Из этих, знаете ли, возвращенцев… Милая семейная пара и тройка шумных отпрысков, по которым интернат плачет.

– Неужели? – подняла брови Пасифия. – Они и сюда доплыли?

– О да! – Корнелий хлопнул ладонями по коленям. – Поток нарастает с каждым днем, сами видите – какая сегодня активность. – Он кивнул на зарево от падающих звезд. – К вам приходил наш любезный Панкрат с просьбой дать временную пристань?

Пасифия зачерпнула варенье, отработанным плавным движением отогнала пчелу. Запила кисловатую сладость крошечным глоточком питья.

– Во-первых, я живу здесь с сыном, – веско сказала Пасифия со всеми полагающимися жестами, словно Корнелий, взяв на себя обязанности старосты, примеривался к ее заводи на предмет стеснения парочкой семей возвращенцев. – Во-вторых, насколько я извещена по Информаторию, возводятся новые обиталища для таких, как они. Почему бы возвращенцам, вместо летаргии в захолустье, не уплыть на ударные стройки? К тому же…

– Они уплывают, – торопливо вставил Корнелий, видя, что поток аргументов со стороны Пасифии далеко не исчерпан. – Но, уважаемая Пасифия, вы не очень их жалуете?

– Мой сын на Венере, – несколько раздраженно сказала Пасифия. – И возвращаться не собирается. По крайней мере, пока не выполнит свою работу.

Известие об этом оказало на Корнелия столь же непонятное воздействие, как и скрывшийся из виду гипостазис, – он сел прямо, воззрился на Пасифию с нескрываемым изумлением, несколько раз открыл и закрыл безгубый рот, и даже его коробка оказалась подхвачена со стола и прижата к груди, словно он собрался немедленно, не попрощавшись, дать с веранды деру. Однако самое удивительное произошло с физиономией, по которой волнами прокатились маски, подтверждая шутку про тысячу лиц. Вот он крепко сбитый молодец, затем молодая, но жутко тощая женская особа, а затем и вовсе отпрыск с копной густых волос. Но необычное действо продлилось еле уловимое мгновение, и Пасифия убедила себя, что это на нее наплыло некое помутнение, став причиной столь причудливого метаморфоза.

– Обмениваетесь с ним сообщениями? – Корнелий все так же сидел в своеобычной позе, прихлебывая и вкушая. А заодно отгоняя пчелу.

Пасифия помахала рукой:

– У меня есть волнофон. Вот по нему он и звонит. – Поколебалась, но не без гордости уточнила: – Каждый день звонит, и я полностью в курсе его дел.

– Но ведь это, наверное, неудобно? Задержка волны… Сколько приходится ждать ответа? – И вновь Пасифию окатило ощущение, будто столь невинный вопрос имеет скрытую глубину, весьма для Корнелия важную. Ощущение не из приятных, словно потеря дна под ногами. Она жалела, что столь неосмотрительно допустила на порог пристанища весьма подозрительную личность.

– Никаких задержек нет, – отрезала Пасифия.

– Ах ну да… Конечно же. – Корнелий зачерпнул еще варенья, но не отправил в рот, а стал наблюдать, как над ложкой барражирует пчела.

Когда Пасифия решила, что Корнелий испил запас бесцеремонных вопросов, он вдруг сказал:

– Я слышал краем уха, будто вы, Пасифия, были весьма известной пианисткой.

От этих слов ей захотелось выпроводить гостя если не шваброй, то холодным указанием – пора и честь знать, уже поздно, а ей, Пасифии, рано вставать. Причем Корнелий должен сразу осознать – причиной столь холодного тона являлись не усталость (что, впрочем, отчасти правда), не предстоящий ранний подъем (тоже правда, ибо Пасифия та еще лежебока), а последняя фраза. Корнелий нароком или ненароком оборвал тонкие ниточки взаимной симпатии, успевшие протянуться между ними, и на будущее ему лучше миновать ее пристанище без жестов дружбы и добрососедства.

Закипая гневом, Пасифия уперлась кулаками в колени, собираясь подняться, но Корнелий окатил еще более вопиющей неучтивостью:

– Сам я не особый любитель, знаете ли, но с удовольствием послушал бы что-нибудь в вашем исполнении. Рояль у вас, наверное, имеется?

Пожалуй, только практика личностной интроспекции заставила Пасифию остаться сидеть и в ходе экспресс-анализа вынесенных за скобки впечатлений выявить в них нечто, что ей совершенно не понравилось их чужеродностью и неадекватностью. Корнелий ее провоцировал, но поддаться и выдать ожидаемую им реакцию – верх непрофессионализма даже для такого весьма посредственного феноменолога, каковым Пасифия себя считала.

Она порылась в кармане, выложила на стол кисет и принялась набивать глиняную трубочку. Что еще может служить хорошим дополнением к питью с вареньем из ламинарий, теплому вечеру, плавно перетекающему в не менее теплую ночь, да еще к собеседнику, столь ловко оказавшемуся здесь. Пасифия не сомневалась в неслучайности возникшего между ними знакомства.

– Рояль у меня имеется, Корнелий, но я давно не играю. Лучше послушаем вечернюю тишину, если не возражаете.

Гость усмехнулся и кивнул.

Тогда и Пасифия, в отместку за бесцеремонность гостя, потянулась к коробке, которую Корнелий принес с собой и вроде бы совершенно о ней забыл, постучала по ней ложкой и поинтересовалась:

– Что там такое?

Корнелий покосился выпуклым глазом, лениво сморгнул и ответил вполне, как показалось Пасифии, серьезно:

– Люди. Там у меня целый мир людей, Пасифия.

При этом он возложил на коробку ладонь, чтобы чересчур любопытная Пасифия не приподняла крышку и не заглянула внутрь.