Подполковник сидел на табурете и слушал записи Высоцкого. Не столько слушал, сколько пел вместе с ним, таким же хрипатым, надсадным и безнадежным голосом. И вспоминалась ему родная Рязань, заплеванный, исписанный матерщиной подъезд серой кирпичной пятиэтажки. Бурой краской выкрашенная дверь с криво прибитыми цифрами «34». Сейчас там живет теща – охраняет квартиру. А во дворе на лавочках, поставленных каре, мужики, приспособив бочку под стол, режутся в карты, отхлебывая из одного стакана мутный приторный портвейн. И тоже кто-нибудь из них затянет себе под нос Высоцкого таким же пропитым хрипом. И везде русский мужик один и тот же. Нет, конечно, есть полно народу, корчащего из себя невесть каких иностранцев. У них, видите ли, одно желание – жить как люди. А какие люди? Разве можно отдельно, в одиночку, жить как люди, когда все остальные живут как нелюди? Подполковник выходил в свой рязанский двор в голубой майке, старых офицерских брюках и тапочках со стоптанными задниками. Во дворе его уважали. И не за то, что понавез после Афгана барахла, не за новенькую «волгу», а за то, что мужик нормальный. С расспросами не приставали, а слушали с уважением. Подполковник любил выходить во двор... Здесь, в Луанде, идти некуда. А там двор. Мужики. Разговоры. Мучительный вопрос, где достать портвейн. В Африке подполковник отвык от портвейна. И вообще пить стал реже, только когда тоска наваливалась и хотелось выйти из сумерек в тот двор, вдохнуть наполненный знакомыми запахами воздух и прислушаться к корявому говору у бочки.

Рубцов потянулся к холодильнику. Там одиноко стояла бутылка. Джина в ней едва тянуло граммов на сто пятьдесят. Выпил одним глотком и лениво пошел одеваться. В отличие от большинства военнослужащих, перешедших на новую форму из легкой светло-зеленой ткани, подполковник упорно предпочитал старую – пятнистую, грубую и плотную. Но в городе положено находиться в цивильном.

Поэтому натянул мешковатые рабочие брюки цвета хаки и такую же рубашку. Жару он переносил легко и страдал только от пыли. Начинался кашель, слезились глаза и вспоминались афганские барханы, товарищи с рваными ранами, бурая кровь на белом песке и собственные, смешанные с липким потом слезы.

Прихватив пластиковый пакет, он открыл входную дверь и чуть не угодил в лужу. Тут же этажом ниже послышался визг, зашлепала по ступеням босоногая орда. В этот раз они напрудили уж очень большую и особо зловонную лужу.

«Воды в доме нет, а ссут не переставая», – возмутился Рубцов.

Обычно вытирать приходилось жене, но сегодня она куда-то слиняла.

Постояв в нерешительности, подполковник махнул рукой – черт с ней, с лужей, сама высохнет. И неожиданно легко, если учесть его внутреннее муторное состояние, перепрыгнул через детскую глупость. Прошло время, когда он злился и бегал по двору за этой голопузой сворой. Они победили. Но даже признание белым человеком своего поражения не вселило в их сердца великодушия. Мочиться под дверью продолжали все с той же интенсивностью. «Лучше бы ваши папы воевали так, как вы ссыте», – уже беззлобно корил их подполковник.

И вдруг небывалая удача. При выходе из подъезда на него буквально налетел один из этих чертенят. Уж теперь подполковник своего не упустит!

Правда, перепуганный чертенок был в юбке, что отсрочило предназначавшуюся ему оплеуху. Но ненадолго. Порыв ветра, несущий чертову пыль, задрал юбку и открыл мальчиковые принадлежности.

– Эх, Пико, Пико, – этим, где-то услышанным именем подполковник называл всех незнакомых ему ангольцев. – Вот вырастешь большим, узнаешь, зачем человеку нужна пиписка, и будет тебе мучительно стыдно за то, что писал под дверью соседа.

Рубцов погладил по курчавой головке мгновенно заревевшего от шлепка ребенка. Поддавшись ласке, мальчонка по-своему понял тарабарщину белого человека и решил, что вслед за прощением должен появиться подарок. Поэтому даже после того как был милостиво отпущен на свободу, пошел рядом, стремясь заглянуть в глаза совсем уже не страшному русскому. Подполковнику давно хотелось кого-нибудь поучить уму-разуму, поэтому попутчик оказался кстати.

– Давай, Пико, знакомиться. Меня зовут Иван. Иван Рубцов. Можно просто Рубцов. Иванов у нас пруд пруди, а Рубцов я один.

Мальчонка смотрел на него черными с желтоватым, отливом зрачками не мигая. Он не понимал, чего от него хочет русский и почему протягивает руку, в которой ничего нет.

– Эх, Пико, Пико... Человеческого языка не понимаешь. Чему вас в школе учат. Вырастешь большой, приедешь, случится, в Рязань. Встретишь деваху.

Знаешь, какие у нас бабы? Что грибы, что бабы – первый сорт, и под каждым кустом дожидаются. Уставишься на такую своими пуговицами, а сказать ни черта и не сможешь. А с русской бабой без разговоров вряд ли получится. Это у вас тут – банку тушенки дал и объяснять ничего не нужно.

Мальчонка совсем растерялся. Но вдруг схватил широкое запястье подполковника и потащил здорового болтуна за собой.

– Пико, мне в другую сторону.

Но разве объяснишь мальцу, что подполковник направляется отовариваться харчами и похмелиться? Как ни странно, Рубцов вынужденно изменил маршрут, и они оказались на рынке. К слову сказать, он терпеть не мог эти сборища людей. Когда подполковник видел торгующийся, орущий и хватающий муравейник, ему хотелось взять автомат, вскинуть его и дать очередь поверх голов, чтобы все залегли. Тогда и нужный товар можно спокойно выбрать. Но здесь не Афган, народ к строгому обращению не приучен.

– Ладно, пока что-нибудь тебе купим. У меня как раз миля завалялась.

Рубцов настолько привык к тому, что ангольские деньги совершенно не выражают стоимость товаров, что для легкости усвоил один принцип – плати тысячу кванзов, милю по-ихнему, и бери что нравится. Обычно шумные, ангольцы редко спорили с ним, даже когда были уверены, что миля – слишком дешево. Весь облик Рубцова олицетворял ту силу, перед которой лучше промолчать.

Рынок пестрел всеми возможными цветами: одежд, фруктов, импортных банок, бутылок. Тут же рядом с кусками розовой свинины пылились японские видеомагнитофоны, а серебристая, только что выловленная рыба в корзинах со льдом соседствовала с французской косметикой и арабским бельем. Среди этого конвульсивного изобилия самыми тихими и задумчивыми из торгующих были продавцы масок, поделок из дерева и черепашьих панцирей. Они поглядывали на покупателей с достоинством творцов.

Подполковник любил рассматривать маски. В них таилась неведомая ему тайна, скрывающаяся за бесстрастностью пустоглазых лиц. Маски будоражили в нем детские мечты о далеких невиданных странах, в которых обязательно происходят загадочные происшествия, опасные приключения и благородные подвиги.

Но стоило ему оторваться от их говорящего безмолвия и посмотреть вокруг – ощущение это тут же исчезало. И не было никаких заманчивых заморских стран, а была до скуки надоевшая Ангола, с самыми обычными, борющимися за кусок пожирнее людьми.

Мальчонка не желал долго задерживаться у никому не нужных безделушек и потащил Рубцова к ящику с сочными плодами гуавы. И тут подполковник обалдел. Неподалеку, всего в пяти-шести метрах от продавца гуавы, торговалась его жена. Разгоряченная победой над неуступчивой торговкой, она быстро бросала апельсины в прозрачный пакет, послушно подставленный стоящим рядом высоким мулатом с красивым, почти европейским лицом, пышными длинными волосами, своей чернотой подчеркивающими кофейную матовость кожи.

Рубцов забыл и про гуавы, и про мальчонку. Нинка, наторговавшись вволю, с гордым видом пошла дальше вдоль рядов. Высокий мулат расплатился и поспешил за ней. Догнал. Положил руку на ее плечо и прижал к себе. Нинка игриво отстранилась.

«Ну, это уже слишком!» Подполковник переступил через гуавы и хотел было в три прыжка догнать удаляющуюся парочку. Но тут же по-охотничьи подобрался, замер и пристроился за толстой негритянкой, несшей на голове газовый баллон. Медленно шел за ней, стремясь не упустить Нинку из виду, и прикидывал, в какой момент накрыть их обоих.

– Ух, наешься ты у меня апельсинчиков... – повторял он про себя.

Так они и шли, как вдруг мулат, поравнявшись с машиной, открыл дверцу и сел за руль. Нинка, звонко смеясь, пританцовывала на месте, прямо как местные проститутки, и ждала, пока он откроет дверцу. Ситуация усложнялась.

Теперь придется еще и машину раскурочить. Подполковник шарил взглядом под лотками в поисках какой-нибудь железяки. В этот момент толстуха, за которой он следовал, резко остановилась, увлеченная какой-то тряпкой. Рубцов столкнулся с ее массивной задницей и тут же ощутил тяжелый глухой удар, боль в левом ухе и уже совершенно бессознательно в последний момент поймал газовый баллон, чуть не упавший ему на ногу.

Негритянка развернулась всей своей мощной фигурой и заорала так, словно с ее головы свалилась хрустальная ваза. От ее крика подполковник аж присел вместе с баллоном. Не хватало только, чтобы в таком положении его увидела Нинка!

Но она не обернулась, а, сверкнув икрами, по-хозяйски уселась рядом с мулатом. Машина быстро тронулась. Рубцов едва успел заметить номера новенького желтого спортивного «форда».

– Будете ждать меня у ЦК сколько потребуется, – строго предупредил Саблин и без обычной стремительности вылез из машины. Референт понял, что начало операции по каким-то ведомым только начальнику причинам откладывается.

Саблин и сам не мог разобраться в мотивах своей нерешительности. В самом деле, не признается же он себе, что надеется без всяких оснований и, скорее, вопреки им услышать от Советова заверения о полной поддержке. И вот возьмет Михаил Алексеевич телефонную трубку и отматерит генштабовских кадровиков, а после этого еще и замминистра определенно укажет... Генеральские мечты. Но ведь именно мечты заставляют нас порой притормаживать настоящее ради скорейшего приближения желанного будущего.

Генерал Саблин любил сталинскую архитектуру. Ему нравились ее масштабность, основательность, достоинство и значительность зданий. Простота и торжественность просторных кабинетов с массивными кожаными креслами, огромными письменными столами, на зеленом сукне которых торжественно сверкали гранями хрустальные кубические чернильницы. Даже сами стены, обшитые дубом, вызывали в его душе трепет, схожий с тем, который охватывает верующего при входе в Божий храм. Но в новом высотном здании ЦК все было иначе. Мелковато. И кабинеты маленькие, и обшивка фальшивая, и дневной свет под потолком.

Советов с улыбкой поднялся из-за стола и первым протянул руку.

Саблин со значением пожал его крупную, но мягкую ладонь.

– Давненько, генерал, ты нас не баловал своим посещением, – добродушно тыкнул ему Советов, давая понять, что их встреча носит неофициальный, товарищеский характер. – Вы ведь от Москвы чуть оторветесь, так и черт вам не судья, и Господь не начальник.

Саблин не ожидал такой открытой и доброй улыбки на лице своего куратора. Неужто не знает, какие козни плетутся в генштабе против меня?

Прикидывается. Эх, Советов, ты, брат, сер, а я, брат, сед. Вслух же, как и полагается в цековских кабинетах, стал докладывать о состоянии дел в советской военной миссии.

– Погоди, генерал. То, что у тебя там полный ажур, не сомневаюсь.

Ни в одном контингенте такого порядка и дисциплины не наблюдается. Ты лучше про житье-бытье расскажи. Что вы там с генералом Двинским не поделили? Жалуется он на тебя. Ну да нынче все друг на друга жалуются. Он на тебя, а ты давай мне откровенно по-партийному свою точку зрения изложи.

Советов не только знал, что вопрос о переводе Саблина решен, но и непосредственно приложил к этому руку. При этом как всякий опытный аппаратчик он понимал, что Саблин так просто не сдастся. Будет обивать пороги кабинетов, требовать разбирательства, строчить жалобы, обличать всех причастных к решению его вопроса. Поэтому лучше всего изображать перед ним полное неведение.

У генерала же на душе столько накипело, что никаких особых расспросов не требовалось. Он готов рассказать все вплоть до мелочей, чтобы наконец стало ясно, что прав он, Саблин, а не Двинский. Тот, можно сказать, без году неделя в Анголе, а выводами сыплет, как с кафедры в академии. Поскольку Советов был первым и, по сути, единственным человеком, который захотел его выслушать, Саблин почувствовал к нему особый прилив благодарности.

Генерал набрал в легкие воздух, чтобы начать свой рассказ, и тут зазвонил телефон. Советов сделал знак рукой подождать, снял трубку и, получив задание, засуетился в поисках каких-то бумаг.

– Ты посиди, подожди, меня завсектором вызывает. Почитай пока «Правду». Вот свежая.

Сунув Саблину газету. Советов поспешно удалился. Генерал послушно углубился в чтение, но не мог сосредоточиться ни на одной строчке.

А вдруг Советов действительно не в курсе его вопроса? С этой чертовой перестройкой-перетряской ЦК вообще могут не информировать. Тогда определенно есть шанс. Только нужно настроить Советова, чтобы в нем амбиция взыграла. Ведь он, Саблин, страдает потому, что всегда проводит линию партии и является проверенным борцом за социальную справедливость во всем мире. А генерал Двинский, хоть и политработник, но явно одурачен этими сраными «демократами». Так кого же должны поддерживать в этих стенах? Советов стремительно вошел в кабинет.

– И на чем мы остановились? – озабоченно спросил он и сам же ответил:

– Ах, да, значит, с Двинским не сработались... Жаль. Он мужик толковый. За его плечами Афганистан. Бойцов раненых на руках выносил. Авторитет у него большой.

Саблин почувствовал, что начинают гореть уши. Сейчас наверняка покраснеют и выдадут его негодование. Поэтому решил резать напрямик.

– Боевой-то он боевой, да партийную принципиальность, видать, в Афганистане забыл, когда в суматохе чемоданы собирал. Генерал, проигравший войну, уже не способен поддерживать в войсках высокий боевой дух. Это я называю «афганским синдромом». Не буду касаться политики, но военные испокон веков делятся на победителей и побежденных. Ему в Афганистане дали пинком под зад, так теперь свое неумение обеспечить победу он прикрывает «общечеловеческими ценностями». Для меня Ангола была и остается плацдармом социализма в Африке. А для него там редкая возможность заработать дешевую популярность у этих сра..., виноват, демократов. Поэтому везде и кричит о необходимости сворачивать наше присутствие в братской народной республике.

– Иван Гаврилович, дорогой, перегибаешь палку, – мягко возразил Советов. – Вопрос сложный. Неоднозначный. Учти, прорабатывается на самом верху.

– Значит, отдадим завоевания социализма на откуп классовым врагам?

– запальчиво спросил генерал.

Даже если бы Советову было точно известно мнение руководства, он бы все равно Саблину ничего не сказал. Но вся загвоздка таилась в том, что никакого определенного решения в секретариате ЦК до сих пор не выработали.

Пока, во всяком случае. Сидели бы эти генералы тихо в своей Анголе, тут и без них черт ногу сломит. Так нет, тоже, понимаешь, развернули перестроечную дискуссию. Ох, генералы, генералы, вечно лезут не в свое дело. Придет время, скажут – отзывать специалистов или не отзывать. Так, сидя с сосредоточенным видом, рассуждал про себя Советов.

Саблин решил, что молчание собеседника можно расценивать как скрываемое сочувствие, поэтому пошел на открытый выпад.

– Не знаю, кто дает приказы Двинскому, но мне лично никаких указаний по свертыванию присутствия в стране не поступало. Извините, это все, скажу откровенно, генштабовские интриги.

Советов обрадовался. Появилась возможность для обходного маневра, чтобы уйти от грубо поставленного генералом вопроса.

– Так что в генштабе? – спросил он участливо.

– Вы не в курсе? – искренне удивился Саблин.

– Ты о чем?

– Меня решили в угоду Двинскому и компании отозвать в Союз!

Советов развел руками.

– Иван Гаврилович, дорогой, первый раз слышу. – И на его лице обозначилась крайняя озабоченность. Это он делал профессионально. Взгляд устремлял поверх головы посетителя, нижняя губа при этом внахлест закрывала верхнюю. Помолчав, Советов мягко улыбнулся:

– Что же вы нас в известность не поставили?

– Как только узнал, сразу сюда, – отрапортовал Саблин.

– Куда раньше смотрели? О чем думали? – вдруг набросился на него Советов. – Уж кому, как не вам знать, что мы можем упредить, но не отменить приказ вашего ведомства. Поражаюсь подобной беспечности.

– Я же сижу в Анголе, откуда мне знать? – по-школьному начал оправдываться генерал.

– Получается, я за вас обязан знать? Привыкли, что в ЦК думают за всех. Нет, дорогие товарищи, пора с этой практикой кончать.

Генерал хотел продолжить объяснения, но по селектору Советова опять вызвали к начальству. Прихватив какие-то бумаги и досадливо махнув рукой, он вышел.

Саблин окончательно разнервничался. И еще, дурак старый, сомневался, стоит ли идти к Советову. Нет, пока в ЦК работают такие принципиальные кадры, все будет в порядке.

Найденов вышел из столовой с неприятным чувством тяжести в желудке. То ли от жирной свинины, то ли от гнусного настроения. До сих пор его никуда не вызывают, не заставляют писать объяснительные. Да и что писать? Ну, познакомился с иностранной гражданкой, ну, встречался, ну, бывал у нее дома.

Для себя майор решил: будет утверждать, что брал у нее уроки португальского языка. Официально военными властями это трактуется как связь с иностранной подданной. Чуть ли не приравнивается к разглашению государственной тайны. Такую формулировку и тестю сообщат...

Реакцию Советова майор вычислить не мог. Если тот расскажет дочери, значит, конец семейной жизни. Тамара не простит. Она собственница. С детства привыкла, чтобы все окружающие ей служили. Поэтому и замуж за Найденова вышла, почувствовав, что он не сможет противостоять и до конца дней будет исполнять ее желания. Он не сопротивлялся. Трудности супружества нес терпеливо, как тяготы воинской службы. Слишком велика была разница потенциалов. Благодаря женитьбе он получил не просто дотоле не доступные ему блага, а совершенно новый статус в жизни. Стал майором, перед которым заискивали полковники и водили дружбу генеральские отпрыски. Дальнейшая его карьера представлялась безоблачной. Для начала Ирак и Ангола – лучший способ обеспечить семью на ближайший десяток лет. Потом учеба в академии и спокойная должность в генштабе.

Из всех способов получить генеральские лампасы – кабинетный самый надежный.

И вот тебе, пожалуйста, увлекся, забылся и получил перспективу навсегда остаться безвестным майором где-нибудь за Уралом.