Запись вторая. Мая 6. 5.30 утра

Этот конверт я нашел в почтовом ящике. Говорили, что логофета Дрома забрали в изолятор, а почту закрыли, чтобы зараза с письмом не вышла за городские стены. А тут – узкий конверт из голубоватой бумаги, фиолетовые штемпели… Все как в старые добрые времена. Беглый неразборчивый почерк с сильным наклоном влево. Адрес моей новой квартиры. Обратный адрес: Институт Микробиологии и Вирусологии ЕИВ Академии Наук.

Я тогда еще подумал: при чем тут? Может, ошиблись? Может, это не мне? Но нет, все точно: Никифору Пистису, Малый Золоторожский переулок, дом 33, квартира 6. Я, наверно, с минуту тупо пялился на этот конверт, а потом, все-таки, надорвал. Внутри оказался прямоугольник плотного розового картона с золотой виньеткой по краям:

«Уважаемые г. г. Никифор и Кора Пистис! Член-корреспондент ЕИВ Академии Наук, кавалер ордена св. Феодосия II степени, профессор З. Агафангел кланяется Вам и любезно просит Вас принять участие в праздновании дня своего рождения, каковое состоится 3 мая с.г., в 16.00 в ресторане „Элевтерия“: 12 район, ул. Бычий форум, 5».

Такое вот письмо. Может, это бред? Может, я болен? Но нет, письмо и не думало растворяться в воздухе. Несколько раз перечитал и все равно не мог понять, как? Может, пошутил кто-то? Да, скорей всего, потому что… Конечно, из-за этой проклятой эпидемии весь город выбился из колеи. Но полиция-то работает! Пускай, полицейские оделись в противочумные костюмы и стали похожи на пингвинов, но эти пингвины-то, ведь ходят по улицам! А тут, человек, которого ищет полиция всей страны, собирается на глазах у всех, в лучшем ресторане города отмечать свой день рождения. Да и ресторан… Какой к чертям ресторан, если никто без респиратора и за порог не выходит? Теперь все позакрывалось. На дверях магазинов и-то висят замки… чушь какая-то!

Я бросил письмо в ящик стола, чтобы о нем больше не вспоминать, но тут подумал, что третье мая уже сегодня, а до четырех остается всего три часа. От этой мысли стало не по себе. Я опять достал письмо и еще раз перечитал. Взгляд задержался на самой первой строчке: «Уважаемые г. г. Никифор и Кора Пистис…» И тут у меня задрожали руки. Я уронил картонный прямоугольник на пол.

Кора – это моя жена. Мы десять лет просидели за одной партой и поженились сразу после школы. А полтора месяца назад расстались. Точнее, если уж говорить честно, я ее бросил. Из-за чего? В общем, у нас не было детей. Из всех этих запутанных врачебных объяснений я так толком и не понял, по чьей вине. Но дело не в этом. Я ее любил. Сильно, по-настоящему, но бросил. Да еще так жестоко и гадко, что лучше не вспоминать. Она плакала. Она спрашивала, «за что?», а я только цедил сквозь зубы, что устал. Она говорила, что так бывает, что нам стоит не видеться пару недель, может, месяц, и это пройдет, все опять станет как раньше, но я не соглашался. Кора напоминала мне собачонку, которую хозяева вышвырнули на улицу: меня почти тошнило от ее жалкого, измученного вида. А когда совсем стало невмоготу, назвал ее бесплодной шлюхой, – никогда не думал, что скажу ей такое, – собрал вещи и ушел.

Я снял квартиру без телефона в Генуэзском квартале Петры, но она откуда-то узнала мой новый адрес. Пришла. Звонила, кричала, всхлипывала там за дверью, а я сидел, боясь пошевелиться, и делал вид, что меня нет дома. Потом послышались удаляющиеся шаги. Больше я ее не видел.

Как такое могло случиться? Не знаю. Помню только, что перед этим забыл ее лицо. Подолгу смотрел на нее, как на картину: ей даже неловко становилось от моего взгляда, но, когда закрывал глаза, не мог уже ничего вспомнить. Точнее, постепенно, лицо Коры в моей памяти вытеснило лицо другой женщины. Я никогда ее не видел и вряд ли когда-нибудь встречу. Скорее всего, ее вообще никогда не было.

У Коры черные вьющиеся волосы и смугловатая кожа. Та женщина была светло-русой. У нее было бледное лицо и голубые глаза. Такие глаза бывают у мадонн и ангелов на итальянских фресках. Иногда она говорила со мной. Это были обычные слова, но какие-то стершиеся, что ли, обессмысленные… мне казалось, она куда-то меня зовет, но я не понимал, куда. Или боялся это понять, не знаю.

Согласен, слишком смахивает на бред. Не спорю. Говорю же, сам не знаю, что это было. Хорошо еще, все быстро прошло. Больше не хотелось думать о той женщине. Да и о Коре, тоже. Мне было пусто. Я ничего не чувствовал, как будто в мозг и в сердце впрыснули по шприцу новокаина.

И вот, строчка письма вывела меня из ступора: «Уважаемые г. г. Никифор и Кора Пистис…» Нагнулся, чтобы поднять с пола приглашение, но тут ноги стали как будто ватными, пришлось сесть. Что-то туго стянуло кожу бельевой прищепкой ровно посередине груди. Предчувствие. Почему-то мне сразу это стало ясно. Оно мешало дышать. Я не знал, какое это предчувствие, хорошее, дурное, мог его только физически испытывать: сейчас должно что-то произойти. Что? Я не знал. Просто сидел, и пытался подобрать с пола письмо Зака не своей рукой. Так никелированная клешня в игровом автомате пытается неуклюже схватить плюшевого зайца, который лежит поверх горы других таких же игрушек. Она уже зацепила заячий хвост: еще секунда, и глупая плюшевая кукла будет в твоих руках, но тут заяц выскальзывает, и ты должен опять бросать монету и все начинать заново ‹…›

Как только письмо оказалось в моей руке, в прихожей запиликал звонок. Слабость и дрожь сразу прошли. Я вскочил и побежал открывать.

Кора стояла в двери и смотрела себе под ноги. С ее слипшихся волос, с мокрого плаща, текла вода. Совсем себя не бережет: хоть какую-нибудь марлевую повязку бы надела… да, и без зонтика. Дождь, кажется, сильный.

Она так стояла целую минуту, не двигаясь, а потом, молча, протянула мне размокший розовый прямоугольник:

«Уважаемые г. г. Никифор и Кора Пистис» ‹…›

Запись третья. Мая 6. 17.00

Дождь хлестал жестокий. Холодный, как поздней осенью, и с градом. Добирались пешком: метро не работало, а машины не останавливались.

Кора несла в полиэтиленовом пакете подарок: лионское издание Ахилла Татия 1586 года из библиотеки моего отца. Оказывается, она недавно виделась с Заком и он просил нас прийти, потому что у него есть лекарство. Больше она ничего не сказала. Да у меня и не было настроения выпытывать. Говорить вообще было тяжело: мы молчали, чтобы не мучить друг друга. Просто шли под дождем, смотрели каждый себе под ноги и делали вид, что идем порознь. Думать о Коре было больно, как сдирать присохшие бинты: я заставлял себя думать о Заке. Что он за человек? Зачем он нас позвал, этот таинственный профессор-расстрига? Зачем ‹…›

Один русский поэт написал про пир во время чумы. Жаль, никто не додумался прислать ему фото с этого дня рождения: лучшую иллюстрацию к его поэме было бы трудно найти.

Мы опоздали. Все до одного были уже в сборе. Это тем более удивительно, что теперь люди перестали собираться большими группами: боялись инфекции. Чем-то все это смахивало на тайную вечерю с картины Леонардо. Во главе стола сидел рыжий респектабельный Христос Зак в лощеном смокинге, и такой же лощеный метрдотель в марлевой маске подливал ему вина. А по обеим сторонам – двадцать восемь его учеников и учениц. Бывших учеников и учениц нашего класса. Точнее, двадцать семь: Василий Ставрофор в умер прошлом году: говорят, крепко пил в последнее время. Кажется, хлебнул какой-то дряни и отравился.

С краю пристроился Валентин Ксилокефал – когда-то первый хулиган в классе, а теперь – полицейский. Он сидел в своем синем мундире, со спущенным на подбородок респиратором, и понуро цедил вино. По виду Ксилокефала нетрудно было догадаться, что как только вечер закончится, здесь будет наряд полиции и он лично защелкнет свои браслеты на заковых запястьях. А пока ему просто не хочется портить праздник. Напротив него сидел Николай Платон, большой Ник. Его отец сделал состояние на чем-то, связанном с компьютерами, а сам он теперь большая шишка: – чуть ли не протовестиарий императора. За эти годы он почти не изменился, разве что еще больше заплыл жиром и с трудом помещался в своем пурпурном чиновничьем костюме. Только странно, почему он здесь, в зачумленном городе, если император и магистры сбежали еще в апреле? Говорят, даже эпарх,² и тот сбежал: сперва все они думали отсидеться во Влахернском дворце, а когда жареным запахло чуть посильнее, ушли морем в Тавриду… Большой Ник проделал дырочку в марлевой повязке и, потягивая коктейль через соломинку, пытался флиртовать с нашей первой школьной красавицей – Ириной Гликосомой. Ее, как раз, время нещадно изменило. Ей должно было быть не больше тридцати трех, но она уже успела сильно поседеть и поблекнуть. Хоть она и старалась улыбаться по-прежнему, но это выглядело натянуто и фальшиво. Говорили, у нее в один день погибли муж и сын. Из-за чего, правда, не знаю. Рядом с Ириной обосновалась неразлучная парочка: кто бы мог подумать! – Ахилла Делия и Патрокл Адинамис и тут вместе! Даже в одинаковых клетчатых пиджачках, даже опять шушукаются без умолку между собой как на школьных переменах. С другой стороны, от них, уписывал осетра под нардовым соусом мой добрый приятель – Алексей Мегадука. Алекс. Он работал журналистом в «Эпархиальном вестнике».³ Это с ним мы как-то раз в детстве решили пробраться на торговый пароход и уплыть в Россию. Алекс, конечно, не надел никаких защитных средств: ел и пил без всякой опаски: я его знаю. Зато его соседка – Елена Арнеомэ – была в полном облачении: в каком-то нелепом марлевом тюрбане, в респираторе и даже в резиновых хирургических перчатках. Она сидела почти неподвижно: положила на колени руки и недоверчиво посматривала из-под стекол защитных очков на остальных своими крысиными глазками. В школе она училась лучше всех, но никому из вредности не давала списывать. Кажется, я слышал, что она ‹…›

Варвара Какостома – наша знаменитая сплетница. Прилетела сюда, конечно, из своего неистребимого жгучего любопытства: раскусывает оливки и смотрит, есть ли там кости младенцев, или нет ‹…›