Цитаты из книги «Мои любимые чудовища. Книга теплых вещей»

Хвалили его, только ругая других: приводили в пример. И разговаривали чаще только по работе. Никому и в голову не приходило спросить, за какую команду он болеет, какой фильм у него любимый, когда день рождения или что он такой тихий… О брате спрашивали иногда. Он отвечал, старался подробно, не отговариваться. На работе ничего не стоило иметь легкий характер. Сбудься мечта Валеева, начни все вникать в подробности его жизни, а его вовлекать в разные суждения — и остались бы от его легкого характера рожки да ножки. Он не стал в мастерской своим, да и на прежней работе не было этой родственной свободы, когда не нужно быть настороже, не надо вечно поверять себя мнением окружающих. Но когда звенела пила, вжигаясь в розовую смолистую доску, пахло смолой и клеем БФ, Валееву вполне хватало общения и внимания: запахи и звуки заменяли слова, сосредоточенное корпение над работой было вроде разговора, а послушание материалов заменяло понимание собеседника. Он иной раз и впрямь говорил — то с вагонкой, выкоробленной пропеллером, то с саморезом, идущим в сучок. Не ругался — уговаривал: «Ну давай-давай, чего ты, сейчас, вот мы тебя так». Или еще пел. Дома этого не было. Дом был пуст. Здесь раньше они жили с родителями, потом с одной матерью. Мать была единственным в мире человеком, с кем он чувствовал себя своим. Теперь Валеев остался один. Убрав в кладовку все, что напоминало о родителях, он лишил квартиру памяти, а вместе с ней и уюта. Может быть, потому он терпеть не мог находиться дома подолгу. Но подкатывал приступ нелюдимости, и он сидел в неуютных стенах — словно назло.

Брат с семьей уехал в сад и в город теперь не вернется неделю, а то и больше. Ему там хорошо. Треплется с соседями по бригаде, журналы читает, с внучкой на рыбалку ходит. Валеев представил Валеру, брата, дородного, с живыми глазами, в бейсболке, сидящего с удочкой на берегу пруда. Сам Валеев был худой, седенький, лицо в веснушках… Говорил он мало, и всякий раз оказывалось, что голоса у него нет и надо откашливаться. В саду клубника уже небось пошла, горох тоже. Молоко брату из деревни возят. Довольно вкусное молоко. Телефон молчал. Валеев кряхтя выкорчевал себя из кресла. Взял из внутреннего кармана пиджака, висевшего в шкафу, пачку «Явы», вышел на балкон. На въезде во двор мужики из стройуправления ломали асфальт отбойными молотками, компрессор тарахтел и трясся в ознобе. Валерий, брат, — любимец публики. Люди ли поворачиваются к нему хорошими сторонами или он сам заходит к ним с хорошей стороны — в любом случае все считают Валеру отличным человеком с прекрасным характером. Между прочим, Валеев считал, что у него тоже легкий характер, но только на работе. Валеев плотничал на механическом заводе: врезал замки, собирал полки, вытачивал древки для метел и флагов, обивал жестью зимние фанерные лопаты. На работе он ни с кем не спорил, не ссорился, не делал замечаний. Скажут шкаф собирать — он и собирает, велят переделать — переделает. Без раздражения. Он думал только, как приняться за дело, чтобы вышло безупречно. Может быть, это было связано отчасти и с тем, что плотничал он всего лет шесть: до этого работал в проектном бюро, прекратившем существование в разгар экономических реформ. Брат пристроил его сюда, в мастерскую, зная, что Валеев руками работать умел и с детства любил мастерить по дереву. Плотник с высшим образованием… А денег тут платили даже побольше, чем в бюро, и зарплату не задерживали.

лубочный рассказ До вечера было далеко, третий день отпуска не шевелился, словно часовая стрелка в замедленном повторе. Дождем и не пахло. Покой на душе — это когда все идет как надо. А тут все остановилось, причем, как на грех, не вовремя. Валеев Леонид сидел в кресле, мрачно толкая взгляд куда-то в щель между половиц, крашенных суриком пять лет назад. Окна подрагивали от тарахтящего во дворе компрессора, телефон молчал. Можно было выйти из дому, сходить прогуляться по пыльным дворам к набережной, купить холодненького. Но он сидел дома. За неделю до отпуска он поссорился с братом. Брат в сердцах сказал, что Леня со всеми умеет быть нормальным человеком, кроме своих. Валеев не нашелся, что ответить, так неожиданно точно и обидно было обвинение. Побежал домой, пылая невышедшим гневом, и погрузился в оскорбленное молчание, из которого брат должен был сам вывести его за ручку. Хотя Валееву было пятьдесят два, а брат зимой отмечал шестидесятилетие.

Многочисленные сценарии моей биографии, нарисованные мамой, все как один были скромными вариантами апокалипсиса. Причем дворник был конечным пунктом всех траекторий моего падения.

Но пуще всего меня волнуют эти дымы — что печные, что корабельный. Как бы объяснить… Дымок буксира рядом с домашними дымами отменял неподвижность оседлого быта, да и вообще земного бытия. Словно избы — те же плавсредства, просто вытащенные на берег. И как ни живи, все выходит путешествие.

Пейзаж этот, живой, проточный, хвойно-речной, мог получиться только у Горнилова, у духовидца, который большую часть жизни проводит в аду, видит чудовищ на расстоянии вытянутой руки и ближе. Не знаю, как это связано. Глядя на таежный пейзаж, я понял, что только вырвавшись из ада можно достичь такой чистоты взгляда, словно художник глядит на мир с низкого облака. Или он сам это облако и есть.

— А зачем побеждать бога? — спросил Мальченко. — Это вопрос человечка, который спрятался за телевизором, — сердито ответил Горнилов. — Если ты все в мире принимаешь, ты безглазый. Как червяк! Или нарочно отворачиваешься. Если страдаешь и видишь — кто за все отвечает? Дьявол, что ли? — Конечно. — Дьявол невинен, как дитя. Это не я сказал. — Ну и как ты бога побеждать собираешься? — Способ только один. Меня била дрожь, я чувствовал всю опасность этого разговора. — Какой? — Сойти с ума. Идти за Паганини. И забыть про Моцарта.

— Бог? Отлично. Только ведь бог-то — это не все навечно улыбнулись. Бог — он пострашней дьявола будет. Дьявол — слабенький и живет в слабостях. Вечно его все побеждают понемногу. Ты вот бога победи, попробуй. Не можешь? Страшно? Тут Моцарт не поможет.

Проснувшись, я долго глядел в темноту, не понимая и не интересуясь, который час. Как обычно, темноту населяли мои любимые тени и чудовища: тайная армия спасения. Но сейчас думалось не о них. Нужно было срочно помириться с Кохановской. Ужасно захотелось послушать ее голос, что бы она ни говорила, взять за руку, рассказать обо всем, что со мной произошло. Стоило принять это решение, как чудовища разулыбались, потеплели невидимыми лицами и опять уснули вместе со мной.

Люди перестанут выгораживать себя эгоизмом. Мол, моя хата с краю, ничего не знаю. Потому и не знаешь, что с краю! Чем больше люди станут делать, мыслить и чувствовать сообща, тем выше они поднимутся над своей ограниченностью. Значит, мысли из твоей головы и чувства из твоего сердца станут моими и наоборот. — Что за ерунда! — резко оборвала Милада. — А мне кажется, это про любовь, — задумчиво произнесла Марина. Все насмешливо поглядели на нее, но в насмешливости этой было больше нежности, чем высокомерия.