Глава третья
После боя

Дядя Миша оказался прав. Ещё пару раз ордынцы пытались идти на приступ, но быстро поняли, что проку не будет. По нашим подсчётам, положили мы не меньше полусотни врагов, а у нас был только один, легко раненный стрелой в руку. Я за весь ночной бой успел выстрелить из лука раз пять, но так ни в кого и не попал. Мало, значит, учился. На мечах я ещё куда ни шло, а вот из лука, выходит, не очень. Надо будет заняться. Хорошо бы себе в учителя ордынца получить: вот уж кто умеет стрелять – так это они!

Через пару дней ордынцы ускакали в степь на своих быстрых и выносливых лошадях, унося награбленное и уводя пленников. Дружинники мрачно смотрели со стен, как потянулась за конницей длинная вереница пленных рязанцев. Связаны они были попарно, а на шеи надеты хитрые такие штуковины из палок – видно, чтобы по сторонам головой не вертели. Самые молодые и бойкие из наших хотели броситься вдогонку и освободить их, но боярин Глеб и дядя Миша удержали неразумных. Через три дня после сожжения города последние всадники покинули окрестности Рязани.

Мы вышли из кремля и стали раскапывать пожарища, стараясь спасти тех, кого возможно. Руины ещё дымились, и я вспомнил, как два года назад сидел в подполе, не имея сил откинуть крышку, придавленную чем-то тяжёлым. Эти воспоминания заставляли меня торопиться, раскапывать пепелища быстрее взрослых мужиков. Вдруг там кто-то, как и я тогда, задыхается без воздуха в надежде на помощь?

И, честно говоря, даже удивился, сколько народу убереглось от гибели и ордынского плена. Чуть только начали раскапывать пожарища, люди полезли изо всех щелей, как мураши. Не знаю уж, сколько тысяч спаслось, но очень много! А я уж было подумал, что ордынцы всех увели! Я тоже одну девчушку откопал – малую совсем, годика три, не больше. Белобрысенькая, зарёванная, чумазая. Я её из подпола вытаскиваю, а она головёнкой вертит по сторонам, глазками – луп- луп! – ничего не соображает. А рядом, чуть в стороне, женщина молодая лежит, мать её наверное. Голова балкой разбита. Я тогда эту малышку быстренько из ямы выдернул, чтобы она мать не увидела. Потом оклемается – легче горе переносить будет. Её тотчас какая-то старушка подхватила на руки – родственница видать. Эх!..

Когда растаскивали пожарище на месте постоялого двора, нашли того песельника, что на дудке играл. Не помогли, выходит, ему городские стены! А что сталось с Марфушкой и полосатым Сенечкой, я так и не узнал. Бегают, наверное, сейчас по Рязани, если в живых остались. А может, приютил кто. Потом оказалось, что погиб и тот дьячок, который обещал страшное наказание тем, кто пойдёт на представление. Интересно, а останься он сейчас жив, стал бы вспоминать о своём предупреждении? Вот не послушались его, Бог и покарал… Получается, что помирился он теперь с песельниками. Смерть ведь всех равняет. Нет, не там он врагов искал, не там!

Через день тех, кого можно было, откопали. Мужики сразу взялись отстраивать город заново. Лето ведь уже за половину перевалило, до холодов надо успеть избы поставить. Хорошо ещё, городские стены из дубовых брёвен – не сгорели, а лишь закоптились. Обожжённый дуб только крепче становится.

Меня боярин Глеб отослал к Варсонофию:

– Иди помогай чем скажет.

Но помощь Варсонофию не потребовалась, в кремле ведь всё в целости-сохранности осталось. Почесал он затылок, бороду, а потом махнул рукой:

– Эх, война войной, а учение да грамоту никто не отменял!

И велел мне изучить жизнеописание великого эллина Перикла^[18]. Выудил из огромного сундука, на котором спал, большущую книгу с листами из телячьей кожи, в богатом переплёте с застёжками, и, открыв на нужном месте, приказал к завтрему выучить и пересказать. А сам сел в сторонке за стол, свиток какой-то развернул, придавил чернильницей, чтобы обратно не свернулся, и пером черкает – правит что-то.

Уселся я на стульчик, книжку перед собой разложил. А на улице, как назло, день хороший. Мужики топорами стучат – обгоревшие дома разбирают, птички разные чирикают, ласточки туда-сюда носятся. Эх, да что там, всё равно ведь учить надо, не отпустит же!

Рассматриваю я книжку, а там всё не по-нашему, а по-гречески написано. Хорошо, Варсонофий меня и греческому, и латыни научил, и навык я имею хороший, написанное могу свободно читать, только в разговоре сноровки мало: говорить-то, кроме Варсонофия, не с кем.

Читаю я про Перикла, а у самого в голове вертится, что не сделал я чего-то важного. Вроде совсем собрался, да не вышло. И вот когда читал про то, что ваятели древние Перикла всегда изображали в шлеме, потому что голова у него была как луковица – вытянутая кверху, меня словно шилом в бок кольнуло! Да я же за полдня до набега снова, как и два года назад, видел человека, у которого на пальце перстень с печаткой, а на печатке – два всадника на одном коне!

– Варсонофий, – говорю, – а спросить тебя можно?

Дьяк голову поднял, посмотрел на меня внимательно:

– Что, слово незнакомое попалось?

– Да нет, – отвечаю, – вспомнилось кое-что, о чём давно расспросить хотел.

Варсонофий разрешал разговаривать с собой по-простому, без чинопочитания. При князе, правда, всегда важность на себя напускал, да и без князя порой от него мне подзатыльники доставались. Но это он не со зла, а всегда по делу, когда я не особо радел о постижении наук. Правда, в последнее время для подзатыльников повода не было.

– А помнишь, когда два года назад наше село сожгли?

– Помню, – ответил Варсонофий.

– Я тогда ещё князю и боярам рассказал, что незадолго до набега наезжало к нам фряжское посольство.

– И это помню. Я ведь тоже тогда там был, при князе. Только ты не помнишь, с усталости да перепугу.

– Толмач там у них ещё был со странной такой печаткой на железном перстне.

– Два всадника на одном коне?

Тут я удивился. Да что там удивился – я был просто поражён. Надо же: аж два года прошло, целая уйма времени, а он помнит! Наверное, изумление было написано на моём лице, потому что Варсонофий сказал:

– Всё я хорошо помню, Василий. Сейчас кое-что покажу тебе.

Он встал со стула и полез куда-то в угол, где у него было несколько полок с книгами. Покопался несколько минут, достал старый пергаментный свиток, перетянутый шерстяной ниткой. Тщательно сдул с него пыль и, сняв нитку, развернул. Пергамент был испещрён латинскими письменами, а в самом верху стояло:

REGULA

Pauperum commilitonum Christi Templique Solomonici^[19].

А слева – рисунок в круге: два всадника на одном коне.

Как зачарованный смотрел я на этот пергамент. Сколько всего вокруг этого таинственного знака произошло! Сначала тот толмач с перстнем два года назад, потом набег на село и неизвестное слово «нессуно», слышанное мной из подпола. Теперь вот снова – встреча со знакомым иноземцем, на пальце которого был перстень с такой же печаткой, и вслед за тем – опять сожжение, только на этот раз не маленького села, а большого города – гордой Рязани!