II

В неусыпных распоряжениях по погребу протекло для Яшеньки несколько месяцев, в течение которых он был совершенно счастлив. Хотя Наталья Павловна, вообще говоря, была довольна поведением Яшеньки, однако ж, как женщина сметливая, она не могла иногда не задумываться, глядя на него. С одной стороны, как хозяйке и главе дома, ей приходилось чрезвычайно кстати это полнейшее отречение от всяких притязаний на личность; с другой стороны, как мать, она не могла не чувствовать всей несостоятельности подобного существования. И часто, отходя ко сну после дневных забот, она предавалась долгим и мучительным размышлениям об ожидающей Яшеньку судьбе.

– Что-то уж чересчур он у меня смирен, – думала она, – даже занятия себе никакого найти не может, да и говорит как-то скучно…

И перед глазами ее, с изумительною отчетливостью, восставала белесоватая фигура Яшеньки с ее детски рассудительным жестом и детски же ограниченною речью. В ушах ее раздавались даже слова его, но господи! какая тошнота, какая пресность слышалась в этих словах! Как будто из целого лексикона слов он выбрал именно то, что ни для кого не оказалось годным, как будто для него существовал особый синтаксис, который и хорошие, по-видимому, слова посыпал маком и претворял в снотворные.

«Ведь ему, голубчику, не с кем даже слова перемолвить, – продолжала думать Наталья Павловна, беспокойно поворачиваясь на кровати, – ведь этак и в самом деле зачумеешь от скуки…»

И вслед за тем страшное, но, к сожалению, возможное предположение озаряло ее голову.

– А ну, как он взбунтуется! – говорила она уже вслух, – да отнимет у меня имение?..

Предположение было грозное, потому что имение действительно принадлежало не ей, а Яшеньке, и мысль Натальи Павловны усиленно работала, изыскивая средства к рассеянию Яшеньки и устранению опасности. Но она сама жила в такой ограниченной среде, ее собственный мысленный горизонт был так тесен, что, кроме нового блюда, которое на другой день и подавалось за обедом, она не в силах была придумать ничего, что могло бы придать разнообразие существованию Яшеньки. Правда, являлось и еще одно средство, средство тем более простое, что рано или поздно, по самому существу природы человеческой, нельзя было миновать его… Средством этим была женитьба. Но, боже мой, какая кутерьма поднималась в голове Натальи Павловны при этом слове! Господи! в доме заведется молодая хозяйка… Федька и Павлушка, Машка и Аниска, которые в настоящее время трясутся при одном имени Натальи Павловны, необходимо должны будут раздвоиться в своем трепете… староста Пахом тоже должен будет принять вид Януса… в комнатах, в которых теперь так просторно, вечно будет нечто постороннее… даже в саду, в деревне, в поле – везде будет смерть и теснота! При одной мысли о таких переменах спина Натальи Павловны покрывалась холодным потом, и образ невестки представлялся ей не иначе, как в виде скелета с раскаленными угольями вместо глаз и железными костями вместо пальцев.

– Да ведь этого не избежишь, однако! – шептал ей тайный неприязненный голос, – нельзя же роду Агамоновых угаснуть без следа… да и имение сделается тогда выморочным…

Эта последняя мысль чрезвычайно пугала ее; казалось нестерпимо, несовместно и дико, что вот триста душ, издревле принадлежавших роду Агамоновых, вдруг очутятся между небом и землею, без звания, без имени, в самом, по мнению ее, ужасном положении. И она вновь обращалась мыслью к женитьбе, перебирала всех соседей, отыскивая между ними барышень посмирнее и позолотушнее, но опасение занять в доме второстепенное место все-таки превозмогало все другие расчеты.

– Нет, уж будь что будет, а покуда я жива, не бывать здесь моей злодейке! – говорила она, – вот я умру – тогда пускай живет как знает!

И время шло, не приводя за собой никаких перемен. Но покуда Наталья Павловна сражалась с призраками, Яшенька, ничего не подозревая, продолжал вести свою отшельническую жизнь. Вставши поутру, он отправлялся к месту своего назначения, то есть в погреб, и всегда находил что-нибудь новое, доселе им не замеченное, но тем не менее представляющее обширное поле для дальнейшей деятельности и даже для усовершенствований. Провозившись там часа два, он возвращался домой, завтракал вплотную и отдавал отчет Наталье Павловне в своих занятиях.

– Ну, спасибо, мой друг, – говорила обыкновенно при этом Наталья Павловна, – я очень рада, что тебе со мною не скучно. Ты бы занялся еще чем-нибудь до обеда?

– Я, милая маменька, буду раскладывать пасьянс… Я надеюсь, что не стесню вас в ваших занятиях?

– Ах, что ты, мой друг!.. ты занимайся, не обращай на меня никакого внимания!

Пользуясь этою свободою, он овладевал засаленными картами и начинал раскладывать пасьянс. Не надо, однако ж, думать, чтобы пасьянс служил для него сам по себе целью; напротив того, он видел в нем лишь средство, служившее к разрешению разных волновавших его вопросов и сомнений. Но так как содержание его жизни было до крайности скудно, то весьма естественно, что в воображении его сложилась совершенно особая сфера, в которой за недостатком действительных интересов их место заступили интересы мнимые. Так, например, ему случалось загадывать о том: будет ли он со временем великим полководцем? «Если из трех раз два раза выйдет, – говорил он себе при этом, – то буду; если же нет – стало быть, надо отложить попечение!» Но карты угадывали верно: не быть тебе полководцем! И он не приходил от этого в отчаяние, а только произносил довольно равнодушно: «Не выдрала!» – и принимался гадать на другую тему.

Иногда он воображал себе, что он принц крови и женится на дочери французского короля; все подробности этого сватовства с изумительною точностью обрисовывались в его воображении; он представлял себе даже голубой бархатный, весь облитый золотом мундир, в котором он представлялся к своему будущему тестю. Но карты опять угадывали верно и говорили: «Нет, ты не принц!» И Яшенька опять, не приходя в отчаяние, произносил: «Не выдрала!» – и принимался гадать на то, будет ли он когда-нибудь губернатором?

Таким образом проходило время до обеда; в это время Наталья Павловна возвращалась с поля или из деревни от обычных занятий своих.

– Ну что, Яшенька, занялся ты чем-нибудь сегодня? – спрашивала она, всегда стараясь придать голосу своему ласкающее выражение.

– Как же-с, маменька! Я надеюсь, что когда-нибудь вы удостоите мою часть своим обзором, и уверен, что останетесь вполне мною довольны!

– Ах, душечка, я не о погребе тебя спрашиваю: я уверена, что эта часть у тебя в порядке!

– После занятии моих по устройству погреба я развлекался картами, и смею вас уверить, добрая маменька, что время пролетело для меня незаметно.

Очевидно, Яшеньке прежде всего хотелось успокоить маменьку и заверить ее в том, что ему совсем с нею не скучно. Но это была неправда. Несмотря на бедность внутреннего содержания, которая дает человеку возможность легкого примирения с самою незавидною, самою будничною формою жизни, несмотря на то что, по-видимому, он, по самой природе своей, предназначен был скорее для прозябания, нежели для жизни, – ему было скучно. В нем не могли совершенно смолкнуть те законные требования молодости, которые равно обязательны для всякого существа, носящего человеческий образ, будь он глупый или умный, будь он развитой или неразвитой. Наталья Павловна понимала это и терзалась.

– Тебе, душечка, скучно со мной? – говорила она ему по временам.

Яшенька смущался и краснел при этом вопросе, но не разрешал его прямо.

– Если бы вы, милая маменька, – отвечал он обыкновенно, – удостоили меня своим доверием и поручили мне конный двор?

– Ах, душечка, ты такой слабенький!

– Смею вас уверить, милая маменька, что, служа по кавалерии, я приобрел достаточно опытности, чтобы оправдать ваше милостивое доверие…

– Ах нет, душечка! еще неравно как-нибудь лошадь ушибет! нет, ты лучше отдохни покамест! или вот займись папенькиной библиотекой!

– Слушаю-с, маменька!

Таким образом, вопрос снова устранялся на время; Яшенька принимался за папенькину библиотеку, которая, впрочем, оказывалась составленною из одних календарей различных годов и потому не потребовала больших трудов при разборке. Окончив это поручение, Яшенька вновь погружался в праздность и какое-то болезненное уныние; вновь принимался за карты или по целым часам слонялся взад и вперед по комнате, думая какую-то удивительную думу и по временам улыбаясь.

– Ах, Яшенька, ты решительно скучаешь со мной! – снова приступала Наталья Павловна, и в голосе ее слышалось даже некоторое нетерпение.

– Добрая маменька! – отвечал Яшенька, – если б вам было угодно дозволить мне поохотиться с папенькиным ружьем, то я мог бы застрелить несколько дичи для обеда и тем хотя несколько отблагодарить вас за все ваши благодеяния!

Но Наталья Павловна бледнела, слушая такие слова, потому что в понятиях ее мысль о ружье фаталически смешивалась с мыслью о смерти.

– Друг мой! – говорила она, – я уже исполнила однажды твою прихоть, дозволив тебе вступить в гусарскую службу. Но не требуй, не требуй от меня нового испытания… это слишком тяжело!

При виде такого выражения любви Яшенька спешил успокоить маменьку.

– Успокойтесь, милая маменька! – говорил он, – конечно, я, по неопытности, не могу судить, что для меня прилично и что не прилично, но я дал себе слово всегда руководствоваться вашими благоразумными советами и сдержу его… Я надеюсь, милая маменька, что вы не оставите меня?

И таким образом, все попытки создать какое-нибудь занятие для Яшеньки остались неудачными, и он фаталистически поставлен был в положение человека, которому нет места на жизненном пире.

Однажды, однако ж, Наталья Павловна вошла в комнату Яшеньки как-то особенно весело. На лице у нее было написано нечто замысловатое, и по всему можно было догадываться, что она имеет объявить ему какой-то сюрприз.

– Ну что, дурушка, не скучно тебе? – спросила она.

– Я, милая маменька, никогда не могу скучать в вашем обществе!

– А я, душечка, для тебя сюрприз приготовила!

– Позвольте мне, милая маменька, узнать, в чем заключается этот сюрприз. Впрочем, может быть, мне не следует знать об нем прежде времени?

– Я пригласила на завтра нашего нового священника, отца Алексея, к нам на целый день; он будет со своею матушкой… Ты займешь их, душечка, а между тем и сам развлечешься.

Первою мыслью Яшеньки было осведомиться, молода ли и хороша ли собой матушка попадья, но он тут же вспомнил, как его учили в гимназии, что прежде нежели сказать слово, непременно следует покусать язык, и потому не сказал ничего, а только молча поцеловал у Натальи Павловны руку.

– Да ты, кажется, недоволен, душечка? – сказала Наталья Павловна, зорко следя за выражением его лица и невольно сообщая своему голосу строгое выражение.

– Я, милая маменька, напротив того, употреблю все усилия, чтобы занять дорогих гостей, и мне очень прискорбно, что вам угодно было усомниться в этом!

На другой день действительно явился отец Алексей с своей попадьею. Отец Алексей был молодой священник, и потому охотно украшал свою речь уподоблениями, взятыми из мира нравственного; попадья была также не старее двадцати лет, но не имела никакой характеристической особенности, кроме того, что застенчиво вертела в руках клетчатый носовой платок.

– Ну, Яшенька, покажи дорогим гостям твою усадьбу! – сказала Наталья Павловна после взаимных приветствий.

– Любовались, сударыня, еще издали любовались на ваше жилище, – отозвался отец Алексей, вынимая из бокового кармана носовой платок и отирая им пот на лице, – по здешнему месту, можно прямо сказать, никто супротив вас относительно благолепия сравниться не может. Храмина добрая и жителя доброго возвещает…

Попадья хотя ничего от себя не присовокупила, однако улыбнулась.

– Да; я, благодаря бога, на этот счет очень счастлива, – сказала Наталья Павловна, вздохнув и окидывая, через окно, взором окрестность, – все у меня есть…

– У хозяина, пекущегося не об одном только настоящем дне, но и о днех грядущих, все преизбыточествует, сударыня! земля рождает сторицею, житницы исполняются всяким благоволением, самые домочадцы и рабы распложаются во множестве…

– Это правда, батюшка; бог любит труды; я вот про себя скажу: никогда я не бываю так счастлива, никогда совесть моя не бывает так спокойна, как в то время, когда я тружусь… так, знаете, и колышется там все…

Наталья Павловна показала рукою на грудь и несколько даже прослезилась при этом.

– Так поди же, друг мой, – продолжала она, обращаясь к Яшеньке, – покажи дорогим гостям твою усадьбу… вы у меня именно дорогие гости, батюшка с матушкой; я с светскими удовольствиями давно распростилась… вот божественное – это по мне!

Яшенька, как и следовало ожидать, прежде всего повел гостей в погреб с винами.

– Я должен вас предупредить, батюшка, – сказал он, заметно конфузясь, – когда я прибыл к маменьке в дом, погреб этот был в самом ужасном беспорядке… Все, что вы здесь ни видите, все это заведено уже мною.

– Порядок в жизни едва ли не главное мерило, по которому мы можем судить о достоинствах человека, – отвечал отец Алексей, – без порядка всякое человеческое предприятие подобно зданию, на песке построенному.

Матушка улыбнулась и, отвернувшись, для учтивости, в сторону, утерла платком нос. Яшенька подробно объяснил как то, что им уже сделано, так и то, что предполагается сделать на будущее время по устройству винного запаса.

– Теперь, батюшка, пойдемте в сад: вы увидите, как у нас там хорошо! – сказал Яшенька.

И действительно, в саду оказалось очень хорошо.

Яшенька, как учтивый кавалер, сорвал цветок барской спеси, поднес его матушке и затем просил гостей обратить внимание на искусство, с которым подстрижены липки.

– Да; мастер изрядный делал! – отозвался отец Алексей и, обратившись к попадье, прибавил: – Наш с тобой дворец небось похуже этого будет!.. изукрашено как!

Но всего более впечатления произвел поставленный у беседки гипсовый турок, с трубкою в руках.

– Ну что, дурак, что ты тут стоишь! – сказал Яшенька, ласково трепля турка по животу.

Наконец все было осмотрено, кроме конного двора, в который Яшенька не имел входа; гости возвратились в дом, пообедали и в скором времени собрались восвояси.

– Я надеюсь, мой друг, что ты не скучно провел время сегодня? – сказала Наталья Павловна, когда гости ушли.

– Я, милая маменька, всякий знак вашего внимания готов принять как величайшую для меня милость, – отвечал Яшенька, целуя у матери руку.

– Ты, кажется, недоволен? – спросила строго Наталья Павловна, которой показалось, что в лице Яшеньки не выражается достаточно признательности.

Но Яшенька, в сущности, не был ни доволен, ни недоволен: он просто отвык от людей, которых общество, вследствие этой отвычки, скорее составляло для него тягость, нежели развлечение. Он до такой степени сжился с своим одиночеством, что с болезненным нетерпением отзывался на всякий внешний толчок, который пробуждал его от нравственного оцепенения. По целым часам он ходил по комнате, не имея, по-видимому, никакой мысли, потупив глаза и только изредка улыбаясь.

«Господи! что же с ним будет!» – думала Наталья Павловна, с беспокойством следя за его движениями и убеждаясь, что общество отца Алексея не производило в Яшеньке никакой перемены.

И вот в один прекрасный день светлая мысль озарила ее голову.

– Душенька, – сказала она Яшеньке, когда он пришел пожелать ей доброго утра, – я все думаю, как бы мне рассеять тебя… Не хочешь ли съездить в гости к Табуркиным?

– Если это может доставить вам удовольствие, милая маменька, то я готов исполнить вашу волю во всякое время, – отвечал Яшенька.