Мойра

 
Мир был прозрачен, призрачен, непрочен.
А мы лежали рядышком, что прочерк,
два прочерка в постели и графе
«Любовь», поскольку дело не в любви, но
я просыпался лишь наполовину,
а ты сидела в маленьком кафе
в своём воображении, пила там
двойной эспрессо, плитку шоколада
вертела в длинных пальцах. Я же шёл
под душ – не знаю только, наяву ли —
стереть с лица улыбочку кривую,
использовав стиральный порошок
по назначенью, так сказать, прямому…
Мы жили в доме с видами на Мойру:
вот ножницы, а вот она сама,
склоняясь над трепещущею нитью,
бормочет по привычке «извините»,
«приятных снов» и прочие слова.
Мы смотрим на неё без интереса.
И наши жизни, что двойной эспрессо;
грохочущий экспресс из пункта Икс
в мерцающую точку невозврата,
огнём сверхновой бывшею когда-то.
И дольше века длится этот микс.
 

«Фрагмент лица. Руки обломок пыльный…»

 
Фрагмент лица. Руки обломок пыльный.
Здесь статуя стояла в водевильной
нелепой позе. Здесь снимали фильм
из чьей-то жизни – трудной и короткой.
И ставили его на перемотку.
И выходили в непрямой эфир.
 
 
Фарфоровые куклы на комодах.
Какие-то укурки в эпизодах.
Игра актёров – так себе игра.
Шестнадцать серий втиснув в два сезона,
создатели молчат не без резона,
поскольку дальше – чёрная дыра.
 
 
Ты всё забыл, покуда дул на кофе.
Тебя здесь нет. Швыряет в реку профи
свой пистолет. И мелом обведён
лишь силуэт отсутствия кого-то.
И детектива мучает икота.
И он идёт к машине под дождём.
 
 
Тебя здесь нет, но в двадцать пятом кадре
подействует (что вообще-то вряд ли),
едва над ямой вырастет семья,
таблетка от мигрени ли, сирени,
от версий, что ещё не просмотрели,
от нестыковок, от чужого «я».
 

«Ещё хотелось крепких женских ног…»

 
Ещё хотелось крепких женских ног —
погладить и почувствовать: живые.
Свой собственный укромный уголок
в саду ещё и чтобы дождевые
над садом проплывали облака.
А женщины… Так есть сестра и мама,
и этого тебе наверняка
хватило бы для вводных глав романа.
Сначала он по-бунински тягуч,
потом по-пастернаковски порывист.
Ты запираешь комнату на ключ,
чтоб мать с сестрой в вещах твоих не рылись.
Идёшь к подруге, пьёшь дрянной портвейн.
И вот оно случается, и снова
случается, но выставлен за дверь,
ты зол и бледен. И тебе все сорок.
А если присмотреться – шестьдесят,
что раздражает молодого босса.
И на тебе как будто бы висят
долги и внуки, только первых больше…
На старой даче сад шумит листвой
и вспыхивают блики на малине.
А ты сто лет не виделся с сестрой —
с тех самых пор, как мать похоронили.
 

«Там здание стояло буквой «П»…»

 
Там здание стояло буквой «П»,
тяжеловесно и подслеповато,
с квартирами, подобными купе,
в которых от зарплаты до зарплаты
под стук колёс, и сердца, и т. п.
 
 
Налево – цирк, направо – лесопарк
в грибном дожде ли, гробовом молчанье…
Там ты и рос – не хиппи и не панк,
они тебя вообще не замечали;
и если честно, хорошо, что так.
 
 
Направо – сквер, налево – гаражи
(не уследишь за памятью фальшивой).
Просил на вынос калорийной лжи
о чём-то большем, но не разрешили.
Да и зачем оно тебе, скажи.
 

«Вот я иду, а где-то ты идёшь…»

 
Вот я иду, а где-то ты идёшь,
как ранний Бродский или поздний дождь,
к облупленной скамейке, на которой
горазд старик, похожий на шута,
втолковывать, что всё есть суета.
А мы как будто слушаем и тонем
в сосудах сообщающихся ям,
воздушных, с воробьями по краям.
Я – духовидец, ты – канатоходец.
Там, наверху, живёт смешной народец,
переводящий с дактиля на ямб
любую (представляешь?) чепуху.
Никто не знает, что там наверху,
хотя путеводителей подробных
не счесть, что вообще-то не удобно;
точней, преумножает чепуху
(et cetera). Вложи сюда какой
захочешь смысл.
Начав за упокой,
смиряются, не просят хэппи-энда.
Я затаюсь, а ты дождись момента
подать мне знак бегущею строкой:
 
 
«Экклезиаст-соломинка-омерта».
 

Камень

 
Действительно, свечи каштанов
похожи на свечи, дружок.
И вечер, как очи шайтанов,
предательски ярок и жёлт.
 
 
А всё, что пыталось случиться,
вплывает в оконный проём.
И пеплом Клааса стучится
в двухкамерном сердце твоём.
 
 
И плачет оно, и трепещет,
и будто бы ходит внутри.
Сдавай на хранение вещи
и камеры плотно запри.
 
 
Запри, чтоб не вырвался вирус,
стремительный вирус стыда.
И ключик захватанный выбрось.
И не обольщайся, когда
 
 
придут бутафоры метафор
и вылепят ловкий пейзаж:
клубящийся облачный табор,
каштаны, сносящие баш…
 
 
На Осипа бледной эмали,
под музыку в Летнем саду,
поймают тебя, как поймали
философа Сковороду,
 
 
нащупав пульсацию камер,
чтоб хлынуть в ближайшую щель…
Так пой же не дерево – камень,
а лучше не пой вообще.
 

Лев

1

 
Когда падёт ерусалимский лев,
исполосован римскими орлами,
и ты получишь волчий свой билет
и станешь чем-то вроде быстрой лани,
бегущей в гетто; ни тебе клыков,
ни яда, ни изогнутых когтей, лишь
клубящаяся Тора облаков,
которую как мягко ни постелешь —
наутро просыпаться в синяках,
но сам же знаешь, и в такое утро
лев на востоке вспыхивает, будто
до времени витает в облаках.
 

2

 
Вот летит на цапле святой хасид.
А на нём горит золотой талит.
А сама та цапля как снег бела.
И бежит по улицам детвора.
Все кричат: смотрите, летит хасид!
Зажигают свечи, пришёл шаббат.
А в вечернем небе звонарь стоит
и со всею силою бьёт в набат.
Как хорош он, Господи, твой народ,
озарённый огненной Шехиной,
под цветущим деревом Сефирот
то живой, то мёртвый он, то живой.
 

3

 
Где-то на Волыни петух закричит на идиш,
что пора вставать, и потянется в ешиву
длинный ряд теней, только ты ничего не видишь,
потому что время давно расползлось по шву.
И прорехи в нём залатать петушиным криком
невозможно, сказал бы рабби, не будь он мёртв.
И несёт в кувшине радужный призрак Ривки
молоко и мёд.
Жизнь ещё кипит в большом самоваре смерти.
И сквозь потолок уносится в небо «Шма».
И приходят люди, в которых страдает Вертер.
А дыра в затылке тем ведь и хороша,
что теряешь трупы близких своих из виду.
Ров завален с верхом, листья кружат над ним…
Но чем ближе к югу траурный клин хасидов,
тем неотвратимей синий Ерусалим.
 

«Иосиф и его братья…»

 
Иосиф и его братья,
сёстры его и жёны.
Дети его вне брака
в домах из жжёного
кирпича, ракушечника и дерева.
Иосиф и его демоны;
один – большой, зеленоватый, внутренний,
а второй поменьше, похож на нутрию,
заплывающую в сны Иосифа по весне.
Иосиф и его смех,
плач, шёпот его, палач невидимый.
Иосиф и его ланч с Овидием;
вечер у Клэр,
рандеву с Ягодой.
Иосиф в укусах своих химер
в Аиде врагов народа.
Внутренний демон когтями острыми
рвёт ему плечи, коленкою бьёт под дых.
Где вы, братья мои и сёстры?
– В газовых душевых.
 
 
Он проснётся с криком. И, рядом сидя,
фараон его спросит: «Сын
мой возлюбленный, что ты такое видел?»
И Иосиф ответит: «Сны».
 

«За стеклянной стеной лишь другие…»

 
За стеклянной стеной лишь другие стеклянные стены,
говорил мне Учитель, имея при этом в виду…
Ничего не имея; его узловатое тело
всё покрылось листвою в каком-то дремучем году.
Был ли старец даосом, халдеем, египетским магом,
я теперь и не вспомню, но кто же тогда говорит:
за стеклянной стеною – треножники вышек Гулага,
душевые Дахау, вошёл и навеки размыт.
Здесь бессильны слова, потому что они бесполезны.
Здесь и нимбы святых полыхают кровавым огнём.
Здесь я умер давно, заразился посмертной болезнью
и очнулся, проглочен большим деревянным конём.
Закричат петухи, неприятели в город ввезут нас,
и откроются двери в крутом деревянном боку…
За стеклянной стеной не осталось ни блика, ни звука,
только пиршество трав, но зелёный к лицу старику.
 

«видишь, небо мертво…»

 
видишь, небо мертво
лишь январь с ледяною заточкой
пробежит по нему, рассыпая слепящие точки
всё утонет в зиме
и себя вне себя забывая
оставайтесь в земле —
шепчет мёртвым тоска мировая
 
 
оставайтесь в земле
что поделаешь, вас обманули
не младенца обмыли, а старца в снега завернули
вам к лицу этот саван, такой серебристый, хрустящий
на январском лугу, под копытами тройки летящей
 
 
то не тройка коней, а расстрельная тройка, да только
вас уже не достать, оттого и не страшно нисколько
в мерзлоте этой вечной, не зная забот о ночлеге
вы плывёте по встречной в сколоченном наспех ковчеге
 
 
заблудившийся свет
мотыльковые смерчи
катарсис
перевод на иврит
перевод на английский, китайский
похитители тел забирают своё
и свистит им
вслед метель-не-метель, распадаясь во тьме на субтитры
 

Жёлтая линия
Янтарный буйвол

Поклонение волхвов

 
Когда снег накрыл Хермонскую гору,
появились волхвы с дарами.
Первый волхв принёс мандрагору,
а второй – портрет в золочёной раме.
На портрете двигался некто в чёрном,
в бутафорских крыльях и с жёлтым глазом
меж бровей.
И в медленном танце пчёлы
колебались нимбом над ним.
И вязы
осеняли слева его и справа.
А на дальнем плане ключи звенели…
 
 
Третий волхв меж тем контрабандной праной
окроплял лежащего в колыбели.
 
 
Было утро. Кажется, было утро.
Время концентрическими кругами
по воде дождя разошлось и будто
ощутило впадину под ногами.
 
 
Там, над тельцем плачущего младенца,
зажимая уши, склонялись трое.
И навстречу каждому, метя в сердце,
всё тянулось щупальце золотое.
 

Патриархи

1

 
Авраам заносит руку с ножом, и Тетра —
грамматон отводит руку его. И словно
с четырёх сторон дуют четыре ветра,
и под крик ворон свет проникает в сон мой.
Там дрожащий отрок на каменистом ложе
смотрит на отца и видит то нимб убийцы,
то клыки святого, что часто одно и то же,
даже если оно двоится.
Я кричу во сне – это, на грудь мне Парка
сев, когтями рвёт плоть мою, а под плотью
сквозь замёрзший сад осени патриарха
с золотой трубой ангел летит Господень.
 

2

 
Старый Ицхак выводит ручного голема
на поводке, расписанном гексаграммами.
Старый Ицхак и голем идут по городу,
город переливается всеми гранями.
Джинны горят на площади подле ратуши;
надо бы погасить, потому как утро же.
Старый Ицхак семиполосной радугой
бровь выгибает – это ни с чем не спутаешь…
Ривка готовит завтрак. Вернётся с прогулки муж и вот
всё на столе, ешь, дорогой, и радуйся.
Хлебцы хрустят, вьётся дымок над кружками.
Благослови, Господи, нашу трапезу!
 

3

 
Иаков зовёт Рахиль, а приходит Лия
(может быть, и Лилит, но Иаков о том не знает).
В серых его глазах будто багровый ливень
ходит, трубя в шофар, мечется, нарезая
сумрачные круги, змий-искуситель в каждом.
Лия глядит в трюмо, видит лицо Рахили.
Дева ты или бес, старец горит от жажды:
«Дай увлажнить тобой губы мои сухие!»
Бьются они впотьмах, ангел над ними реет;
в профиль он что Рахиль, но анфас что Лия.
Иаков зовёт Лилит, а приходит время
смерти его, хвост распустив павлиний.
 

4

 
Иосиф стоит в снегу, но откуда здесь взяться снегу?
И жена фараона следит за ним из окна.
Как же её влечёт к этому человеку!
Чем же ей оправдаться? В чём тут её вина?
Иосиф стоит в снегу, в яблоневой метели.
Что это за страна? Как он сюда попал?
Женщина входит в сад. Женщина ждёт в постели.
Сердце её поёт. Тело её – напалм.
Ляжешь и не с такой, лишь бы скорей убраться…
Вот он стучится в дверь, руки его в крови.
Лязгнет дверной засов и побледнеют братья:
Бык, Скорпион, Стрелец,
Симон, Звулун, Леви…