Это настоящее чудо самоисцеления – человек в буквальном смысле силой веры своей лечится. Силой веры можно горы свернуть. В той же книге случай описывался – одновременно страшный и забавный. Якобы был в семидесятые некий богач, которому диагностировали рак лимфоузлов в четвертой, неизлечимой, стадии. К известному врачу его привезли в инвалидном кресле, и дышал он через аппарат с кислородом. Но настолько хотел жить, что готов был любые деньги заплатить за хотя бы маленький шанс продления своих подлунных дней. И врач пожалел его, выписал ему препарат якобы нового поколения, который на самом деле не мог помочь пациенту, разве что подбодрить, мол, ты занимаешься по-прежнему лечением, а не просто медленно и так несправедливо угасаешь. И отправил бедного домой умирать. Какого же было удивление врача, когда через неделю пациент пришел к нему на осмотр уже на своих двоих, без всякого инвалидного кресла! А еще через несколько недель состояние его настолько улучшилось, что он даже смог пилотировать собственный самолет. Врач был потрясен и написал обо всем этом статью в медицинский журнал. И надо же так было случиться, что тот журнал попал в руки его чудом исцелившемуся пациенту. Тот прочел статью и понял, что помогло ему не авторитетное лекарство, а вера слепая, его же собственный внутренний ресурс! Иной бы обрадовался, но богач, напротив, был разочарован настолько, что безнадежная болезнь вернулась к нему. Но доктор-то уже знал, как благодарно он реагирует на плацебо, поэтому пошел на авантюру: соврал больному, что на этот раз его действительно будут лечить новейшим и пока недоступным широким массам экспериментальным препаратом! И снова дал ему плацебо. Сценарий повторился: богач, уверовав, был излечен. И неугомонный врач, желая делиться чудом с миром, снова не смог промолчать и написал очередной материал в медицинский журнал. Богач нашел новую, уже вторую, статью, окончательно разочаровался в медицине и на этот раз заболел так, что вытащить его ни лекарства, ни чудеса не смогли.

Колдун впоследствии часто повторял мне, что вера – это волшебный универсальный ключ от всех дверей. Говорят же: каждому – по вере его. Кажется, всё так просто, однако это иллюзия. На самом деле, укорениться в вере – самая трудная задача для человеческой души. Уверовать так глубоко и плотно, чтобы вера эта статус знания обрела. Когда это происходит, ты и попадаешь в зону свершения чудес, вот она – настоящая магия, для которой ни колдовских ритуалов не нужно, ни волшебных зелий.

Я считал, что все дело в харизме Колдуна и в его внутреннем стержне. Даже будучи пятнадцатилетним несмышленым мальчишкой без какого-либо жизненного опыта, я понимал, что человек он необычный, каких на свете единицы, что такая сила в нем внутренняя, которой города брать можно. Мне казалось, что это ощущение передается всем вокруг – вот люди и верят в его могущество, вот и получают по вере своей чудесные свершения. Как с плацебо-лекарствами.

Но в то же время я видел, что Колдун будто бы в альтернативной реальности живет – и этот гроб в сарае, и эти его алтари, комод с аптечными банками, какие-то странные предметы, его личное ритуальное пространство, его одинокие походы в лес. Была у него тайная, сокрытая от чужих глаз жизнь, в которой правили какие-то свои законы и правила, свои грехи и воздаяния и своя, понятная ему одному, благодать.

Может быть, иной человек, услышав мой рассказ о вынужденном житии с Колдуном, возмутился бы моей приземленности: всё же мне была предоставлена возможность другой, связанной с чем-то запретным, запредельным, волнующим, жизни. Я рос обычным деревенским мальчишкой, и будущее мое было, в сущности, предопределено – подошло бы к концу последнее беззаботное лето, мне пришлось бы поступить в какой-нибудь техникум, через два года я стал бы, например, автомехаником, целыми днями торчал бы в промасленном гараже, получая копейки, женился бы на какой-нибудь местной девице – с вероятностью сто процентов это была бы не соседская Светлана. Меня ожидали бы скучные будни, миллион похожих друг на друга дней. В доме Колдуна я был полностью оторван от мира и его мещанских реалий – мы как будто бы жили на отдельной планете. Зато в этом доме были книги – за первую долгую зиму я прочитал столько, сколько в иных обстоятельствах не прочел бы за всю жизнь.

За считанные месяцы я очень изменился. Речь моя стала плавной и образной, из нее ушла перчинка мата, теперь я мог отличить Платона от Плотина, иронию от сарказма; обострилась моя чувствительность, и, не глядя в небо и календарь, я мог точно сказать, убывает Луна или растет.

Несмотря на скудное питание, я окреп телом. Стал выносливым, как молодой волк. Колдун кормил меня плохо, по сравнению с этой аскезой опостылевший картофельный суп из моего детства казался гурманским раем. Мне никогда не удавалось поспать больше пяти-шести часов подряд, иногда целый мой день был занят тяжелым физическим трудом. Однако я возмужал, почти перестал простужаться. Вслед за относительно теплым августом наступил промозглый сентябрь – осень никогда не подкрадывалась к нашим краям, не отвоевывала свое право на территорию, она приходила резко и уверенно, как армия завоевателей на спящий город. В дом Колдуна я пришел без личных вещей, мои старые кеды совсем износились, и когда наступили холода, мне были выданы только легкий тонкий ватник и дождевой плащ. Мои кеды промокали насквозь, я привык к вечному ощущению влажного холода, однако ни разу не подхватил даже насморка. Может быть, дело было в тех травах, которые Колдун заваривал вместо чая, может быть, мое тело просто переключилось в режим выживания, и я был вынужден использовать все доступные ресурсы. Но я, очевидно, стал крепким и сильным.

И все же я не чувствовал себя счастливым, и каждое утро первой моей осознанной мыслью было: когда же все это наконец закончится? О побеге я перестал думать спустя месяц или два: понял, что это невозможно. Идти мне было некуда, Колдун был намного быстрее, сильнее и умнее меня, и у него было звериное, на уровне инстинкта, чувство леса. У меня же не было ни денег, ни адреса, по которому меня хоть кто-нибудь бы ждал. Я был обречен жить подле Колдуна ровно столько, сколько мог быть ему полезным.

И мою жизнь едва ли можно было назвать интересной.

Колдун почти не разговаривал со мной, только давал разнообразные, преимущественно скучные поручения. Я не был ни его учеником, ни правой рукой, он не посвящал меня в тонкости своих дел, я выполнял черную работу. Убирал его дом, ходил к лесному роднику за водой, собирал для него травы и коренья, иногда перебирал его книги в поисках нужной строки. Иногда поручения были необычными. Например, он просил пойти на старое кладбище и набрать крапивы с конкретных могил, или отрезать ножиком щепку с креста, или принести ему несколько щепоток земли.

Мне отчаянно не хватало общения, разговоров с обычными людьми. Когда к Колдуну приходили посетители, мне было строго-настрого запрещено даже появляться перед ними – я скрывался в сарае, отсиживался там в темноте.

А еще я скучал по брату, почти каждый день вспоминал его, думал, как он там? Почему-то я был уверен, что Петя жив, что деньги, за которые мать обрекла меня на лесное затворничество, помогли вытянуть его с того света. Однажды я набрался смелости и попросил у Колдуна разрешения навестить своих, но тот только криво усмехнулся в ответ.

Я был пленником и человеком без будущего.

А когда наступила зима, моя первая зима в его доме, я понял, что зря жаловался – худшее меня ждёт впереди. Иногда я всю ночь не мог уснуть от холода, казалось, я чувствую этот холод каждой косточкой, каждой клеточкой тела. Колдун будил меня, когда было еще темно, и засыпал я тоже во тьме. Именно зимой я, кажется, впервые в жизни плакал от усталости.

Но все же я старался не раскисать. Понимал, что если позволю разрастись жалости к себе, то не выживу. Печальные мысли – это роскошь, потому что они забирают слишком много ресурса. Напротив, я старался внутренне как можно дальше отойти от собственной личности. Как будто бы существовали два Егора – у одного была семья, прошлое, детские влюбленности, глупые мечты и надежды. А второй просто машинально делал то, что приказывали, как робот, как дрессированный пес.

Я выполнял всю тяжелую работу в доме Колдуна, а он, казалось, вообще не замечал моего существования. Я не то чтобы слова благодарности от него ни разу не слышал, даже не мог вспомнить момента, когда он бы посмотрел мне в глаза. Все указания Колдун давал, говоря как бы в сторону, в пространство, сквозь зубы. Возможно, если бы кто-нибудь сказал бы ему, что я тоже живой человек, он бы искренне удивился.

Шли месяцы, и мое отношение к Колдуну менялось.

Поначалу я его ненавидел – это была холодная лютая ненависть запертого зверя, который ведет себя спокойно, но если ему представится шанс, порвет любого приблизившегося в клочья. Меня раздражало в нем всё – прямая спина, тихий голос, даже его запах. Иногда я смотрел, как он идет по лесу, бесшумно, как кот, под его ногами даже ветки не хрустели, и думал: чтоб ты сдох, чтоб ты сдох… Не знаю, подозревал ли он об этом, думаю, ему в любом случае было все равно…

Но время шло, и однажды, к своему удивлению, я поймал себя на мысли, что начал подражать своему мучителю. Копировать его жесты, интонацию, походку. Мне захотелось быть похожим на него, стать таким же безупречным. Аскеза Колдуна была строже моей, но его это, казалось, ничуть не заботило. Случались ночи, которые он проводил совсем без сна, и дни, в которые он не принимал никакой пищи. Его это не огорчало, он оставался таким же невозмутимым и энергичным. Настроение его всегда было ровным и не зависело от внешних обстоятельств. Я не мог представить Колдуна плачущим или тоскующим. Даже его лицо свидетельствовало о глубоком внутреннем равновесии на грани полного отсутствия человеческих эмоций. Он был молод и полон сил.

Мне было интересно его прошлое. Интересно, каким он был в моем возрасте? Был ли он когда-то обычным мальчишкой или сразу родился, словно не от мира сего? Кем были его родители, были ли у него друзья, где он учился, что читал, когда ему пришла в голову мысль поселиться в этом лесу? В конце концов, любил ли он когда-нибудь женщину? Забегая вперед – ответов я так и не получил, даже когда Колдун наконец начал со мною общаться.

Одним из моих любимых нехитрых развлечений было следить за Колдуном. По крупицам собирать о нем информацию. Конечно, у меня не было никаких шансов красться за ним по лесу – я был бы замечен, не пройдя и пары метров. Зато иногда мне удавалось подслушать его разговоры с людьми, которые обращались к нему за помощью. Об их визитах всегда было известно заранее. Никто из них самостоятельно не нашел бы дорогу к его дому, Колдун встречал их где-то на станции, за несколько километров от нашего жилья. Если честно, я не понимал, зачем он так рискует, принимая всех этих гостей в своем доме. Ведь любой из них мог запомнить дорогу, вернуться, привести журналистов. Но видимо, он был уверен в том, что произойти такого не может и никто нас без его воли не найдет. И вот эти люди, – а услуги Колдуна стоили дорого, так что воспользоваться ими могли только те, кто деньги не считает, – вынуждены были оставлять свои машины на обочине и брести вслед за ним по лесу, по хлюпающей под ногами земле, перепрыгивать с кочки на кочку, рискуя провалиться в болото. Когда они приезжали, я скрывался в сарае – так велел мне Колдун, – но иногда мне удавалось тихонечко обогнуть дом, прильнуть к одному из окошек и подслушать. В этом была и мальчишеская жажда риска, и суеверный интерес – проблемы-то у всех этих людей были специфические, и вещи, которые они обсуждали с Колдуном, заставили бы многих потерять сон от первобытного потустороннего страха.

Приводил он в дом и коренастых парней с циничным прищуром пустых глаз. Они носили кожаные куртки и называли друг друга «братишка». В девяностые таких было много – смерть висела над ними серым покрывалом, они это понимали и готовы были отдать многое за то, чтобы от нее уклониться. Колдун делал для них талисманы – брал у каждого кровь, потом заговаривал ее, пропитывал ею какие-то тряпки, исписанные сигилами и надписями на незнакомых мне языках, а тряпки зашивал в куклы – обычные самодельные куклы, косорылые, с грубыми швами, глазами-пуговицами и нитяным прочерком вместо рта. Кукла такая три дня и три ночи заряжалась на специальном алтаре – подходили для этого определенные дни лунного цикла. И только после этого талисман вручался владельцу, и говорили, что с тех пор тот становился неуязвимым, мог безнаказанно повышать градус наглости. Правда, случалось так, что некоторые заказчики не доживали до воссоединения с талисманом – время все-таки было лютое.

Приходили к Колдуну и женщины, в основном их интересовали привороты.

Женщин этих можно было поделить на две группы – жены, пытавшиеся удержать ускользающих из семьи мужей, и любовницы, страстно желавшие этих самых мужей увести.

Одна мне запомнилась особенно – никогда раньше я не встречал женщин такой дивной, инопланетной красоты. У нее было лицо ангела и совершенно циничный запрос – ей хотелось, чтобы жена бизнесмена, у которого она работала секретаршей и который иногда развлекался с ней по вечерам в пятницу, перестала существовать на этом свете. Чем-то она была похожа на Лукрецию Борджиа, портреты которой я видел в книге Колдуна. Золотые волосы, овечья кротость в глазах, белая кожа, красиво очерченный маленький рот. Было странно представить, что это существо может желать кому-то смерти – впрочем, возможно, это была детская привычка любимицы семьи, признанной красавицы, бессменной Снегурочки школьных новогодних утренников, всегда получать желаемое. И ей казалось, что даже чужая жизнь стоит ее священного «хочу». Колдун выгнал ее вон, а она так трогательно ему угрожала и обещала, что сотрет его дом с лица земли, хотя в реальности вряд ли смогла бы даже найти обратную дорогу на станцию, так и сгинула бы в лесах, если бы Колдун ее не проводил.

Приходил однажды известный телеведущий, я помнил его в лицо. Мы с мамой и братом как-то видели ток-шоу, в котором он принимал участие. Врачи поставили ему неприятный диагноз и честно сообщили, что в его распоряжении остались считанные месяцы. Он был готов отдать все, чтобы продлить дни своего существования под луной, был в отчаянии и даже плакал. Он не мог смириться с собственным потенциальным отсутствием в мире, который был к нему так благосклонен. Спустя несколько лет, уже переехав в город, я видел его по телевизору. Выходит, Колдун смог ему помочь, отвоевать для него величайшую из земных драгоценностей – Время.

Мне наивно казалось, что мое молчаливое присутствие оставалось незамеченным, я чувствовал себя шпионом и сталкером, в очередной раз выбираясь из сарая, чтобы подслушивать, прильнув к окну. Спустя месяцы я узнал, что Колдун был в курсе моих похождений. Почему он не стал мне мешать и даже не отругал меня – не знаю. Может быть, его развлекала моя наивность, может быть, он хотел посмотреть, насколько далеко способен я зайти в своем непослушании, а может быть, уже тогда он разглядел во мне того, кем я в итоге и стал для него. Ученика. Человека, достойного того, чтобы передать ему секреты мрачного ремесла. Хотя, скорее всего, причиной было равнодушие. Колдун знал, что в любом случае помешать ему я никак не смогу.

Может быть, я так и сгинул бы, выполняя его мелкие поручения, постепенно старясь в лесу. Если бы не один случай, произошедший примерно спустя год после моего появления в лесном доме, – случай, который изменил мою жизнь.

Еще ранней весной, в марте, Колдун, видимо, решил, что мои возможные мысли о побеге остались в прошлом и можно послать меня с поручением в «большой мир». Может быть, у него просто не было иного выхода – ему нужен был ассистент, а рядом находился только я.

В общем, однажды он велел мне собраться и объявил то, что я мечтал услышать все эти месяцы: мы едем в город. Едем в город вместе! Я увижу что-то другое, кроме леса. Других людей, осколки другой жизни! К тому времени я уже понимал, что вряд ли такое событие могло стать чудом избавления – в городе я был чужим, никто бы не заинтересовался мною настолько, чтобы спасти. Мне было уже шестнадцать лет, и я был человеком без документов, образования и дома. Колдун понял, что я смирился и вряд ли попробую сбежать, поэтому и взял меня с собою. Он даже выдал мне куртку с отороченным мехом капюшоном – вместо привычной телогрейки, пропахшей лесом, сыростью и костром.

Сначала мы долго шли по лесу – как всегда, он впереди, я – чуть поодаль. Я даже припрыгивал от нетерпения, как молодой щенок. Наконец он вывел меня к слякотной дороге, и я даже зажмурился и попятился – настолько отвык от шума и присутствия других людей.

Мимо нас мчались машины, в них сидели какие-то люди, в профили которых я жадно всматривался – как будто бы странник пустыни, надеющийся напиться из колодца, который на самом деле был миражом.

По обочине мы дошли до автобусной остановки, а потом долго тряслись в маленьком натопленном автобусе с запотевшими стеклами. Напротив меня сидела пара – бабушка и внучка, моя ровесница. У девицы было рыхловатое нарумяненное лицо, накрашенные синей тушью ресницы и массивные серьги с бубенчиками, с которых облезла искусственная позолота. Смешная детская жажда вульгарности, нежнейший возраст, когда почему-то порок кажется притягательным. Я исподтишка рассматривал девушку, и в какой-то момент она, заметив мой взгляд, улыбнулась, вздернула бровь и что-то прошептала мне одними губами – я не смог разобрать, что именно. Она держалась так, словно я был обычный парень, и это почему-то льстило. Чужой человек не почуял во мне отшельника и лишенца – значит, лицо мое (к слову, в доме Колдуна зеркал не было – только черное, ритуальное, в которое заглядывать мне было категорически запрещено; так что я уже много месяцев не видел себя, не знал, как изменил меня лес) было лишено печати беды, которая интуитивно отталкивает людей. Мне совсем не нравилась эта девушка. Она была слишком земная, полная, сочная и румяная, от нее пахло сладкими дешевыми духами, и ее было слишком много в пространстве – ее тела, ее запахов, ее энергии. Меня всегда привлекала, напротив, призрачность и тонкость. Но тайком обмениваться с ней взглядами было приятно – в этом было что-то интимное и запретное.