Отзывы на книги автора «Марсель Пруст»

Прежде всего хочу принести свои извинения господину Оноре де Бальзаку, которого когда-то обозвал "первейшим из зануд". На тот момент еще плохо был знаком с Марселем Прустом. Вся разница в том, что у Бальзака упоминается форма дверной ручки и начинается ее описание, сравнение, история происхождения, занимающие страниц 5, а у Пруста при этих же обстоятельствах 10 страниц занимают переживания главного героя только по поводу формы этой же дверной ручки. За каких-то 12 лет я прочитал первую половину начала великой прустовской жвачки. Если рассуждать логически, то еще за 12 лет ее вполне можно бы было дочитать. Примерно 24 затраченных года дали бы и за его убийство. Но, нужно отдать Свану должное - его можно бросить на пару лет, продолжить читать с середины, зевать, чихать - восприятие от этого абсолютно не пострадает.

Если бы это был не Марсель Пруст, то можно бы было заподозрить, что автор издевается. Это реальнейший из примеров бессмысленнейшего тысячестраничного порожняка. Открытия, что делает главный герой, события в его жизни столь велики и необычайны, что могут быть сравнимы с проблемами блохи, хорошо устроившейся в подвальной ветоши с полной уверенностью в том, что ее благополучию ничто не угрожает. Служанки, папы-мамы, двоюродные бабушки - через час ты уже чувствуешь себя маленьким задротом, обвязанным носовыми платками и мечтающим самолично совершить кругосветное путешествие в свои неполные 20 лет - до ванной комнаты и назад.

Моя двоюродная бабушка заметила как-то в приватной беседе со мною, которую я должен был вести с чуть приотворенной дверью, ибо только так позволяли правила приличия, что при незыблемом и в то же время переменчивом положении вещей писать рецензии на Марселя Пруста очень даже позволительно, но при условии, что единство стиля и содержания будут соответствовать той убийственной природе сомнамбулического увядания, которое свойственно любой престарелой провинциальной кокетке, украшающей своею персоной свет и памятующей еще о своем высшем предназначении. Предложения у него раз в десять длиннее, а мысль порою прерывиста и часто отсутствует в принципе. Нет, она, конечно, есть, но ее можно бы было выразить на 2-3 листах вместо тысячи.

Минуточку, я сейчас отпущу слуг, подождите. Спасибо. А теперь еще немного. Я должен поспать. Страниц 200. В прустовском выражении 200 страниц - это один миг или 12 лет. Выбирайте сами. А теперь еще 200. Не страниц, естественно, а грамм. Великий сакральный смысл построения всего произведения строится на подобных фразах

Но, когда от давнего прошлого ничего уже не осталось, после смерти живых существ, после разрушения вещей, одни только, более хрупкие, но более живучие, более невещественные, более стойкие, более верные, запахи и вкусы долго еще продолжают, словно души, напоминать о себе, ожидать, надеяться, продолжают, среди развалин всего прочего, нести, не изнемогая под его тяжестью, на своей едва ощутимой капельке, огромное здание воспоминания.

Вероятно, для подобного вялотекущего существа и ему подобных они имеют огромнейшее основополагающее значение, но для тех, кто живет реалиями жизни - подобные "откровения" вызывают перманентное желание заснуть. Я же, ибо был готов к подобному, от души посмеялся.

В общем и целом этот труд можно бы было назвать "оправданием для пассивных". Ходят слухи, что далее - там еще бесчисленное количество книг в этом хорроре - Марсель Пруст переживает необычайное потрясение, вызванное началом Первой Мировой Войны и смертью любимого дворецкого. Ути-пути, маленький. Наш прустик волноваться-волноваться будет, ма-а-альчик. Уверен, что дальнейшем он всегда будет спать вместе с бабушкой, так как подобный перелом в судьбе обязывает желанию себя обезопасить.

P.S. Если бы в этом произведении не упоминалось что-то типа золотого унитаза, то я заподозрил бы свою логику в несостоятельности. Но, как и предполагалось, она меня не подвела, и вот он пришел, наш дорогой золотой унитаз.

они тешились тем, что, в поэтичных и грубоватых своих фарсах, подобных феерии шекспировской «Летней ночи», превращали мой ночной горшок в сосуд, наполненный благоуханиями

Читай Пруста, учись хорошим манерам. Пусть нам трижды плевать на всю аристократию с комбрейской колокольни, но все же как страшно и неловко было бы опозориться в таких салонах своим полным незнанием этикета и даже того, какой вилкой что есть. Все "светские правила приличия" - единственное, что осталось потомственной знати и в качестве рыцарского доспеха, и в качестве оружия, а наши мягкие тела, избалованные комфортом частной жизни, перед ними совершенно беззащитны. Однако виртуальное погружение в этот серпентарий хороших манер в сопровождении опытного гида обещает быть вполне себе безопасным. Ну а Пруст по-прежнему тот же и не изменяет себе - все то же плавное, медом текущее повествование, где так мало случается и так много происходит. Это, наверное, похоже на просмотр балета в замедленном воспроизведении. Причем это не просто просмотр, а глубокий и детальный анализ каждого оттенка каждого движения. В течение второй половины этого тома я прямо-таки переживал, успеет ли Марсель заглянуть к дяде Паламеду после 11 прежде, чем кончится книга? Спойлер: Марсель успел, но, кажется, толку от этого ему не было. Изложение Пруста даже чем-то напоминает голограмму, когда, казалось бы, отдельный небольшой кусочек текста вполне дает полную картинку происходящего (вот герой, он болтается по салонам и наблюдает за аристократией), однако чем больший объем страниц мы набираем, тем более выпуклым и резким становится видимое. Это уже не тихое салонное щебетание, это грохочущий бой барабанов, и имя одному барабану - Величие, а другому - Тщета. Даже удивительно, как Марсель, с его хрупкими нервами, может выдерживать этот оглушительный концерт.
А вот последняя сцена со Сваном - уж не предтеча ли это "Постороннего"? Столь много мотивов, позже детально разработанных Камю, внезапно вспыхнуло в этом небольшом эпизоде! И, думаю, это лишь верхушка айсберга, то, что выхватил мой неопытный глаз из бесчисленной череды сцен и отступлений, которые оказали влияние на всю последующую литературу...
Так что ощущения двойственные. С одной стороны, приятно, что уже перевалил за три тома, а с другой - так жаль, что осталось всего четыре!

Для гурманов (хотя я сам и не люблю кипяченое молоко)

Для гурманов (хотя я сам и не люблю кипяченое молоко)

Человек совершенно глухой не может даже вскипятить молоко, не следя глазами за появлением на открытой кастрюле белого гиперборейского отсвета, напоминающего отсвет метели и заменяющего тревожный сигнал, которым опасно пренебрегать и по которому, подобно тому как Господь усмирил волны, нужно усмирить эту стихию, а для этого нужно выключить электричество; ибо яйцо кипящего молока, судорожно рвущееся кверху, после нескольких наклонных всплесков уже достигло предельной высоты, оно раздувает, округляет поникшие паруса, которые сморщила пенка, затем метнет один из них, перламутровый, прямо навстречу буре, и только выключение тока, если вовремя заклясть электрическую грозу, сначала закрутит их все, а потом заставит лечь в дрейф и преобразит в лепестки магнолий. Но если глухой, пока еще не поздно, не принял мер предосторожности, то вскоре после молочного прилива его книга и часы будут чуть видны на поверхности белого моря, так что ему придется звать на помощь старую служанку, и служанка, хотя бы он был знаменитым политическим деятелем или великим писателем, скажет ему, что ума у него столько же, сколько у пятилетнего ребенка.

Читай Пруста, учись хорошим манерам. Пусть нам трижды плевать на всю аристократию с комбрейской колокольни, но все же как страшно и неловко было бы опозориться в таких салонах своим полным незнанием этикета и даже того, какой вилкой что есть. Все "светские правила приличия" - единственное, что осталось потомственной знати и в качестве рыцарского доспеха, и в качестве оружия, а наши мягкие тела, избалованные комфортом частной жизни, перед ними совершенно беззащитны. Однако виртуальное погружение в этот серпентарий хороших манер в сопровождении опытного гида обещает быть вполне себе безопасным. Ну а Пруст по-прежнему тот же и не изменяет себе - все то же плавное, медом текущее повествование, где так мало случается и так много происходит. Это, наверное, похоже на просмотр балета в замедленном воспроизведении. Причем это не просто просмотр, а глубокий и детальный анализ каждого оттенка каждого движения. В течение второй половины этого тома я прямо-таки переживал, успеет ли Марсель заглянуть к дяде Паламеду после 11 прежде, чем кончится книга? Спойлер: Марсель успел, но, кажется, толку от этого ему не было. Изложение Пруста даже чем-то напоминает голограмму, когда, казалось бы, отдельный небольшой кусочек текста вполне дает полную картинку происходящего (вот герой, он болтается по салонам и наблюдает за аристократией), однако чем больший объем страниц мы набираем, тем более выпуклым и резким становится видимое. Это уже не тихое салонное щебетание, это грохочущий бой барабанов, и имя одному барабану - Величие, а другому - Тщета. Даже удивительно, как Марсель, с его хрупкими нервами, может выдерживать этот оглушительный концерт.
А вот последняя сцена со Сваном - уж не предтеча ли это "Постороннего"? Столь много мотивов, позже детально разработанных Камю, внезапно вспыхнуло в этом небольшом эпизоде! И, думаю, это лишь верхушка айсберга, то, что выхватил мой неопытный глаз из бесчисленной череды сцен и отступлений, которые оказали влияние на всю последующую литературу...
Так что ощущения двойственные. С одной стороны, приятно, что уже перевалил за три тома, а с другой - так жаль, что осталось всего четыре!

Для гурманов (хотя я сам и не люблю кипяченое молоко)

Для гурманов (хотя я сам и не люблю кипяченое молоко)

Человек совершенно глухой не может даже вскипятить молоко, не следя глазами за появлением на открытой кастрюле белого гиперборейского отсвета, напоминающего отсвет метели и заменяющего тревожный сигнал, которым опасно пренебрегать и по которому, подобно тому как Господь усмирил волны, нужно усмирить эту стихию, а для этого нужно выключить электричество; ибо яйцо кипящего молока, судорожно рвущееся кверху, после нескольких наклонных всплесков уже достигло предельной высоты, оно раздувает, округляет поникшие паруса, которые сморщила пенка, затем метнет один из них, перламутровый, прямо навстречу буре, и только выключение тока, если вовремя заклясть электрическую грозу, сначала закрутит их все, а потом заставит лечь в дрейф и преобразит в лепестки магнолий. Но если глухой, пока еще не поздно, не принял мер предосторожности, то вскоре после молочного прилива его книга и часы будут чуть видны на поверхности белого моря, так что ему придется звать на помощь старую служанку, и служанка, хотя бы он был знаменитым политическим деятелем или великим писателем, скажет ему, что ума у него столько же, сколько у пятилетнего ребенка.

Читай Пруста, учись хорошим манерам. Пусть нам трижды плевать на всю аристократию с комбрейской колокольни, но все же как страшно и неловко было бы опозориться в таких салонах своим полным незнанием этикета и даже того, какой вилкой что есть. Все "светские правила приличия" - единственное, что осталось потомственной знати и в качестве рыцарского доспеха, и в качестве оружия, а наши мягкие тела, избалованные комфортом частной жизни, перед ними совершенно беззащитны. Однако виртуальное погружение в этот серпентарий хороших манер в сопровождении опытного гида обещает быть вполне себе безопасным. Ну а Пруст по-прежнему тот же и не изменяет себе - все то же плавное, медом текущее повествование, где так мало случается и так много происходит. Это, наверное, похоже на просмотр балета в замедленном воспроизведении. Причем это не просто просмотр, а глубокий и детальный анализ каждого оттенка каждого движения. В течение второй половины этого тома я прямо-таки переживал, успеет ли Марсель заглянуть к дяде Паламеду после 11 прежде, чем кончится книга? Спойлер: Марсель успел, но, кажется, толку от этого ему не было. Изложение Пруста даже чем-то напоминает голограмму, когда, казалось бы, отдельный небольшой кусочек текста вполне дает полную картинку происходящего (вот герой, он болтается по салонам и наблюдает за аристократией), однако чем больший объем страниц мы набираем, тем более выпуклым и резким становится видимое. Это уже не тихое салонное щебетание, это грохочущий бой барабанов, и имя одному барабану - Величие, а другому - Тщета. Даже удивительно, как Марсель, с его хрупкими нервами, может выдерживать этот оглушительный концерт.
А вот последняя сцена со Сваном - уж не предтеча ли это "Постороннего"? Столь много мотивов, позже детально разработанных Камю, внезапно вспыхнуло в этом небольшом эпизоде! И, думаю, это лишь верхушка айсберга, то, что выхватил мой неопытный глаз из бесчисленной череды сцен и отступлений, которые оказали влияние на всю последующую литературу...
Так что ощущения двойственные. С одной стороны, приятно, что уже перевалил за три тома, а с другой - так жаль, что осталось всего четыре!

Для гурманов (хотя я сам и не люблю кипяченое молоко)

Для гурманов (хотя я сам и не люблю кипяченое молоко)

Человек совершенно глухой не может даже вскипятить молоко, не следя глазами за появлением на открытой кастрюле белого гиперборейского отсвета, напоминающего отсвет метели и заменяющего тревожный сигнал, которым опасно пренебрегать и по которому, подобно тому как Господь усмирил волны, нужно усмирить эту стихию, а для этого нужно выключить электричество; ибо яйцо кипящего молока, судорожно рвущееся кверху, после нескольких наклонных всплесков уже достигло предельной высоты, оно раздувает, округляет поникшие паруса, которые сморщила пенка, затем метнет один из них, перламутровый, прямо навстречу буре, и только выключение тока, если вовремя заклясть электрическую грозу, сначала закрутит их все, а потом заставит лечь в дрейф и преобразит в лепестки магнолий. Но если глухой, пока еще не поздно, не принял мер предосторожности, то вскоре после молочного прилива его книга и часы будут чуть видны на поверхности белого моря, так что ему придется звать на помощь старую служанку, и служанка, хотя бы он был знаменитым политическим деятелем или великим писателем, скажет ему, что ума у него столько же, сколько у пятилетнего ребенка.

Пруста жуешь-жуешь -жуешь, а потом им живешь-живешь-живешь, и все вокруг становится такое прустовское!

Юноша-рассказчик, который в первой книге цикла был совсем ещё ребёнком, ныне немного подрос, имя его в книге по-прежнему не называется, но литературоведы, говоря об эпопее Пруста, называют рассказчика Марсель, и так, конечно, удобнее говорить о книге и персонажах.

Юноша также хрупок здоровьем, очень впечатлительный, чувствительный, такая же чуткая ранимая душа, восприимчивая и глубоко чувствующая. Поэтичная. Марсель много читает и пытается сам заниматься литературой.

Книга разделена на две части. В первой - действие происходит в Париже, главное, что оставляет впечатление - это первая влюблённость или даже попытка первой влюбленности Марселя, заполонённость его внутреннего мира образом Жильберты, встречи на Елисейских полях, ожидание встреч, ожидание писем, приглашений, знаков внимания, даже не просто ожидание, а постоянная жажда. Понимание, что чувства безответны и безответными останутся, и тогда – отдирание себя от Жильберты, день за днём, час за часом, полный запрет себе на живые встречи, только мечты о письмах, не письма, нет, только мечты о них, а жажду встреч утоляет – стремление к знакомствам с теми, кто знает Жильберту, чтобы можно было поговорить о ней, узнать что-то про неё, насладиться памятью и думами о ней. Вся эта напряжённая внутренняя жизнь идёт на фоне постоянной светской суетности, встреч, приглашений, вечеров, праздников, долгих бесед, рассуждений. Центром внешней жизни становится салон госпожи Сван, центром внутренней – любовь к её дочери Жильберте.

Во второй части романа Марсель с бабушкой приезжает на лето в Бальбек, на море. Бальбек – вымышленный городок в Нормандии, на берегу моря, с Гранд-отелем, курортниками, солнцем, пляжами, морским бризом, свежим ветром, белыми скалами. Пейзажам, свету и тени, погоде, то солнечной, то с промозглыми дождями, уделяется много внимания и атмосферы. Как красива и притягательна Нормандия, вся такая бело-синяя, море-облачная.

В толпе мелькает множество персонажей, не сказать, что особо ярких и темпераментных, но характерных, аристократы и буржуа, бездельники и франты, заурядные невежды, завзятые сплетники, дамы полусвета и жёны разночинцев, везде сующие свой нос и раздающие безапеляционные суждения.

Прогулки по побережью, посещение мастерской известного художника, поездки в коляске с молодым маркизом покутить в ресторан – вносит некоторую пикантность в однообразные дни Марселя. И облако девушек в самом нежном цветущем возрасте, которое пленяет юношу, волнует его, в которое он влюбляется (во всех сразу). Это облако, эта стайка сначала влечёт его, как неясный мираж, как размытость, неразличимость лиц. А после знакомства, сближения с ними он начинает их различать, их глаза, их смех, их особенности, манеру речи, и начинает выделять из всей стайки Альбертину.

Весь роман – это впечатление, сродни импрессионизму в живописи, впечатление, полное переходящих один в другой неярких тонов, неуловимых ощущений, ароматов цветов, запахов моря, томлений, призрачных фантазий, воспоминаний и юношеских грёз.

Юноша-рассказчик, который в первой книге цикла был совсем ещё ребёнком, ныне немного подрос, имя его в книге по-прежнему не называется, но литературоведы, говоря об эпопее Пруста, называют рассказчика Марсель, и так, конечно, удобнее говорить о книге и персонажах.

Юноша также хрупок здоровьем, очень впечатлительный, чувствительный, такая же чуткая ранимая душа, восприимчивая и глубоко чувствующая. Поэтичная. Марсель много читает и пытается сам заниматься литературой.

Книга разделена на две части. В первой - действие происходит в Париже, главное, что оставляет впечатление - это первая влюблённость или даже попытка первой влюбленности Марселя, заполонённость его внутреннего мира образом Жильберты, встречи на Елисейских полях, ожидание встреч, ожидание писем, приглашений, знаков внимания, даже не просто ожидание, а постоянная жажда. Понимание, что чувства безответны и безответными останутся, и тогда – отдирание себя от Жильберты, день за днём, час за часом, полный запрет себе на живые встречи, только мечты о письмах, не письма, нет, только мечты о них, а жажду встреч утоляет – стремление к знакомствам с теми, кто знает Жильберту, чтобы можно было поговорить о ней, узнать что-то про неё, насладиться памятью и думами о ней. Вся эта напряжённая внутренняя жизнь идёт на фоне постоянной светской суетности, встреч, приглашений, вечеров, праздников, долгих бесед, рассуждений. Центром внешней жизни становится салон госпожи Сван, центром внутренней – любовь к её дочери Жильберте.

Во второй части романа Марсель с бабушкой приезжает на лето в Бальбек, на море. Бальбек – вымышленный городок в Нормандии, на берегу моря, с Гранд-отелем, курортниками, солнцем, пляжами, морским бризом, свежим ветром, белыми скалами. Пейзажам, свету и тени, погоде, то солнечной, то с промозглыми дождями, уделяется много внимания и атмосферы. Как красива и притягательна Нормандия, вся такая бело-синяя, море-облачная.

В толпе мелькает множество персонажей, не сказать, что особо ярких и темпераментных, но характерных, аристократы и буржуа, бездельники и франты, заурядные невежды, завзятые сплетники, дамы полусвета и жёны разночинцев, везде сующие свой нос и раздающие безапеляционные суждения.

Прогулки по побережью, посещение мастерской известного художника, поездки в коляске с молодым маркизом покутить в ресторан – вносит некоторую пикантность в однообразные дни Марселя. И облако девушек в самом нежном цветущем возрасте, которое пленяет юношу, волнует его, в которое он влюбляется (во всех сразу). Это облако, эта стайка сначала влечёт его, как неясный мираж, как размытость, неразличимость лиц. А после знакомства, сближения с ними он начинает их различать, их глаза, их смех, их особенности, манеру речи, и начинает выделять из всей стайки Альбертину.

Весь роман – это впечатление, сродни импрессионизму в живописи, впечатление, полное переходящих один в другой неярких тонов, неуловимых ощущений, ароматов цветов, запахов моря, томлений, призрачных фантазий, воспоминаний и юношеских грёз.

Юноша-рассказчик, который в первой книге цикла был совсем ещё ребёнком, ныне немного подрос, имя его в книге по-прежнему не называется, но литературоведы, говоря об эпопее Пруста, называют рассказчика Марсель, и так, конечно, удобнее говорить о книге и персонажах.

Юноша также хрупок здоровьем, очень впечатлительный, чувствительный, такая же чуткая ранимая душа, восприимчивая и глубоко чувствующая. Поэтичная. Марсель много читает и пытается сам заниматься литературой.

Книга разделена на две части. В первой - действие происходит в Париже, главное, что оставляет впечатление - это первая влюблённость или даже попытка первой влюбленности Марселя, заполонённость его внутреннего мира образом Жильберты, встречи на Елисейских полях, ожидание встреч, ожидание писем, приглашений, знаков внимания, даже не просто ожидание, а постоянная жажда. Понимание, что чувства безответны и безответными останутся, и тогда – отдирание себя от Жильберты, день за днём, час за часом, полный запрет себе на живые встречи, только мечты о письмах, не письма, нет, только мечты о них, а жажду встреч утоляет – стремление к знакомствам с теми, кто знает Жильберту, чтобы можно было поговорить о ней, узнать что-то про неё, насладиться памятью и думами о ней. Вся эта напряжённая внутренняя жизнь идёт на фоне постоянной светской суетности, встреч, приглашений, вечеров, праздников, долгих бесед, рассуждений. Центром внешней жизни становится салон госпожи Сван, центром внутренней – любовь к её дочери Жильберте.

Во второй части романа Марсель с бабушкой приезжает на лето в Бальбек, на море. Бальбек – вымышленный городок в Нормандии, на берегу моря, с Гранд-отелем, курортниками, солнцем, пляжами, морским бризом, свежим ветром, белыми скалами. Пейзажам, свету и тени, погоде, то солнечной, то с промозглыми дождями, уделяется много внимания и атмосферы. Как красива и притягательна Нормандия, вся такая бело-синяя, море-облачная.

В толпе мелькает множество персонажей, не сказать, что особо ярких и темпераментных, но характерных, аристократы и буржуа, бездельники и франты, заурядные невежды, завзятые сплетники, дамы полусвета и жёны разночинцев, везде сующие свой нос и раздающие безапеляционные суждения.

Прогулки по побережью, посещение мастерской известного художника, поездки в коляске с молодым маркизом покутить в ресторан – вносит некоторую пикантность в однообразные дни Марселя. И облако девушек в самом нежном цветущем возрасте, которое пленяет юношу, волнует его, в которое он влюбляется (во всех сразу). Это облако, эта стайка сначала влечёт его, как неясный мираж, как размытость, неразличимость лиц. А после знакомства, сближения с ними он начинает их различать, их глаза, их смех, их особенности, манеру речи, и начинает выделять из всей стайки Альбертину.

Весь роман – это впечатление, сродни импрессионизму в живописи, впечатление, полное переходящих один в другой неярких тонов, неуловимых ощущений, ароматов цветов, запахов моря, томлений, призрачных фантазий, воспоминаний и юношеских грёз.

Юноша-рассказчик, который в первой книге цикла был совсем ещё ребёнком, ныне немного подрос, имя его в книге по-прежнему не называется, но литературоведы, говоря об эпопее Пруста, называют рассказчика Марсель, и так, конечно, удобнее говорить о книге и персонажах.

Юноша также хрупок здоровьем, очень впечатлительный, чувствительный, такая же чуткая ранимая душа, восприимчивая и глубоко чувствующая. Поэтичная. Марсель много читает и пытается сам заниматься литературой.

Книга разделена на две части. В первой - действие происходит в Париже, главное, что оставляет впечатление - это первая влюблённость или даже попытка первой влюбленности Марселя, заполонённость его внутреннего мира образом Жильберты, встречи на Елисейских полях, ожидание встреч, ожидание писем, приглашений, знаков внимания, даже не просто ожидание, а постоянная жажда. Понимание, что чувства безответны и безответными останутся, и тогда – отдирание себя от Жильберты, день за днём, час за часом, полный запрет себе на живые встречи, только мечты о письмах, не письма, нет, только мечты о них, а жажду встреч утоляет – стремление к знакомствам с теми, кто знает Жильберту, чтобы можно было поговорить о ней, узнать что-то про неё, насладиться памятью и думами о ней. Вся эта напряжённая внутренняя жизнь идёт на фоне постоянной светской суетности, встреч, приглашений, вечеров, праздников, долгих бесед, рассуждений. Центром внешней жизни становится салон госпожи Сван, центром внутренней – любовь к её дочери Жильберте.

Во второй части романа Марсель с бабушкой приезжает на лето в Бальбек, на море. Бальбек – вымышленный городок в Нормандии, на берегу моря, с Гранд-отелем, курортниками, солнцем, пляжами, морским бризом, свежим ветром, белыми скалами. Пейзажам, свету и тени, погоде, то солнечной, то с промозглыми дождями, уделяется много внимания и атмосферы. Как красива и притягательна Нормандия, вся такая бело-синяя, море-облачная.

В толпе мелькает множество персонажей, не сказать, что особо ярких и темпераментных, но характерных, аристократы и буржуа, бездельники и франты, заурядные невежды, завзятые сплетники, дамы полусвета и жёны разночинцев, везде сующие свой нос и раздающие безапеляционные суждения.

Прогулки по побережью, посещение мастерской известного художника, поездки в коляске с молодым маркизом покутить в ресторан – вносит некоторую пикантность в однообразные дни Марселя. И облако девушек в самом нежном цветущем возрасте, которое пленяет юношу, волнует его, в которое он влюбляется (во всех сразу). Это облако, эта стайка сначала влечёт его, как неясный мираж, как размытость, неразличимость лиц. А после знакомства, сближения с ними он начинает их различать, их глаза, их смех, их особенности, манеру речи, и начинает выделять из всей стайки Альбертину.

Весь роман – это впечатление, сродни импрессионизму в живописи, впечатление, полное переходящих один в другой неярких тонов, неуловимых ощущений, ароматов цветов, запахов моря, томлений, призрачных фантазий, воспоминаний и юношеских грёз.

Читай Пруста, учись хорошим манерам. Пусть нам трижды плевать на всю аристократию с комбрейской колокольни, но все же как страшно и неловко было бы опозориться в таких салонах своим полным незнанием этикета и даже того, какой вилкой что есть. Все "светские правила приличия" - единственное, что осталось потомственной знати и в качестве рыцарского доспеха, и в качестве оружия, а наши мягкие тела, избалованные комфортом частной жизни, перед ними совершенно беззащитны. Однако виртуальное погружение в этот серпентарий хороших манер в сопровождении опытного гида обещает быть вполне себе безопасным. Ну а Пруст по-прежнему тот же и не изменяет себе - все то же плавное, медом текущее повествование, где так мало случается и так много происходит. Это, наверное, похоже на просмотр балета в замедленном воспроизведении. Причем это не просто просмотр, а глубокий и детальный анализ каждого оттенка каждого движения. В течение второй половины этого тома я прямо-таки переживал, успеет ли Марсель заглянуть к дяде Паламеду после 11 прежде, чем кончится книга? Спойлер: Марсель успел, но, кажется, толку от этого ему не было. Изложение Пруста даже чем-то напоминает голограмму, когда, казалось бы, отдельный небольшой кусочек текста вполне дает полную картинку происходящего (вот герой, он болтается по салонам и наблюдает за аристократией), однако чем больший объем страниц мы набираем, тем более выпуклым и резким становится видимое. Это уже не тихое салонное щебетание, это грохочущий бой барабанов, и имя одному барабану - Величие, а другому - Тщета. Даже удивительно, как Марсель, с его хрупкими нервами, может выдерживать этот оглушительный концерт.
А вот последняя сцена со Сваном - уж не предтеча ли это "Постороннего"? Столь много мотивов, позже детально разработанных Камю, внезапно вспыхнуло в этом небольшом эпизоде! И, думаю, это лишь верхушка айсберга, то, что выхватил мой неопытный глаз из бесчисленной череды сцен и отступлений, которые оказали влияние на всю последующую литературу...
Так что ощущения двойственные. С одной стороны, приятно, что уже перевалил за три тома, а с другой - так жаль, что осталось всего четыре!

Для гурманов (хотя я сам и не люблю кипяченое молоко)

Для гурманов (хотя я сам и не люблю кипяченое молоко)

Человек совершенно глухой не может даже вскипятить молоко, не следя глазами за появлением на открытой кастрюле белого гиперборейского отсвета, напоминающего отсвет метели и заменяющего тревожный сигнал, которым опасно пренебрегать и по которому, подобно тому как Господь усмирил волны, нужно усмирить эту стихию, а для этого нужно выключить электричество; ибо яйцо кипящего молока, судорожно рвущееся кверху, после нескольких наклонных всплесков уже достигло предельной высоты, оно раздувает, округляет поникшие паруса, которые сморщила пенка, затем метнет один из них, перламутровый, прямо навстречу буре, и только выключение тока, если вовремя заклясть электрическую грозу, сначала закрутит их все, а потом заставит лечь в дрейф и преобразит в лепестки магнолий. Но если глухой, пока еще не поздно, не принял мер предосторожности, то вскоре после молочного прилива его книга и часы будут чуть видны на поверхности белого моря, так что ему придется звать на помощь старую служанку, и служанка, хотя бы он был знаменитым политическим деятелем или великим писателем, скажет ему, что ума у него столько же, сколько у пятилетнего ребенка.