(Пауза.)

КУБАРЕВ. За ваше тренерское доверие, Николай Михайлович, большое вам спасибо… Спасибо вам, что вы научили меня играть в хоккей… в большой хоккей… Но что касается того, о чем вы сегодня тут… вы извините, но я вас послушаться не могу. (Уходит.)

ГУРЬЯНОВ. Он прав. Прав, паршивец! Ну скажи мне, ну почему я должен этим маразмом заниматься, почему я должен распоряжения этого нашего выполнять?

ЖЕНЕЧКА. Руководитель спортивной делегации.

ГУРЬЯНОВ. Да нигде в мире таких должностей нет! Только у нас.

ЖЕНЕЧКА. Да у нас еще с октября 17-го пошло. У каждого Чапаева свой Фурманов.

ГУРЬЯНОВ. Бред, глупость! Мы к этой глупости привыкли и воспринимаем ее как должное. Начальник команды, руководитель делегации, понимаешь! Ох, Женька, сколько я этих начальничков перевидал! Что наш Шаровский – так, птичка-невеличка.

ЖЕНЕЧКА. А вот скажи, Михалыч, кто это первый придумал – руководитель спортивной делегации, начальник команды? Кто в спорте был первым?

ГУРЬЯНОВ. Кто-кто? Васька Сталин.

ЖЕНЕЧКА. Кто-кто?

ГУРЬЯНОВ (подходит к дверям, проверяет, заперты ли они). Вот тебе на! Приехали! Василий Иосифович Сталин!

ЖЕНЕЧКА. При чем тут Васька Сталин?

ГУРЬЯНОВ. Да при том! Черт рыжий! Какую команду угробил! Ребят золотых погубил! Короче говоря… В 40-х была команда ВВС. Только относилась она не к Военно-Воздушным Силам, а принадлежала лично сыну Иосифа Виссарионовича. Васька Сталин что хотел, то и делал с командой. Любил погулять. Ну, короче, он становится главным меценатом и покровителем хоккейной команды ВВС, где собирает для своего услаждения лучшие в то время хоккейные силы.

ЖЕНЕЧКА. Слушай, Михалыч, много всяких слухов ходит по этому поводу. А как на самом-то деле это было?

ГУРЬЯНОВ. Не знаю. Но мне говорили так: должны они были лететь в конце 40-х на календарный матч.

ЖЕНЕЧКА. В Челябинск?

ГУРЬЯНОВ. В Свердловск. Надо вылетать, а погода нелетная. Ну, Васе Сталину докладывают: так, мол, и так, погода нелетная – лететь нельзя. А он: что-что? Нельзя? В русском языке есть слово такое – «нельзя»? Первый раз слышу. А ну, марш в самолет!

В раздевалку с катка входит Шаровский, стоит у двери, слушает.

Стоят. Медлят: ну, погода-то нелетная. Он тогда размахивается – и в морду одного бьет. Кобуру распахивает, ТТ-шник свой вынимает и говорит: «Кто в самолет не пойдет – на месте положу как изменника Военно-Воздушных Сил. Ясно?»

ЖЕНЕЧКА. Ясно!

ГУРЬЯНОВ. И погода, понимаешь ли, сразу стала ясная! А вот под Челябинском как раз самолет и… Ну, все до одного погибли.

ЖЕНЕЧКА. А Бобров?

ГУРЬЯНОВ. А Боброву повезло. Он, говорят, с тем же Васькой Сталиным нализался и к самолету опоздал.

ЖЕНЕЧКА. Вот судьба! Слушай, а с ним-то что?

ГУРЬЯНОВ. С Васькой? Допивать пошел. Нет, ну перед папашкой пришлось, конечно, отчитаться. Извини, говорит, папаша, накладочка вышла! Ну, тот выслушал и говорит: «Ты, Василий, из всего случившегося должен сделать один вывод: кадры нужно беречь в любую погоду. Потому как кадры решают все». Понял? А ты говоришь, Фурманов! Тьфу, Фурманов! (Плюет на пол.) А Шаровский тем более! Тьфу, Шаровский! (Плюет еще раз.) Птичка-невеличка!

ЖЕНЕЧКА. Птичка-то птичка, а такую коровью лепешку на голову обрушил!

ШАРОВСКИЙ (подходя). Ну зачем же коровью? Я все-таки человек, Женечка!

ЖЕНЕЧКА. Здравствуйте, Анатолий Борисович!

ШАРОВСКИЙ. Молодцы, ох, молодцы! Как это вы умеете все с ног на голову поставить! Но по возвращении на родину (указывает на флаг, висящий в углу, видит, что флаг американский, спохватывается и показывает на другой угол, где висит флаг СССР) в своем отчете я должен буду указать, что старший тренер Николай Михайлович Гурьянов вел антисоветские разговоры, а врач-психолог команды Евгений Ларкин эти разговоры не только не пресек, но и поддерживал.

ЖЕНЕЧКА. Чего пресек, кого пресек? Не понимаю.

ШАРОВСКИЙ. Его ты не пресек!

ГУРЬЯНОВ. Меня не пресек.

ЖЕНЕЧКА. Но я же спрашивал!

ШАРОВСКИЙ. И тем самым не пресекал, а поддерживал!

ГУРЬЯНОВ. Ты вопросы задавал?

ЖЕНЕЧКА. Задавал!

ГУРЬЯНОВ. Правильно, то есть ты меня провоцировал!

ШАРОВСКИЙ. Ну, хватит! Антисоветские разговоры можно слушать и не пресекать, а можно сразу брать и…

ЖЕНЕЧКА. Стучать!

ШАРОВСКИЙ. Ну, не надо. Зачем же так! Писать! Писать, куда следует. А ты не сделал ни того ни другого.

ЖЕНЕЧКА. И вот что я вам скажу, Анатолий Борисович, в одном я прав: я слушал, а вы – нет.

ШАРОВСКИЙ. Ну, я тоже случайно… послушал.

ЖЕНЕЧКА. Но ни перед кем, ни перед вами я отчитываться не собираюсь. И эта ваша заграница мне не нужна. В гробу я вас видал. В белых тапочках.

ШАРОВСКИЙ. Где он меня видал?

ЖЕНЕЧКА. В гробу!

ШАРОВСКИЙ. В чем это я там?

ГУРЬЯНОВ. В чем, Жень?

ЖЕНЕЧКА. В белых тапочках с синей каемочкой. Ваш динамовский…

ШАРОВСКИЙ. Вот, вот так вы все и перекурочили! Вы во всем белом. А я в полном де… динамовском обличье. Молодцы, молодцы мужики! Ну, Ларкин, мы об этом с тобой в другом месте поговорим. (Подсаживается к Гурьянову.) Так, ну, вернемся к нашим баранам… ой, то есть к хоккеистам. Звонил в Москву Кувшинникову. Напоролся на Фагеева. Разговаривал с Яковенко. Они в курсе всех наших дел.

ГУРЬЯНОВ. Ну и что Кувшинников с Яковенко?

ШАРОВСКИЙ. Как что? Втык мне делали.

ГУРЬЯНОВ. За Кубарева?

ШАРОВСКИЙ. За вас за всех. За тебя, Николай Михайлович, в первую очередь. Спрашивал, куда Гурьянов смотрит.

ГУРЬЯНОВ. Ты б объяснил: на лед.

ШАРОВСКИЙ. И что там?

ГУРЬЯНОВ. Там хоккей… Игра такая! С палками и резиновым кружочком.

ШАРОВСКИЙ. Вот ты, Николай Михайлович, и признался…

ГУРЬЯНОВ. В чем?

ШАРОВСКИЙ. В том, что, кроме игры, ничего не видишь. А они там в Москве не только игру видят, не только!

ГУРЬЯНОВ. Что же еще?

ШАРОВСКИЙ. Все.

ГУРЬЯНОВ. Что все?

ШАРОВСКИЙ. В общем, так, Николай Михайлович: раз ты от Кубарева ничего не добился, сегодня Кубарев на лед не выйдет.

ГУРЬЯНОВ. Как это не выйдет, как это… Хочешь, чтобы мы проиграли? Без Кубарева мы проиграем, неужели вам непонятно?

ШАРОВСКИЙ. Кубарев на лед с крестом не выйдет!

ГУРЬЯНОВ. Состав команды я решаю!

ШАРОВСКИЙ. Вот и решайте… Я вам дал возможность решать! А вы ничего не решили! Кто отвечает за воспитательную работу? Старший тренер! А если он не может справиться со своим подопечным, мы ему поможем. И мы кое-что поможем решить…

ГУРЬЯНОВ. Ты… вы как со мной разговариваете?

ШАРОВСКИЙ. Как начальник команды. Как руководитель нашей спортивной делегации.

ГУРЬЯНОВ. А я как старший тренер вам говорю: Саша Кубарев – мозг и нерв команды. У него сильный бросок от синей линии – вон, даже ихняя желтая пресса и то в нашем деле понимает!

ШАРОВСКИЙ. А я что, возражаю, чтобы он выступал? Я не возражаю, чтобы он выступал. Я сам спортсмен. У меня шестое место было в Москве… по пинг-понгу. Среди мальчиков. Но я настаиваю… Даже не я, а Кувшинников и Яковенко… Пойми, Николай Михайлович, Москва настаивает, чтобы Кубарев снял этот свой крест, и немедленно!

ГУРЬЯНОВ. Между прочим, это его личное дело.

ШАРОВСКИЙ. Он что – верующий?

ГУРЬЯНОВ (лукаво). Да! Представьте себе, да! Верующий! А мы должны уважать чувства верующих!

ШАРОВСКИЙ. Верующий хоккеист – такого не бывает!

ГУРЬЯНОВ. А вот случилось вдруг такое… и что? Что теперь делать?

ЖЕНЕЧКА. То-то сегодня утречком, когда прогулка по городу была, Кубарев мне: «Зайдем?» – говорит… и этак за рукав тянет. Куда, я сам сразу не понял. Домик такой аккуратненький, чистенький. Зашли – оказалось, церковь. Католическая, правда. Но церковь.

ШАРОВСКИЙ (в потрясении). Ну, и… как он там себя вел?

ЖЕНЕЧКА. Обыкновенно. Как себя в церкви ведут? Постоял, свечку зажег и отвалил.

ШАРОВСКИЙ. Ну, все… Спасибо, что сообщил. Ну, все.

ГУРЬЯНОВ. Что все?

ШАРОВСКИЙ. Кубарев больше не выездной. И ты, Женечка, боюсь, тоже будешь вместе с ним!

ЖЕНЕЧКА. Но почему я? Почему я?

ШАРОВСКИЙ. Все, я ушел. Звонить в Москву.

ГУРЬЯНОВ. Погоди! Сейчас вместе еще раз с Кубаревым поговорим! (Выйдя к бортику.) Кубарев! Сюда!

Снова влетает в раздевалку хоккеист Кубарев, снова в коньках по ковру.

КУБАРЕВ. Ну, чего?

ШАРОВСКИЙ. Присядьте.

Кубарев стоит, тяжело дыша.

ГУРЬЯНОВ. Присядь, Саша. Сказано, присядь – значит, присядь.

Кубарев падает в кресло.

ШАРОВСКИЙ. Послушайте, Кубарев, зря вы так тут упорствуете… Хотите, чтобы я вас к чертовой матери… то есть в Москву отправил? Я это сделаю! Ни на что не посмотрю, отправлю сегодня же, сейчас же!

ГУРЬЯНОВ. Матч отыграешь, Саша, и сегодня же, вечерним рейсом…

ШАРОВСКИЙ. Подожди, Николай Михайлович, сейчас я с ним разговариваю!

ГУРЬЯНОВ. Да нет, нет… Я просто ему ситуацию объясняю!

ШАРОВСКИЙ. Неправильно объясняешь. Я ему сейчас все объясню. И он поймет. Он у меня все поймет!

КУБАРЕВ. Ну что, что еще?

ШАРОВСКИЙ. Матч он не отыграет. Потому что сегодня же будет отчислен из команды и отправлен в Москву. Сегодня, вот сейчас мы проведем общее собрание команды, обсудим твое поведение в коллективе, и по-комсомольски…

КУБАРЕВ. Я не комсомолец…

Пауза. Шаровский вопросительно смотрит сначала на Женечку, потом на Гурьянова, потом опять на Женечку.

ЖЕНЕЧКА. Да, да, Анатолий Борисович. Мы Кубарева должны по приезде в Москву как раз принять в комсомол.

ШАРОВСКИЙ. Почему?

ЖЕНЕЧКА. По итогам нашей поездки. Так запланировано. Так по плану у нас.

ШАРОВСКИЙ. Почему, я спрашиваю, он до сих пор не комсомолец?

ЖЕНЕЧКА. Саша, объясни Анатолию Борисовичу…

КУБАРЕВ. Потому что я верующий.

ШАРОВСКИЙ. В кого?

КУБАРЕВ. В бога, в кого еще?

ШАРОВСКИЙ. И кто твой бог?

КУБАРЕВ. Мой тренер Гурьянов Николай Михайлович. Как хоккеист я больше никому не верю. И вам в том числе.

ШАРОВСКИЙ. Правильно говорят: было у отца три сына – два умных, третий хоккеист.

КУБАРЕВ. У нас в стране свобода совести. В Конституции записано.

ШАРОВСКИЙ. Ишь ты, грамотный какой. А если грамотный, почему все же не в комсомоле?

КУБАРЕВ. А я сразу в партию хочу! А что, нельзя? Меня вот из второй лиги сразу в высшую взяли – это можно? А в комсомол… Да как-то не вступил… Времени не было вступить…

ШАРОВСКИЙ. Времени? А на что же ты, голубчик, тратил все свое время?

КУБАРЕВ. Я? В хоккей играл!

ГУРЬЯНОВ. Эт-то точно! Кубарев всю свою сознательную, а также несознательную жизнь играл исключительно в хоккей.

ШАРОВСКИЙ. Ну вот и доигрался… Боюсь, теперь все ваши планы будут нарушены. Боюсь, с большим хоккеем вам, Кубарев, придется расстаться!

КУБАРЕВ. Это почему?

ШАРОВСКИЙ. Потому что вы не подчиняетесь нашим распоряжениям. Потому, что вы забыли, кто вы и где вы. Вы забыли, что вы тут не просто палками по кружкам лупите, а являетесь… Вы знаете, кем вы тут являетесь? Вы являетесь представителями нашего советского спорта! И если вы действительно некомсомолец и верующий, в чем я очень и очень сомневаюсь, то… то…

КУБАРЕВ (рывком снимает с себя крестик, бросает его на пол). Да вот вам! Чего вам надо? Вот!

ГУРЬЯНОВ (торжествующе). Ладно, Саша, успокойся! Ты должен сохранять спокойствие перед игрой. Понятно я говорю? (Всем.) Спокойствие необходимо Кубареву перед игрой. Он себя сегодня еще покажет! Проявит свой характерец. Тот самый, который тут нам демонстрировал! На льду проявит! В борьбе! Это будет лучший матч Кубарева! (Кубареву.) Лучший! А не покажешь, не проявишь… пеняй на себя! Я тебя сделал, я тебе еще кое-что… сделаю в твоей спортивной биографии! А сейчас – спокойствие! Дайте ему сосредоточиться на игре! Не думай ни о чем, Саша! Только о предстоящей игре думай! Посиди, отдохни, все уходят… Все уходят, я сказал! А ты посиди, отдохни…

ЖЕНЕЧКА. Анатолий Борисович, я надеюсь, вы…

ШАРОВСКИЙ. Ладно, Женечка, я сейчас пойду в Москву звонить – докладывать, что все в порядке… (Уходит.)

ЖЕНЕЧКА (ему вслед). Но вы, я надеюсь, так не считаете, как вы… э-э-э… (Уходит за ним.)

ГУРЬЯНОВ. Ну вот мы одни… Теперь скажи по-честному, почему ты сразу не сделал то, о чем тебя просили, почему не меня, а Шаровского послушался? Почему не захотел пойти навстречу? Я же тебя просил, ты же мог…

КУБАРЕВ. Не мог.

ГУРЬЯНОВ. Опять свое… Я не пойму, ты мужик или не мужик?

КУБАРЕВ. Не знаю…

ГУРЬЯНОВ. Не раскисать! Как можно перед игрой так раскисать?

КУБАРЕВ. Да я не раскисаю.

ГУРЬЯНОВ. Я ж вижу.

КУБАРЕВ. Да не видите вы ничего.

ГУРЬЯНОВ. Обижаешь, Саша. Я все про тебя знаю…

КУБАРЕВ. Не знаете.

ГУРЬЯНОВ. Так скажи, объясни. Я ж тебя именно об этом и прошу.

Пауза.

КУБАРЕВ. Это моей бабки крестик. (Поднимает крестик с пола.) Она больная, помирает сейчас. А я сюда поехал… Бабка мне дороже матери, воспитывала меня всю жизнь, кормила-поила и на все игры провожала… Сколько себя помню, столько баба Тася за мной ходит… А тут слегла и помирать стала. А мне в Америку ехать. Я прямо не знал, чего делать. А она: «Езжай, Саня, езжай, езжай… ты там нужнее!» – и сняла с себя крестик, надела мне на шею и говорит: «Носи его, Саня, и не снимай. Тогда буду жить и ждать тебя. А как снимешь, учти, сразу жить перестану, так и знай». Вот…