Однажды у графа Вольдемара с княгиней Юлией вышел долгий разговор. Никто не слышал, только видели, как граф на коня вскочил, да и в своё поместье. Влетел как угорелый, Палыча верного оттолкнул, да и грохнул в грудь из ружья. Вот страсть-то была. А знаю я это, потому что к моему врачу Палыч прибежал. Слава Богу, рука у графа дрогнула, рассадил он плечо. Корпию наложили, да и в Хотьковскую, при монастыре, больничку. Через месяц уж в своё имение вернулся граф. Но стал такой задумчивый. Нет, знакомства не прервал, всех нас посещал исправно и у княгини бывал. Но сделался молчалив, чаю попьёт – и домой, а хозяйство держал в уме, не бросал, нет. Отписал супруге и сыну, чтоб возвращалися, хватит итальянцам барыш приносить. Долгие вечера беседовал с Перфильевым, всё допытывался, в чём смысл жизни. И меня об этом пытал, да что я могла объяснить, простая дворянка. По-моему выходило, что смысл жизни – когда варенье сварено вовремя и наливка вишневая не закисла. И вдруг граф Вольдемар исчез. И даже Палыч не знал, уж как мы его ни пытали. Только через пять месяцев мы узнали, что граф Нойман принял постриг в Троице-Сергиевой Лавре и стал зваться Феодосий. Вот ведь как: душа – Богу, а руки – к делу: Вольдемар навёл там в хозяйстве отменный порядок, провёл водопровод, нужники сделал особые, а то в Лавре последнее время что-то стало пованивать.

Письмо из Италии привёз ему нарочный. Новости были такие: сын поступил на службу в Ватикан к Папе и окатоличился полностью, но в довольстве большом; а супруга вернуться пока не может, так как с неё пишут парсуну, а один скульптор хочет лепить её, максимально приблизившись к неглиже. Феодосий письмо прослушал равнодушно: «Мне этого не нужно ничего». Ольга Ивановна моя проявилась полностью, её тайная любовь к графу Вольдемару сделалась явной, и стала жить она в Лавре в гостинице и каждое утро видеть отца Феодосия считала себе за благо! И ещё взяла она себе щенка из усадьбы Ноймана и с ним не расстаётся. А всем женихам по-прежнему отказывает.

Случилось и ещё одно постриженье. Через полгода в Хотьковском монастыре появилась схимонахиня Анфиса. Так постриглась княгиня Юлия. Горестно говорить про историю эту, а что делать? Жизнь! Это правда! Для Анфисы мир стал тих и спокоен, и только в дни великих церковных праздников, когда долг веры требовал её присутствия в Лавре, дни эти становились беспокойны. Анфиса в Лавре всегда первая подходила к Феодосию, целовала руку его и долго смотрела на чистое его лицо. А Феодосий глаз не поднимал.

Князь Арсен после всего произошедшего закутил. Приехали какие-то кавказцы, началась гульба, пальба. Именье, усадьба, дома и постройки, всё было в раз прокучено. Закончил Арсен красиво: на коне объезжал музыкантов и каждому с подноса ассигнации втыкал, кому в рожок, кому в барабан, кому в домру, а кому в зад, Господи прости. И ускакал. А именье было сначала под опекой, потом старший сын вёл долгую тяжбу, а под конец сгинуло.

Мы расстались с Глебовым, купили дом в Первопрестольной, угол Никитской и Поварской, рядом с домом Васильчаковых. И графу Перфильеву разрешили жить в Москве, что он и сделал с чадами и домочадцами. И постепенно были растащены мужичками и пропали наши усадьбы. Вот она, воля, которая кому нужна? Только раздор один да безобразия. И попомни, племянничек, не приведёте всё в порядок твёрдой рукой, пропадёт земля русская, как пропали и заросли лесом наши усадьбы в Абрамцеве, где случилась эта история.

А на следующий год мы с мужем ехали в Петербург, где мужу дали кресло сенатское, нужно было покупать дачу на острове или у Павловска…

Однако пришлось мне ещё раз услышать и частично свидеться с моими милыми соседями по абрамцевским местам. Одному происшествию я была свидетельницей, а другое мне рассказала, ну, не поверишь, сударь мой, кто! Да моя дворовая Палашка.

Минуло уж много лет, только Николай I, Государь наш, предпринял путешествие в Первопрестольную и в аккурат августа 15, в Успеньев день и в разговенье стоял он службу в кремлёвском храме. И мы с супругом моим присутствовали; не в первых местах, конечно, но видно всё было изрядно. А служил архимандрит Феодосий, вот каких высот достигнув, сосед мой, граф Вольдемар, вот что значит природа и энергичность! Эх, этого бы нашему российскому народу. И гляжу, в свите-то Государя, в охране его, князь Икразов. Постарел, говорят, отличился в турецкой кампании с Дибичем и вот взят лично государем. После службы князь Арсен и просит у Государя пять минут, мол, поговорить нужно очень с архимандритом. Ну, Государь, конечно, милостиво разрешил. А князь Арсен и спрашивает у Феодосия: «Узнаёшь ты меня?» – «Узнаю», – кротко так отвечает Феодосий. «И что же ты наделал, пошто меня жены лишил и всю жизнь всем перевернул?» – говорит князь. А отец Феодосий кротко так посмотрел на князя и говорит: «Ну ничего ты в жизни так и не понял. Не твоя это жена, а моя любовь, и до сих пор она в сердце моём». Прошептал он это и переложил посох свой в левую руку, панагию поправил, да вдруг как ахнет князя Арсена в ухо. Все так и замерли, только, гляжу, Государь от смеха еле держится. Оказывается, он всю эту историю знает. Ну, тут служки набежали, в общем, замяли эту историю. И хоть князь и кричал, что на дуэль вызовет, но только Государь с князем минут десять один на один говорили, и дело тем и кончилось. Да и кого вызывать-то – Архимандрита?

А уж осенью поехала я в Кузнецкий мост материю внучкам подобрать. Уж скоро выезжать им. Гляжу, новый магазин на Кузнецком, французский, и держит его какая-то мадам Планше. Зашла, ну, говорю, зовите мне мадаму, и гляжу – мадам-то – моя Палашка! Вот и давай вольные девкам своим! Ну, Палашка меня приняла хорошо, со всем отменным уважением. Слово за слово, за кофием вот что она рассказала. Как она у Мосейки-жида была в услужении по моему указу, сговорилась она с трактирной поварихой, Светланой Филипповой, что как ежели Мосейка уедет в Европы, чтобыть Светлана знать ей дала, где да что. Ну вот и дала знать, вот моя Палашка и умолила меня с вольной и бросилась аж в самый Париж. Вон где осел Мосейка! И как она без пачпорта, без подорожной через все Европы в Париж добралась, в ум не войду. Однако там-то всё и сложилось у Палашки. Мосейка очень помог, и Светлана Ивановна, она у него вроде распорядителя, а держит он большую ресторацию, хоть и название оставил российское – «Галерея». «Вот я там и обучилась и куаферу, и торговле, и дал мне Мосейка денег на этот вот магазин. Только он теперя не Мосейка, а Марк Якоб Казанов, и француз вовсе». – «Да как же ты с ним, неужто посмела грех совершить с нехристем?» – «Ах, Ваше превосходительство, матушка, и не-грех это вовсе, а амур, а уж так он мне понравился, что по сию пору снится». И Палашка-стерва чему-то засмеялась. «А уж ни за что вы не догадаетесь, милостивая сударыня, что за жена у нашего господина Марка». – «Да что мне за дело до жидовой жинки», – говорю, а самою интерес-то разбирает. «Да вот и есть дело, – смеётся нахальная мадам Палашка. – Помните Татьяну, что подругой княгини Юлии была?» – «Да как не помнить-то». – «Вот она и есть его супруга – теперича мадам Казанова». – «Ах ты, батюшки, что ж ето делается?!» – «А вот что, – говорит Палашка, – как я в трактире была, уж очень они полюбили друг друга, Мосейка ей вирши писал в её честь, помню, про зубы жемчужные да про смех серебряный, – и почему-то вздохнула мадам Планше. – Но быть-то браку нельзя. У него Кагал на дыбы встал, у нас – Лавра, аж зашлась. Вот и решили они это дело в одночасье, да не у нас, а в Европах». Ну и чудны дела твои, Господи; вот, племянничек, вам и нравы Европ ваших.

А дальше вот что ещё поведала мне мадам Планше-Палашка, но это уж, сударь ты мой, под большим секретом и только тебе я и доверяюсь, ты меня, старую, не подведи, сколько лет я это никому не рассказываю, как говорится, антр ну.

Вот что Палашка мне рассказывала, а я и записала за ней, старая дура. Всё опять про моих Абрамцевских соседей. Мосейка, то бишь, Марк Якоб теперя, вспомнил наших абрамцевских. Послал однажды письмо моим соседям, то есть графу Перфильеву лично в собственный дом на Земляном валу. И пишет, что как вы все часто его в трактире в Абрамцеве посещали и, можно сказать, первый капитал свой он с этих то загулов ваших и составил, то просит он оказать честь пожаловать к нему в гости в Париж. Что, мол, беспокойств здеся никаких у них не будет. Только и расходы, что на лошадей да дворовых, чтобыть доехать до Парижу. Граф об этом сообщил Икразову. Икразов мигом себе исхлопотал отпуск по тяжёлой болезни внутренних органов, и только беспокоились они, как уговорить графа Вольдемара, нынче архимандрита Феодосия. А беспокоились зря. Феодосий немного подумал, вздохнул чего-то, да и согласился неожиданно. Вызвал тут же служку, да и распорядился, что служб никаких в течение 30 ден не будет, уехал де отец Феодосий в пустынь одному побыть, о святом без помех бесовских размыслить. Так и оказались все троя у Мосейки-жида в Париже. Да привезли с собой, вестимо, дворни, ну как без неё? Граф Перфильев старшего сына, барина Александра, с собой взял, пусть де молодой Европы посмотрит.

Первые два дня прилично смотрели город Париж да обильно кушали в ресторации Марка Якоба, а на третий, как водится, поехали в непотребное место к весёлым девицам. Только Марк, конечно, не поехал, он свою Тусеньку (это он так теперь прозывает нашу барышню бывшую милую, Романову Татьяну) ни за что не оставит и ни на кого не променяет. А в заведении мамзели тоненькие, чёрненькие так и впились в наших гостей. Но и наши не давали упасть куражу. Поначалу всё заведение напоили «Вдовой Клико», а потом добавили всем, по российскому обычаю, пива. Ну и получился отдых на славу. Граф Перфильев сразу с мамзель Жу-жу ушли в кабинет, да там и пропали. Граф Вольдемар в номере заснул тотчас, и мамзель Зизи просто отдыхала, барин Александр заказал вино, но без девиц, а князь Арсен собрал всех остальных из заведения к себе в нумер, шампанского туда же без счёта, и с криком: «Чтоб было как у бабочек, жучков и мышек!» – велел всем раздеться и танцевать на столе.

И окончилось бы всё весело, рассказывает Палашка дальше, коли бы вдруг князь Арсен не отчудил: открыл окно (на втором этаже нумер был), да и нет, не выпрыгнул, а стал мочиться на улицу. И попал на господина француза натурально. Ну, у нас в России это бы ничего, ну князь помочился на прохожего, а здесь нет, матушка, здесь сразу они делают скандал. Господин в заведении устроил шум, только барин Александр его слушал-слушал, да как даст в ухо. Ну, конечно, наповал. Тут мадам заволновалась, у нас, мол, заведение приличное. Потом пришла полиция. А барин и их уложил в два раза. В общем, еле гости нашего Мосейки уехали, правда, граф Николай Авраамович так Жу-жу от себя и не отпускает. Прибыли в ресторацию к Марку Якобу и продолжают веселье потихоньку. Только чуть все очень плохо не кончилось.

Князь Арсен, шампанского с пивом совсем напившись, вдруг как закричит: «Эй, Мосейка, жидовская морда, ещё вустриц!» А Марк аж побелел весь и говорит: «Ты, князь, не забывайся, здесь тебе не Россия». А Арсен ему ещё, кто, мол, нашего Христа-спасителя распял. Словом, Марк так спокойно и говорит: «Я прошу Вас, князь, стреляться. Вы оружие выбираете, а Булонский лес весь к нашим услугам». Ну, утром всё это князю повторили, он раскипятился, как это так, он с жидом некрещёным дуэлями заниматься будет, над ним весь полк со смеху умрёт. Ну и Вольдемар с Николаем Авраамычем их помирить пытаются. Куда там! В общем, сказали Арсену-князю, что во Франции это, мол, не зазорно, все, мол, здеся равны, а как ежели откажешься, то в газетах пропечатают, позору уж точно не оберёшься.

И оказались наши голубчики в Булонском лесу! Весна. Птички. Жучки. Природа. А Марк приехал в кабриолете, весь в чёрном, в цилиндре и с двумя людьми с лопатами. «А это кто такие?» – спрашивает граф Вольдемар. – «А это мои работники, Соломон да Исаак, они и закопают». Забеспокоились гости наши. «Кого это закопают?» – «Да князя Арсена», – спокойно так Мосейка этот им и отвечает. «А ежели наоборот?» – «А этого просто не может быть», – говорит Мосейка и делает знак этим людям. Они вверх луидор подбрасывают, а Мосейка его с ходу в воздухе и сшибает. Ну и дела! Граф Вольдемар уж пытался финансовый вопрос обсудить, что, мол, может луидорами порешим дело, но нет. В общем, стрельнул князь Арсен первый и попал аккурат в цилиндр. А Марк Якоб целит ему, князю, в лоб. И рука, как стальная, не шевелится. «У Вас, – говорит, – князь, прядь волос слева под ухом растрепалась. Так я Вам эту прядь сейчас поправлю». И выстрелил, а пряди как и не бывало. Срезал напрочь. Ну уж тут все мировую потребовали, и все поехали в ресторацию к Марку. Ресторацию закрыли и целые сутки гуляли как сумасшедшие, Марк-Мосейка с князем пять раз пили мировую и плясали какой-то жидовский танец на столах. (Вот уж, воистину, вертеп разврата Париж этот, племянничек, ну виданное ли дело, танцы на столах в ресторациях производить.)

А через сутки дворовые погрузили господ в экипажи, да и отбыли в Россию наши гости. До Варшавы все спали мертвецки, а опосля Варшавы стали приходить в себя, в Минске уже граф Николай всё искал Жу-жу, а к Москве ближе Вольдемар вдруг пересел в экипаж, что его ждал, да и был таков. Снова стал отцом Феодосием. А барин Александр всё повторял при случае: «Нет, не держат удар эти французы».

Так и закончилось это путешествие по Европам соседей моих любезных.

А уж от свояка узнала я, что воспитанница моя, можно сказать, Ольга Ивановна тоже отчудила. Вдруг гуляла она близ Лавры с собакой своей, а кобель возьми да на генерала и залай. Уж Ольга Ивановна по своей деликатности извинялась, извинялась, да замуж за него и вышла. Сказывают, живёт с генералом в Париже, а пёс старый, так она для него карету специальную изготовила. И иногда сидит с ним и шепчет ему чего-то, всё, видно, Вольдемара не может забыть.

А мы другое лето в Павловске домик построили: и от государя недалеко, и от города – близко. Только плохо земля родит здесь, уж такого вишнёвого варенья, что в Глебове я варивала, здесь, скажу тебе, мой государь-племянник, не сваришь, уж это точно!

* * *

На этом обрываются записки неизвестной дамы этих забытых, но милых нашему сердцу веков.

Вдругорядь, гуляя по набережным Сены, где-то в районе Ситэ, увидел я ресторан со странным названием «Галерея». И вспомнил, что вот только что читал про этого Мосейку и его трактир в Абрамцеве в далёкой России. По-английски я изъясняюсь посредственно, ну а мэтр ресторана – уж совсем хорошо. Он и рассказал мне, что да – ресторан принадлежит уже более ста пятидесяти лет известной во Франции фамилии евреев-меценатов. Впрочем, тонко улыбнулся мэтр, они не евреи – они французы. Мы здесь все – французы. И подтвердил, что фамилия вышла из России приблизительно в 1830-1840-х годах. И владеют сейчас рестораном два брата – Александр и Филлип, а мать у них русская.

Вот такая история.

Несколько лет тому назад я получил вид на жительство во Франции и доживаю здесь свой век. Милые

моему сердцу люди и дела интересные остались в далёкой и, кажется мне, теперь навсегда далёкой России. А доживать уж придётся мне, видно, здесь.

Но однажды решил съездить я в Россию. Зачем? Почему? Однако неизъяснимое желание увлекло меня целиком, и вот я уже вторую неделю брожу по дорогим мне переулкам и улицам Москвы. И вдруг мне захотелось поехать в Абрамцево. Так живо вспомнил я записки этой неизвестной мне дамы, что уже на следующий день оказался на перроне станции «Радонеж», что и есть в теперешнем понятии «Абрамцево». Я пошёл в Глебово и, к своему удивлению, довольно скоро нашёл фундамент барского дома да ровненькую липовую аллею. Роскошные когда-то пруды теперь все заросли. И местные жители мне охотно подтвердили, что да, стоял здесь красивый барский дом. В Репихове ничего не нашлось, кроме, пожалуй, каменной полуразвалившейся фермы, где понуро стояли десятка три коров. Местные мне рассказали, что ферма эта построена была каким-то барином, он и жил здесь. «А что коровы такие грязные да ферма в жутком состоянии?» – спросил я. «Да кто его знает?» – извечный российский равнодушный ответ. А в Жучках и собственно в Абрамцеве я ничего не нашёл.

Поздно вечером тихой улицей Жуковского шёл я к перрону, и показалось, что меня окружают те бывшие персонажи этой абрамцевской истории. Что скачет по полям потерявший жену князь Арсен, истекает кровью не нашедший любовь свою граф Вольдемар, в отчаянии Юлия; и Ольга Ивановна всё взглядывает на дорогу – не подъедет ли цугом упряжка графа Ноймана. А навстречу мне в кафтане цвета обмершей лягушки времён Екатерины Великой идёт медленно вельможа тех славных времён – граф Перфильев. Вот ведь какое дело.