Муж, естественно, ни с кем не договорился, зато теперь фонтанирует ценными советами.

– Что ты изображаешь? Я говорю, что надо делать и как будет лучше.

– Узнаю почерк мастера.

– Что?

– Ничего.

Да, это вполне в стиле мужа. Когда возникает проблема, неважно, касается она консультации врача, ремонта крана или чего-то посерьезнее, муж разражается тирадой о том, насколько это актуальный вопрос, и как необходимо его решить, и как здорово они заживут после того, как все будет сделано. А после вдохновляющей речи совершает ряд бестолковых и вялых движений, которые нисколько не приближают к результату, дай бог, если не делают хуже. На следующей стадии муж перекладывает ответственность на других – медицину, коммунальные службы, жену, тещу и всех остальных, кто только попадется под руку, и получается, что либо проблему решить невозможно в принципе, либо это не его дело.

В общем, это и не страшно, все советские женщины примерно так и живут и радуются, что не пьет. Только вот незадача: у Ольги с мужем одна специальность, и он любит потрещать с супругой о своих рабочих буднях, пожаловаться на тупое начальство, глупые законы и вообще на злых людей, у которых в жизни один интерес – подставить бедного юрисконсульта.

Увы, Ольга хорошо разбиралась в своей профессии. Вслух сочувствовала, кивала, утешала, но отчетливо видела, что проблема как раз в муже, который не радует сотрудников особенно ничем, кроме словесного поноса и головной боли.

Нерешительность удивительным образом сочетается в нем с упрямством. Когда руководитель, устав от его творческих метаний, прямо приказывает выполнить то и то, муж начинает юлить и уворачиваться, лишь бы только не подчиниться.

Первое время Ольга наивно думала, что раз муж с ней делится, то ее мнение ему интересно, и в большинстве ситуаций она, неплохо помнившая хозяйственное и трудовое право, понимала, как лучше поступить, и говорила об этом мужу, но он по-детски делал все наоборот, и она поняла, что ему хотелось просто поплакаться, а не получить разумный совет.

Все попытки убедить его, что он неправ, заканчивались ссорой, и постепенно Ольга перестала вникать, только утешала мужа и втихомолку сочувствовала главврачу, вынужденному терпеть не слишком умного, суетливого и нерешительного подчиненного.

– Ладно, я сама все устрою.

– Ей надо идти в поликлинику, и все, – повторил муж, и это попугайское упорство вдруг взбесило Ольгу.

Долдонит ей прописные истины, а маме боится сказать, что ничем не может помочь. В общем, понятно, потому что страшно представить, что мама с ними сделает, если они не решат проблему ее подруги. Это он с женой рассуждает про поликлинику, потому что знает, что она в конце концов все решит и казнь не состоится.

– Когда тебя просят что-то сделать, это значит надо сделать, а не обделаться! – выпалила она.

– Оля, что ты говоришь!

– То и говорю, что две вещи только ты умеешь – зассать и обосраться! – как можно более грубо постаралась крикнуть Ольга, бросила в лицо мужа записную книжку, отчего та разлетелась по всей комнате ворохом листков.

И выскочила в кухню. Руки тряслись то ли от ненависти, то ли просто от злости.

Ольга схватила с полочки сигареты, распахнула форточку и закурила, сломав о коробок штук пять спичек.

Глубоко вдохнув, она закашлялась с непривычки.

Как тяжело, когда хочешь опереться на человека, а рука соскальзывает в пустоту.

И злобно на душе, и стыдно, что не сдержалась.

Муж заглянул в кухню, только когда она докурила почти до фильтра.

– Ты уж слишком…

– Да, прости.

– Но я все понимаю.

Он обнял ее, притянул к себе, погладил по макушке.

– Я не сержусь, Олечка. Ты просто еще не пришла в себя.

– Прости меня. Я постараюсь.

Все-таки он добрый человек и любит ее. Понимает и прощает эти безобразные вспышки. Ну а что не слишком хороший специалист – пусть об этом волнуется его руководство, а Ольге и дела нет. Главное, они вместе, муж и жена, и он никогда ее не бросит, будет с нею и в горе и в радости. Он принимает ее такой, как она есть, со всеми недостатками, которых наверняка гораздо больше, чем ей кажется, и Ольга обязана сделать то же самое для него.

* * *

Полина пробежалась по квартире. Все чистенько, нигде не пылинки, Зоя Михайловна прибралась на славу. Она еще приготовила обед на два дня, но борщом и котлетами потчевать гостя, естественно, не будем.

Скромно, по-европейски, печенье, сыр и кофе. И позже по бокалу вина. Сразу надо задать правильный тон.

Никаких кухонных посиделок, долой эту пошлость, примем гостя в рабочем кабинете, ведь это деловая встреча, а там уж как пойдет.

Полина усмехнулась. Как все-таки прекрасно, что мать уехала в ГДР передавать тамошним танцовщикам премудрость русского балета. Хорошей девочке полагается тосковать, скучать по маме, а она так и не загрустила, хоть мама уехала полгода назад. Заставляет себя, а никак, потому что без вечно поджатых губ матери и упреков, что «жизни не видела из-за твоих болезней», реально легче дышится.

Она посмотрелась в зеркало. Стройная девушка в черных брюках и черной маечке, волосы расчесаны на прямой пробор. Это ее стиль еще со школы, и менять она ничего не собирается хотя бы потому, что люди, не способные оценить этот аристократический шик, ей неинтересны.

Кирилл Мостовой должен все понять правильно.

Полина склонила голову на плечо, кинула своему отражению короткий ускользающий взгляд и облизала губы.

«Ах, Кирилл, сколько лет судьба вела нас к этой встрече», – прошептала она. Нет, рано. Пока рано.

Полина влюбилась в Кирилла Мостового даже не по фотографии, а по карандашному рисунку. В четырнадцать лет она в очередной раз лежала в больнице Раухфуса с очередной непонятной болезнью. Палата была большая, как спортзал, коек на десять, занятых в основном малышней, но одна соседка оказалась очень интересной.

Эли, как она предпочитала себя называть вместо банальной Лены, была уже сформировавшаяся девушка с горбоносым лицом, которое могло быть красивым, если бы не густо усеивающие его юношеские прыщи. Она тоже одевалась во все черное, но вообще уделяла очень мало внимания своей прическе и одежде. Целыми днями напролет она читала, как Полина сначала думала, свои дневники, но вскоре выяснилось, что это роман «Мастер и Маргарита», полный текст которого Эли собственноручно переписала в несколько тетрадок по девяносто шесть листов.

На следующий день родители передали принадлежности для рисования, и Эли принялась изображать то Азазелло, то Воланда.

Рука у нее была твердая, Полине нравилось наблюдать за ее работой, и Эли, поначалу отнесшаяся к мелкой соседке презрительно, оттаяла и стала рассказывать про дальнейшие приключения героев любимого романа. Это было немножко странно, потому что, увлекшись, Эли причислила себя к действующим лицам, но интересно.

Потом она нарисовала очень красивого молодого человека, Полина залюбовалась и спросила, кто это, решив, что очередной плод фантазий Эли, но неожиданно та сказала, что парня зовут Кирилл Мостовой и он существует, поет в рок-группе и страстно влюблен в Эли.

Полина развесила уши и до выписки слушала россказни про ленинградский рок-клуб, почти правдивые, и про роман Эли и Кирилла, что было наглым и абсолютным враньем. Полина все понимала, но делала вид, что верит, и Эли тоже делала вид, что принимает этот вид за чистую монету, словом, между девушками воцарилась полная гармония.

Проведя в больнице почти две недели, девочки подружились. У них на самом деле оказалось много общих интересов, обе любили читать, писали стихи, а что Эли жила в мире своих фантазий, так это только веселее.

Они стали видеться, Эли провела Полину на несколько квартирников, но на Кирилла удалось посмотреть только издали. Сам он не подозревал, что Эли его возлюбленная, и никто другой не взял на себя труд представить ему девочек.

И все же Полина влюбилась крепко, пользовалась любой возможностью показаться ему на глаза, просиживала вечера в «Сайгоне», но как-то ни с кем не нашла общего языка и не сумела закрепиться в тусовке, а через год родители Эли получили работу в другом городе и семья уехала. Эли писала подруге длинные письма, но Полина ленилась отвечать. Зачем, ведь теперь Эли никуда не могла ее взять с собой.

Она сунулась как-то одна, но косматые мужики в косухах обозвали ее «малой» и прогнали. Так и сказали: «Слышь, малая, чеши отсюда».

Приходилось вечерами шлифовать тротуар Невского возле кафе в надежде на случайную встречу, но случая не представлялось.

Ах, как она была влюблена тогда, как замирало сердце… Как она мечтала о прекрасной минуте, когда Кирилл заметит ее и подойдет, влюбившись с первого взгляда точно так же, как и она в него. И все плохое сразу станет неважным и отпадет, как хвост у ящерицы, и начнется только счастье и блаженство.

Мечта о любви подарила ей способность писать. Полина излила свою тоску по Кириллу в стихи и быстро сделалась знаменитой.

Творчество и признание заполнили ее жизнь до краев, и первая любовь не прошла, но потеряла остроту и уже не могла так больно ранить ее сердце.

Самое время воскресить ее, только теперь уже на своих условиях.

Полина тряхнула головой. Волосы красиво переливались в свете настольной лампы. «Нет, я хороша. По-настоящему хороша, женщина, а не тупая матрешка».

Теперь Кирилл точно не сможет смотреть сквозь нее. Правда, говорят, он женат. Полина пожала плечами. Кто знает, насколько правдивы слухи, но, даже если и так, разве это важно? Жена – это что-то скучное и обыденное, пропахшее тоской и борщами, ненужная обуза, которую приходится терпеть. Пусть будет жена. Главное, это поцеловаться с Кириллом хотя бы раз, и тогда уж он от нее точно никуда не денется.

Звонок раздался в точно назначенное время. Полина впустила гостя, с легким разочарованием отметив, что он без цветов, и пригласила в кабинет, категорически запретив снимать обувь.

Зоя Михайловна завтра будет ворчать, что наследили, но она деньги получает за мойку полов.

– Пожалуйста, располагайтесь, – Полина указала на диванчик, – а я пока сделаю кофе. Вы, наверное, пьете крепкий, я угадала?

– Может быть, сразу к делу? – Кирилл мялся в дверях.

– Нет-нет, когда вы попробуете мой кофе, то сразу поймете, что отказываться было настоящим преступлением.

Мостовой пожал плечами. Высокий, широкоплечий, чем-то похожий на Штирлица, он был так же красив и притягателен, как прежде, но все же не такой, как она его помнила. Раньше он ходил как настоящий металлист, а теперь обычный скучный вид – пальто, брюки со свитером, стрижка под машинку. Все – советский ширпотреб. Только эта серость удивительным образом не портит его, а делает еще интереснее.

Полина вышла на кухню и возилась с туркой нарочно долго, чтобы Кирилл освоился на незнакомой территории.

Когда она вкатила сервировочный столик, Мостовой чинно сидел на краю дивана, будто аршин проглотил.

Полина наполнила из турки чашечку и подала ему. Фарфоровое изделие Ломоносовского завода смотрелось крохотным в его большой руке с длинными крепкими пальцами.

– Кофе необычайно вкусный, Полина Александровна. Действительно, я бы себе потом не простил, если бы отказался.

– Сахару?

Он покачал головой.

– Так, Полина Александровна, чему, как говорится, обязан?

Она, смеясь в нужных местах, рассказала, что была в редакции и там случайно сунула нос в невостребованные рукописи и выудила стихи Кирилла Мостового. Они сразу привлекли ее внимание, а когда она увидела фамилию автора и вспомнила, как глупенькой несмышленой девчонкой фанатела от группы «Мутабор», то сразу заинтересовалась. Она и подумать не могла, что рокер пишет такие глубокие лирические стихотворения…

– Я у вас была на нескольких квартирниках и на даче… Но вы меня, конечно, не помните…

– Простите, Полина Александровна, – покачал головой Кирилл, – но нет.

Улыбнувшись, Полина развела руками:

– Тем не менее в память о бесшабашной юности мне хотелось бы вам помочь, Кирилл. Вероятно, я могла бы положить ваши стихи на стол главному редактору.

– Спасибо.

– Не хочу хвастаться, но мое мнение имеет определенный вес в этих кругах. Надеюсь, у меня получится уговорить Григория Андреевича включить ваши стихи в альманах «Невские этюды»…

– Я был бы вам очень благодарен, но мне, право, неловко, что вы тратите на меня свое время.

– Талантливые люди должны поддерживать друг друга, но это еще не все, Кирилл. Кроме публикации в альманахе, которая может пройти незамеченной нашими любимыми народными массами, я надеюсь составить вам протекцию в журнале, где публикуюсь сама.

Кирилл снова поблагодарил и осторожно поставил пустую чашку на столик.

– Может быть, по бокалу вина за грядущие успехи?

– Простите, думаю, что это лишнее.

Полина засмеялась, с удовольствием наблюдая, как Мостовой становится неловким и скованным. А глазки-то разгорелись, уже небось предвкушает славу и успех. Сейчас главное – не показать своего интереса. Наживку он заглотил, теперь никуда не денется.

Она запрокинула голову, давая ему возможность оценить свою тонкую длинную шею без единой морщинки.

– Ну, раз выпить не хотите, придется нам с вами как следует поработать.

На это Кирилл охотно кивнул.

Полина выпрямилась и нахмурилась, как строгая деловая женщина:

– В первую очередь нужно выбрать четыре лучших стихотворения, два я положу на стол редактору и два передам в журнал. Потом надо довести их до совершенства, чтобы у редакторов руки затряслись от вожделения. Ну и наконец вы напишете краткую автобиографию, а я – небольшой вам панегирик. Согласны вы с таким планом?

Кирилл все так же деловито кивнул.

Полина встала:

– Недели вам будет достаточно?

– Вполне.

Кирилл поднялся, рассыпаясь в благодарностях. Полина протянула ему руку ладонью вниз, надеялась, что поцелует, но он ограничился быстрым рукопожатием.

На пороге Полина не удержалась, быстрым, почти неуловимым жестом смахнула несуществующую пылинку с его шарфа. Кирилл в сотый раз сказал: «Спасибо, Полина Александровна», – и ушел.

«Обещал позвонить, как будет готово, – пробормотала Полина, упав навзничь на мамину кровать, – и что-то мне подсказывает, что ты несильно станешь с этим тянуть. Главное ты понял, Кирюшенька, что я – твой пропуск в мир славы и народного признания. Не угодишь мне, так и останешься чернорабочим на заводе, или где ты там пашешь. Спасибо, спасибо… Знаешь, свои спасибо куда засунь? Взрослый вроде бы человек, должен понимать, что за любовника женщина будет впрягаться, а за чужого мужика – ни при каких обстоятельствах. Даже за тысячу спасибо! Даже за миллион! Ладно, будем считать, что ты первый и последний раз тут дурака из себя строил».

Интересно, о чем он вообще думал? На… сколько там ему? На тридцатом году жизни еще верит, что когда девушка приглашает молодого человека пить чай, то на самом деле хочет чаю? Неужели бедняга Кирилл настолько наивен, что верит, будто кто-то реально станет суетиться исключительно ради умножения славы великой русской поэзии?

А если она ему не нравится? Полина засмеялась. Ничего, главное – лечь с ним в постель, а там уж она подарит ему такое наслаждение, от которого он никогда в жизни не сможет отказаться.

* * *

Старый хирург из ЦРБ, вызванный замещать Семена, пока он ездил на похороны матери, не спешил уезжать. Молча сидел в ординаторской в накинутом на манер бурки тулупе и курил, стряхивая пепел в старую чашку Петри. Отчитываться ему было не в чем, за три дня, которые Семен провел в Ленинграде, никто не заболел и не поправился.

Семен думал, что этот тощий жилистый старик найдет в его работе кучу недостатков, но хирург, возвращая пачку историй, сказал только: «Добро, добро…»

Заглянул механизатор Калюжный и стал канючить, что хочет домой.

– В палату иди, – цыкнул хирург.

– Но я нормально себя чувствую.

– Так, Калюжный, здесь я врач и я решаю, кто здоровый, кто больной.

Вихрастая голова исчезла.

– Завтра выпишешь его. Лень было с эпикризом возиться, – сказал старик и глубоко затянулся. – Ты что сидишь-то? Доставай давай.

Семен заглянул в шкаф. Местные были люди благодарные, носили ему то десяточек яиц, то молочко, то шматочек сала, то картошку, но алкоголь дарили редко, сами испытывая в нем острую потребность. К счастью, с лета стояла на верхней полке бутылка хорошего коньяка – благодарность дачников за ущемленную грыжу.

– Летучий пленник, запертый в стекле, – улыбнулся он, – напоминает в стужу и мороз, о том, что лето было на земле^[1].

– Наливай, шекспировед. Больно ты культурный для этих мест.

У Семена не было рюмок, и он сходил на пост, взял две мензурки толстого зеленого стекла. От них тянуло лекарством, но Семен решил, что ничего страшного.

– Ну, помянем, – сказал старик, – пусть земля пухом.

Семен молча выпил, зная, что это не поможет.

– Ты как вообще, держишься?

– А куда деваться? Вы уедете, так кто-то должен здесь остаться.

– Вот и правильно.

Хирург быстро наполнил по второй, заметив, что с этим делом вообще надо быть поаккуратнее.

– Да я уж понял.

– Смотри, не увлекайся, горе не заливай.

– Не буду. Я вообще как-то не верю, что это по-настоящему и ничего уже не исправить.

– Понимаю тебя.

– А вы еще раз сможете подменить? – спросил Семен. – Не сейчас, ближе к весне?

Хирург пожал плечами и уставился в окно:

– Не знаю, парень. Не буду обещать. Через пару недель – пожалуйста, а дальше не знаю. А что тебе?

– Да вот машину хочу на рынке купить. Мне мама, оказывается, копила, – Семен глубоко вздохнул, чтобы не расплакаться, – надеялась, что буду возить ее сюда на выходные… Деньги собрала и умерла. Так тут и не побывала.

Старик молча покачал головой.

– И я не успел. Все думал, что как-нибудь отпрошусь, подменюсь, может, и все откладывал, откладывал… И вот не успел.

– Да, без машины тут тяжело, – невпопад вздохнул дед.

– А с другой стороны, теперь зачем? Теперь мамы нет, можно ехать работать куда хочешь. В Комсомольск-на-Амуре вот звали… Просто никак не пойму, что больше меня здесь никто не ждет.

– А ты хочешь отсюда уехать?

– Ну конечно! Здесь будущего нет.

– А, ясно, – старик ухмыльнулся и снова налил.

Семен взял из его пачки папиросу, почему-то решив, что если покурит, то не так быстро опьянеет.

– У меня рак, Сеня, – сказал хирург, – три операции я перенес, можно сказать, бежал от смерти, как от голодной собаки, кидая ей куски своего тела, но сейчас уже неоперабельно. Поэтому я и не уверен, что смогу тебя подменить ближе к весне, так что про «будущего нет» это ты кому другому расскажи.

– Извините, – смутился Семен.

Но хирург бодро махнул рукой:

– Осталась мне пара месяцев, наверно, но сегодня я жив точно так же, как и ты.

– А я, с другой стороны, завтра могу поскользнуться и шею себе сломать.

– Вот именно. Будущего, Сенечка, нет вообще ни у кого. Есть настоящее, им и живи.

Они подняли свои мензурки и сильно, от души чокнулись.

– Женись на хорошей девушке, и найдешь счастье даже в этой глухомани. Я ведь тоже сто лет назад подавал большие надежды. Тоже был мальчик из хорошей семьи, наукой занимался, а потом война, и полетел я на нее заурядврачом. После победы хотел восстановиться, доучиться шестой курс, в ординатуру поступить, но куда там… Новая поросль подошла, и оказался я в деревенской больничке, и ни одного дня об этом не жалел.

– Хотел бы и я так. Но только у меня уже диссертация была написана! Почти.

– А защититься не дали?

– Не дали.

– А дали бы – что изменилось?

Семен озадаченно взглянул на старика.

– Третий глаз у тебя открылся бы? Или что? Да ничто, только в заднице бы засвербило, что пора докторскую писать. А тут ты настоящее дело делаешь.

– Угу, – хмуро буркнул Семен. – Алкашам слюни утираю.

– Однако ж ты не мог просто так взять и уехать. Меня прислали.

– И что?

– Стало быть, нужен ты здесь. А на кафедре – сваливай хоть на месяц, никто и внимания не обратит.

Выпив, Семен подумал, что дед, пожалуй, прав. Завтра он протрезвеет и снова станет с тоской заглядывать в свое безнадежное будущее, жалеть об упущенных возможностях, и пытаться понять, что мамы больше нет, и терзаться, что упустил эти последние полгода, когда мог быть рядом с нею. Будет злиться на Полину Поплавскую, из-за которой произошла их разлука, словом, отчаяние снова зажмет его в свои тиски.

Но это все завтра, а сегодня он понимает, что у него ничего нет, кроме этой минуты.

* * *