– Я и не ставлю. Напротив, беру дежурства наравне со всеми. Такая же сестра, как и все, только с дополнительными обязанностями.

– Не скажите! Вы профессорская жена, сами образованная, дружите с начальством… Вы не одна из них, и никогда не будете, поэтому повторяю – соблюдайте осторожность.

Поблагодарив за совет, Элеонора вышла. Секретарша Павловой медленно, будто под водой, перекладывала папки с серыми засаленными тесемками и с тоской смотрела на часы. Она улыбнулась Элеоноре, потому что ее уход предвещал скорый конец рабочего дня. Посмотрев на детские ямочки на ее щеках, Элеонора улыбнулась в ответ. Милая девушка в шелке и завитушках составляла разительный контраст с сухопарой и блеклой Павловой. Даже удивительно, как такую жизнерадостную лапочку держат на столь ответственном посту.

«Соблюдайте осторожность!» – получить от парторга столь дельный совет было неожиданно и странно. Или это предупреждение? Нет, скорее всего, просто житейская мудрость, Павлова сама, вероятно, сталкивалась с бронебойными бабами вроде Елены Егоровны, и не исключено, что даже пострадала от них. Пришло их время, ибо они при царизме «натерпелись» и теперь «в своем праве». И любое замечание, самое невинное, самое обоснованное, воспринимается как посягательство на эти самые права, главное из которых – работать настолько плохо, насколько это возможно. Павлова, кажется, предлагает смириться, терпеть, но ведь на службе надо иногда дело делать, а не только выяснять отношения и плести интриги.

Нет, интриги штука хорошая, без них жизнь не мила, но как-то раньше они всегда шли параллельно с работой, а не вместо нее. Как-то в голову никому не приходило считать, что если сестра очень хорошо справляется со своими обязанностями, то это часть ее коварного плана по унижению соперниц, а вовсе не добросовестное отношение к труду.

Что же делать с Антиповой? Притворяться, что все нормально и самой потихоньку доделывать работу уважаемой Елены Егоровны, или распределить ее нагрузку на других, более надежных сестер, которых нельзя за это будет даже премировать, потому что Елена Егоровна немедленно завопит о несправедливости и угнетении рабочего человека? Или все же пытаться заставить рабочего человека работать? Пожалуй, все-таки последнее, потому что первые два варианта будут означать, что она не справляется со своими обязанностями точно так же, как Антипова не справляется со своими.

К тому же если сегодня спустить с рук, то завтра каждая вторая сестра спросит, а почему это ей можно, а мне нельзя, а послезавтра побежит в партком жаловаться на барские замашки старшей. Благо дорожка проторенная.

Подходя к остановке, зазвенел трамвай, а Элеонора рассмеялась. Непонятно, как так получилось, но на семнадцатом году революции обычная бабская зависть стала практически неотличима от священного понятия классовой борьбы.

* * *

Больше всего Кате хотелось забиться в уголок и поплакать, но нельзя было падать духом перед Таточкой, которой, наверное, было в тысячу раз горше. Когда тебя с треском увольняют из института, которому ты отдала без малого сорок лет жизни, когда одни твои ученики тебя публично шельмуют, а другие стыдливо молчат, это действительно сокрушительный удар, по сравнению с которым ее исключение – всего лишь детская неприятность. Это она должна утешать Тату, а не наоборот. Таточка была родной сестрой Катиного деда, что давало ей полное право не откликаться на «бабушку», и Катя с удовольствием вслух называла ее легкомысленным и молодым именем, но про себя думала о ней как о бабушке, вполне еще бодрой, но нуждающейся в заботе и утешении.

Поэтому Катя уходила плакать на улицу. Садилась на лавочку возле Никольского собора, благо в церкви никого не удивишь видом горюющей девушки, заранее доставала платочек из рукава, вздыхала, но глаза оставались сухими. Свинцовая туча на сердце никак не хотела пролиться слезами, как всегда бывает, когда с тобой происходит что-то до ужаса несправедливое.

Хорошо, пусть ее выгнали из института за дело. Будем считать реальным это мифическое кумовство, хотя, видит бог, она не получила просто так ни одного зачета, и сдавать общую хирургию она по настоянию Таточки специально ездила в Военно-медицинскую академию, чтобы «исключить элемент семейственности». Но все равно она дворянская дочь, захотела обманом взять то, на что больше не имеет права, и была изобличена. Справедливость восторжествовала, во всяком случае классовая…

А вот с Таточкой даже классовая справедливость не работает. Все равно позор. Почти полвека доктор Холоденко верой и правдой служила людям, и не ради обогащения, а потому, что иначе не могла. Тата всегда мечтала о бесплатной медицинской помощи для всех, ведь в болезни все равны, а когда мечта сбылась, ее просто выставили за дверь. Выжали и выкинули, так Таточка еще больше всего сокрушается, что выжали не досуха. Пусть оперировать ей уже тяжело, но сколько еще она могла бы обучить хирургов, сколько сложных случаев проконсультировать со своим огромным опытом, но кого это волнует, когда кругом враги? Кате хотелось верить в необходимость жертв, в самоотверженный труд и непримиримую борьбу, но как-то не получалось. Порой Катя злилась на самое себя, что не может служить коммунистическим идеалам так же истово, без тени сомнения, как Ленка Болотникова… Или Владик, но о нем пока еще рано вспоминать. Слишком будет больно, она может не выдержать. А надо выдержать, если не для себя, то ради Таты.

Как же здорово, наверное, жить, отдавшись на волю высшего существа, и неважно, бог это или Сталин, главное, ты всегда знаешь, как поступить, и совесть тебя потом не мучает, ведь решение принимаешь не ты, а тот, кто лучше тебя, и ради великой и прекрасной цели. Чувствуешь себя винтиком огромного отлаженного механизма, а то, что он катится в прекрасную даль по костям детей и старух, не слишком тебя беспокоит. Не ты за рулем, да и пути другого к счастью нет.

Таточка агитировала ее так жить. Говорила, прекрасно, когда бесплатная медицина и всеобщее образование. Права женщин тоже очень ей нравились, она всю свою жизнь за них боролась. Рассорилась с половиной старых друзей за то, что приветствовала советскую власть и считала ее самой справедливой. «Ничего нет здоровее для психики и прекраснее коммунистического труда!» – повторяла Тата в самые трудные годы, когда сутками пропадала на работе, а маленькая Катя – в очередях, отоваривая карточки. «Вы растете сильные, свободные, и жизнь у вас такая же будет», – твердила Тата наперегонки с учителями. Лишь незадолго до увольнения Тата выглянула из-за газеты, которую всегда читала за утренним кофе, и сурово произнесла: «Прости, Екатерина, но, кажется, что-то пошло не так».

За горькими мыслями Катя не заметила, как стемнело, свет одинокого фонаря стал как кружок лимона в крепком чае, и от оживленной улицы с трамваем и теплыми окнами ее теперь отделяла полоска густого мрака.

Пора было ужинать, и Катя побежала домой по хорошо знакомой тропинке, стараясь не думать, что может ждать ее во тьме.

Дома Таточка уже накрыла стол с непременной скатертью и остатками фамильного сервиза. Чайник на примусе кипел, посылая в потолок веселую курчавую струю пара, а под подушкой ждала своего часа закутанная в пуховую шаль кастрюлька с картошкой.

– Иду, иду, Таточка! – Катя быстро поцеловала подставленную щеку и побежала за шкаф переодеваться в блузку с бантиком.

Сколько она себя помнила, всегда было так. Обе они были непривередливы в еде, в голодные годы питались чем попало, но Катя знала твердо – если бы дошло до голенища от сапога, Тата и его подала бы на фарфоровом блюде, и к этому ужину тоже заставила бы переодеться.

– Волнуешься перед первым рабочим днем? – спросила Тата.

Катя пожала плечами:

– Не слишком. После двух лет санитаркой меня уже ничем не напугать. Наверное.

– Вот именно, не зарекайся. – Тата разложила дымящуюся картошку по тарелкам, Кате побольше, себе поменьше. – И учти, что теперь тебе придется выполнять распоряжения людей, которым ты чуть не стала равной.

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе придется подчиняться докторам, хотя ты сама без пяти минут доктор.

Катя засмеялась:

– Спасибо, Таточка, что обратила внимание на этот момент. До сих пор я не думала об этом. То есть о том, что это унизительно.

– Ну рано или поздно до тебя бы это дошло, так что подумай сейчас.

– И что подумать?

Тата засмеялась своим сочным, басовитым, совсем не подходящим сухонькой старушке смехом:

– Что не выслали нас к черту на рога, и на том слава богу.

– Ладно.

– Знаешь, Катенька, долго сей бардак продолжаться не может. Это я тебе говорю как врач. Здоровый человек не может долго сходить с ума, так что коллективное безумие пройдет, как всякая эпидемия, и ты тогда спокойно вернешься в институт. Сейчас надо только пересидеть, переждать немного. Считай это чем-то вроде карантина.

– Хорошо, Таточка.

– Три курса у тебя в активе есть, этого никак не отменишь, и ты восстановишься, как только режим перестанет шарахаться от каждого куста.

– И ты вернешься, Таточка.

– Ну я-то, может быть, и не захочу, – Тата снова засмеялась, – стыдно сказать, но похоже, я начинаю постигать прелести безделья. Кое-какие чудом уцелевшие цацки позволят мне наслаждаться праздностью не сидя у тебя на шее…

– Таточка, о чем ты говоришь! Мы прекрасно проживем на мою зарплату.

– Или так. А бриллианты пойдут тебе в приданое. Я же буду спать до полудня, читать романы, до которых у меня никогда не доходили руки, и обязательно заведу кота. Если заскучаю, напишу учебник по хирургии и стану его подпольно распространять среди студентов. Надо же им как-то будет вправлять вывихнутые бесенковским творением мозги! Короче говоря, найду чем заняться. И ты не унывай!

– Я и не унываю, – заверила Катя, вдохнув поднимающийся от картошки ароматный парок. Бог знает, как это у нее выходило, но Тата умела любое блюдо сделать аппетитным, а любое занятие интересным.

– И правильно! Лови момент, присматривайся, опыт в операционной тебе ой как пригодится потом, каким бы врачом ты ни стала, хоть терапевтом, хоть рентгенологом, хоть кем.

– Даже психиатром? – засмеялась Катя.

– Психиатром особенно! А как ты думаешь? Вдруг окажешься в глухой деревне, а там бац, и аппендицит! Или, того хуже, ущемленная грыжа. Тут в смирительную рубашку не завяжешь, душа моя, хочешь не хочешь, а берись за скальпель!

Картошка, которую обе любили и за вкус, и за простоту приготовления, быстро закончилась, и Катя, убрав со стола, подала чай. Его пили на диванчике, который ночью служил Кате постелью, а роль чайного столика исполняла табуретка. Главное – принцип и ритуал, а остальное приложится, говорила неумолимая Таточка, когда Катя ленилась крахмалить скатерти или считать угол их единственной комнаты изящной дамской гостиной.

– Не унывай, душа моя, – повторила Таточка неожиданно мягко и тихо, – в конце концов, никогда так не бывает, чтобы жизнь строилась в точности по твоим чертежам. Какая бы ни была, а все не такая, как ты думала, правда?

– Наверное, Таточка.

– Уж ты мне поверь. Остается только ценить текущий момент и делать то, что ты можешь делать. Банально, но другого рецепта счастья я не знаю.

– Я стараюсь, – вздохнула Катя.

– А я вижу. Иначе давно бы уже сдала тебя в детский дом, – хмыкнула Тата, – нюни мне тут не нужны.

– Не сдала бы.

– Сдала.

– Нет. Я только потому и не нюня, что знаю, что ни за что бы ты меня никуда не сдала.

– Ладно, Катенька, хватит с меня комплиментов. – Тата погладила ее по плечу. – Мне нужно с тобой обсудить один деликатный вопрос. Надеюсь, ты спокойно отнесешься.

– Что случилось? – сердце Кати на секунду сжалось от дурного предчувствия, но Тата улыбалась спокойно и ласково.

– Не бойся, пока совершенно ничего. Но может, если я тебя не предостерегу со всем присущим мне тактом и гигантским опытом любовных отношений, – заявила Тата торжественно, но не выдержала и расхохоталась.

– Да что?

– Пожалуйста, Катенька, пообещай мне одну вещь. Не влюбляйся в Константина Георгиевича.

– Я? Да зачем мне это?

– Зачем или ни за чем, а просто не влюбляйся, и все. Это, между прочим, не так-то просто будет тебе сделать, как ты думаешь. Вы станете много времени проводить вместе, а он парень обходительный, роскошный мужик и вообще настоящий душка!

– Если уж на то пошло, он скорее похож на черта, – фыркнула Катя, которой доктор Воинов до этого момента казался пожилым и вообще не слишком нравился.

– Так я тебе о чем и говорю! – засмеялась Тата. – Дьявольская красота – это настоящий девичий магнит. По своей наивности ты можешь принять обычную любезность за знаки внимания и вообразить себе романтику там, где ее в помине нет. Кроме того, ты, к сожалению, не знала своего отца, и, согласно беспощадной теории Фрейда, можешь искать замену отцовской фигуре, влюбляясь в состоявшихся мужчин старше себя.

– Фу, какая гадость.

– Согласна. И тем не менее нельзя этот фактор сбрасывать со счетов. Не надо смущаться, ты юная девушка, в твоем возрасте влюбляться совершенно нормально и необходимо. Я прошу тебя только об одном – не в Константина Георгиевича. Выбери себе какой-нибудь другой объект. Ты, в конце концов, идешь работать в академию, а там в чем в чем, а в роскошных самцах недостатка не наблюдается.

– Хорошо, Таточка. Я постараюсь.

– Будь любезна. Приложи все усилия, потому что за Воинова я ручаться не могу. Вроде бы он ни в чем таком не замечен, но не будем забывать, что он женился на своей операционной сестре, а следующая у него была старше антисептики и страшнее гангрены. Бедняга может и не устоять перед юной красоткой после такой долгой аскезы. Будь стойкой, Катенька, пожалуйста! Любой другой доктор, только не он!

Катя заверила, что с Константином Георгиевичем ее будут связывать только рабочие отношения. Бедная Тата, волнуется о невозможном, не знает, что Катино сердце разбито и больше она никогда ни в кого не влюбится.

– Пожалуйста, сдержи обещание! Он ведь сильно рискует, помогая нам. И если мы отплатим за его заботу разрушением его семьи, это будет с нашей стороны так некрасиво, что и слов подходящих не подберешь.

– Таточка, я клянусь…

– Ах, Катя-Катя, дорогая ты моя, – Тата вдруг взяла ее за плечи и взглянула в глаза грустно и ласково, – сиротская твоя доля…

Катя даже рассердилась:

– Тата, какая доля! Я у тебя жила как у Христа за пазухой!

– Надеюсь, что так, но все-таки лучше, когда в семье все в сборе. Мать передает жизнь, а бабка – вечность… А я, старая дура, не сумела тебя научить ни тому, ни другому.

– Перестань, пожалуйста.

– Жизнь есть жизнь, Катенька, и любовь – штука могучая. Поэтому ты лучше не клянись, а сразу подбери себе подходящий объект для воздыханий. А самое главное, помни, что ты всегда сможешь со мной обсудить свои переживания. Я, конечно, не великий эксперт в этом вопросе, но хотя бы утешу, а в случае чего и воспитаю неожиданный результат.

– Таточка!!! – краска бросилась Кате в лицо.

– Если жива буду, конечно, – улыбнулась Тата, – в конце концов, каждое дитя – это благословение небес. А мы с тобой, слава богу, больше не находимся в плену у буржуазных предрассудков. Спасибо пролетарской революции хотя бы и на этом.

* * *

Нина заглатывала кашу с невероятной скоростью. Ей не терпелось доесть и бежать, мысленно она уже была там, в школьном вестибюле, уже делилась с ребятами способами решения трудной задачи и планами на «после уроков».

– Не спеши, – сказал Виктор, – глотаешь как удав, а надо тщательно пережевывать.

– Это же каша, пап, чего ее жевать, – засмеялась дочь, – и так жидкая.

Мура в сотый раз сказала, что для хорошего пищеварения необходимо как следует перемешать пищевой комок со слюной, содержащей важные ферменты.

– Фу, слюни, – фыркнула Нина, – хорошенькая тема для завтрака.

– А ты ешь нормально.

– Ладно, ладно. – Стремительно заглотив последнюю ложку, Нина вскочила, глотнула чаю, точным мужским движением поправила зажим на пионерском галстуке, сделала еще один глоток и с громким стуком поставила чашку на блюдце. – Все, побежала.

В закрывающейся двери мелькнул портфель и подол школьного платья. Мура улыбнулась. В свое время она тоже ела так, наспех, на бегу, не разбирая что. Горячее, и ладно.

– Ты совсем не прививаешь ей культуру питания, а один я что могу? – Виктор со вздохом отложил ложку.

– Ты прав, Витя, ты прав. Только надо найти подходящий момент, по утрам у нее все мысли о школе, о ребятах.

Виктор улыбнулся:

– Да, тут она в тебя пошла. Настоящая общественница.

– Спасибо за комплимент.

Мура встала и подошла к подоконнику, где стояла спиртовка, маленькая медная турка и хранился драгоценный запас кофе, для конспирации пересыпанный в жестяную коробку из-под монпансье. Перед соседями и гостями Мура стеснялась, что живет лучше обыкновенных людей.

Дожидаясь, пока кофе закипит и гуща поднимется, Мура привычно чувствовала неловкость, будто она у кого-то что-то украла, хотя совершенно законным образом получила умопомрачительно пахнущие зерна в закрытом буфете партактива.

Идет борьба с уравниловкой, так что тут совершенно нечего стыдиться. Она – ответственный работник, имеет полное право пить натуральный кофе, без которого уже не представляет себе день. Не представляет, а все-таки заваривает после того, как Нина убегает в школу. Детям кофе нельзя, и такой уж распорядок у них сложился, что у дочки уроки начинаются прежде, чем они кончают завтракать, а все же не только поэтому. Стыдно ей пить кофе при Нинке, будто она у родной дочери что-то крадет! И все-таки, как пахнет, господи, а как вкусно… Никакого сравнения с желудевой бурдой, которую пьет несознательный элемент. И вообще все люди, кроме ответственных работников.

Правильно это, наверное, кто хорошо трудится, тот и жить должен хорошо. Нельзя, чтобы быт отвлекал от важных вопросов, так что борьба с уравниловкой правильная. И слово-то какое подобрали, уравниловка. Прямо сразу ясно, что это плохо. Борьба с равенством гораздо страннее бы звучала. Даже борьба с равным распределением материальных благ. Скучно становится, и вообще не хочется вникать, что это такое. А как слышишь «уравниловка», так сразу руки чешутся изжить. Хотя на самом деле борьба с ней не что иное, как ликвидация партмаксимума, который казался Муре одним из главных завоеваний социализма. И боролась она всю жизнь за счастье народа, а не за утренний кофеек…

Сняв турку с огня в последнюю секунду перед тем, как гуща выплеснется через край, Мура подождала минуту, подула сверху и разлила греховный напиток по чашечкам.

– Спасибо, любимая. – Виктор потянулся за сахарницей. – Ты просто волшебница.

– Ну что ты, – улыбнулась Мура, а про себя подумала: «Каждый день одно и то же».

– Ты все-таки выбери момент, поговори с Ниной о том, как важно правильно питаться.

Мура обещала.

– В первую очередь это необходимо для здоровья.

– Хорошо, – повторила Мура спокойно, зная привычку мужа повторять одно и то же по десять раз. Когда всю жизнь преподаешь, иначе, наверное, уже и не можешь. Издержки профессии.

– Обязательно поговори.

– Хорошо, – повторила Мура снова.

– Здоровье прежде всего, это безусловно, но еще подумай, что скажут люди, когда увидят, что наша дочь ест как троглодит.

Мура засмеялась, на что Виктор немедленно заметил, что ничего смешного тут нет.

– Не волнуйся, Витя, она умеет вести себя за столом.

– Тогда тем более. Нельзя, чтобы в гостях были одни манеры, а дома другие.

Мура кивнула. Что ж, когда Виктор прав, то прав. Спорить тут не о чем.

Пора было собираться на работу.

С тяжелым вздохом она положила в портфель брошюру с материалами съезда, которую брала домой и ни разу не открыла, оправдываясь перед собою срочной домашней работой. Ничего, нашлось бы время, если бы захотела.