Царевна Неруд родилась пятой, живой после четырех мертвецов, первой живой дочерью царя.
«Живая, живая», – смеялись от радости во дворце женщины с раскрашенными глазами.
Значит, царское семя цепко.
«Живая, живая», – радовались мужчины с кучерявыми бородами на улицах города.
Значит, у царя будет когда-нибудь и сын-царевич.
«Живая, живая», – плакали надрывно вербы, склоняясь к серебристым и черным водам Евфрата.
Раз живет, значит, будет страдать.
Правы были женщины дворца, правы были мужчины города, правы были вербы, склоненные над Евфратом.
Обманулись женщины – смело песчаным ураганом все потомство царя.
Обманулись мужчины – не всякий наследник становится царем.
Только вербы не обманулись.
Неруд росла в каменных залах дворца, училась готовить, училась повелевать, училась шить, училась произносить гимны богам и отправлять им жертвы.
Узкое было лицо у царевны Неруд. Узкое лицо, но широкие бедра.
Тихий был голос у царевны Неруд. Тихий голос, но громкое имя.
Никто не знал царевны Неруд. Никто не знал и не хотел узнать, и всех меньше – она сама.
Петь ли любила царевна Неруд? Окунаться в черные воды холодного бассейна?
Может, кто-нибудь и узнал бы когда-нибудь, стань она чужестранной царицей, стань она женой прославленного воина нашего, стань она жрицей.
Но, увы, она стала Великой Царицей Вавилонской.
Цепко было царское семя, цепко, да некрепко – только четверо братьев от разных матерей родилось у царевны Неруд.
А дядьев у нее было сорок.
Одной безлунной ночью, когда спали крепко собаки, спали крепко стражники, сын начальника дворцовой стражи Аран отворил Малые врата дворца и впустил внутрь множество воинов в медных доспехах, с острыми мечами, длинными кинжалами и суровыми лицами. Вел их царский брат Нериглисар.
Быстро разошлись они по дворцу, смывая сопротивление, как паводок речной воды затапливает норы. Быстро, деловито перебили они стражников, верных царю, и остановились перед царскими покоями.
Суровый предводитель их, брат царя, прежде быстрый и злой, тут остановился и сказал глухо:
– Не могу. Он брат мне. Идите вы. Принесите мне голову, только голову.
И остался стоять у дверей, словно стражник.
Словно сторож брату своему.
Последователи его, пьяные от пролитой крови, подбадривая друг друга выкриками, зашли в покои.
Потом была тишина, резкий крик – и вот уже брату царя протягивают голову без тела, голову с заспанными и удивленными глазами.
Долго Нериглисар смотрел на голову брата, потом положил ее аккуратно на стол. Больше не колебался. На смерти царевичей-племянников в ту же ночь смотрел, не отворачиваясь.
Умер царь – новый царь взял власть.
Царю Нериглисару на голову возложили венец, и он венчался с богиней Иштар, надев семь золотых колец на пальцы ее жрицы. То стала его небесная жена.
Многих сподвижников прежнего царя колесовал он, четвертовал, сварил в масле, а когда огляделся – много новых чиновников и военачальников стояло вокруг него.
Тогда он решил взять себе другую жену, жену земную, и велел привести к своему престолу царевну Неруд, тихую царевну Неруд.
Пришла царевна, запутанная в небеленые одежды, как нищенка. Смотрела на царя, что убил ее отца и четверых братьев – не с гневом смотрела, со страхом.
Так сказал ей царь:
– Мне нужна жена, дочь прежнего царя, и ты будешь моей женой, потому что сестры твои нехороши. Три из них рождены от рабынь, четвертая кривая, пятая косая, шестая дурочка, седьмая девочка.
И тогда кончилась счастливая жизнь царевны Неруд и началась жизнь печальная.
Шемхет, стоя за столом, месила руками горькое тесто. Из этого теста выпекался хлеб для поминальной службы: его преломлял близкий родственник покойника, братая мертвого с живым. Шемхет взяла еще муки, добавила в нее истолченные травы – хлеб должен был быть очень сухой. Пекли его с запасом, а потом брали понемногу. Обычно хватало на месяц. Но в прошлом месяце случилось много смертей, и хлеб закончился.
Шемхет продолжала месить – взбивала, щипала, жала, мяла, теребила белую плоть теста, – а мысли ее были далеко-далеко.
Полгода прошло с убийства… Смерти – поправляла себя Шемхет, которой очень хотелось жить, – со смерти Амель-Мардука. Сознание затянуло края раны, и острая боль отступила. Иногда Шемхет еще снился хор повешенных наложниц: как пели они тонкими голосами, – откуда сильному голосу взяться, если сломана шея? – пели и все искоса смотрели на нее выкаченными глазами.
Иногда снились братья. В ее снах они совсем не обращали на нее внимания. Их было семеро: трое старших, умерших от войны и чумы, трое погодков, убитых дядей, и безымянный младенец, которого Неруд пыталась выдать за девочку.
После таких снов Шемхет всегда радовалась, что у нее, как у всех старших жриц, есть своя маленькая комната – никто не сможет рассказать всем, какие имена она шепчет во сне.
Инну два месяца назад отправилась в Персию со свадебной процессией и приданым, которое смотрелось достаточным. Прощаясь, Шемхет и Неруд долго обнимали ее, но разлука была неизбежна, и глаза их, хоть и были влажны, не плакали. Инну подняла вуаль и смотрела на сестер прямо и сухо, лицо ее выглядело застывшим, словно она заглянула в глаза своей судьбе, познала ее до конца, и ничто уже не могло удивить или поразить ее. Словно она предвидела все: обман, презрение, убийство, войну – все, ожидавшее ее впереди.
Предвидела и приняла. И больше не хотела изменить.
С раннего детства Инну, глядя на свое отражение, спрашивала себя: какой может быть судьба такой девочки – умной, царского рода, но обезображенной? В какой-то момент она словно отреклась от самой себя и наблюдала за собой со стороны. И вот теперь получила ответ.
Ни слова не сказала Инну на прощание сестрам. Отправилась в путь, и больше они никогда ее не видели. Лишь раз, годы спустя, Шемхет в одном страшном лице как будто различила очертания Инну. Но была ли это действительно она?..
Обнялись осиротело, проводив ее в путь, две оставшиеся сестры.
Шемхет – живая, желавшая жить, желавшая забыть, – бежала от боли и редко теперь приходила во дворец. Жизнь ее оставалась прежней, только реже обращались к ней «царевна» и чаще – «жрица». Но Шемхет сама уже много лет думала про себя именно как про жрицу, и это не оказалось для нее неожиданностью или болью. Она надзирала над ткачихами, что ткали саваны, собирала травы и варила зелья, совершала обряды, произносила молитвы, ходила к умирающим, но чаще – к уже умершим, обращалась с ними ласково, а с их родственниками говорила утешительно.
Все чаще попадались ей молодые мужчины, как будто еще живые, еще розовые, умершие от причин, не видных снаружи. Она омывала их без стеснения, но с затаенной грустью во взгляде: я могла бы любить этого, пока он был жив, сильными руками он бы перенес меня через мост и не запыхался; или этого – его кудри свивались бы бесконечными черными, словно вавилонская ночь, кругами, и я бы запускала в них пальцы.
Только иногда, когда совсем не требовалось думать, а лишь привычно работать руками – например месить тесто, – мысли Шемхет сворачивали к Нериглисару.
Она думала о нем, и мысли ее были однообразны: она воображала его смерть. То представляла, как его предают его же военачальники, и он погибает в бою, и тела его не находят, и погребальные обряды совершить нельзя – тогда он оказывается проклят и в посмертии. То думала, как его забирает чума, но только медленно, и он умирает мучительно, долго, а потом она, Шемхет, омывает его, и берет для этого воду, в которой плавали свиньи, и вырезает ему язык, чтобы он молчал в посмертии, и насыпает жгучий перец в глаза, чтобы он не мог видеть. Иногда – часто – она мечтала, чтобы ее брат – самый старший, Угбару, – не погиб на войне, а лишь задержался на много лет в песках, блуждая от оазиса к оазису, от миража к миражу, чтобы он – веселый, сильный, молодой, – вернулся с войском и убил царя. Шемхет помнила похороны Угбару, но сейчас хотела надеяться, что все ошиблись, что умер не он, а тот, кто украл его одежды. Для этого есть основания, говорила она себе: лицо Угбару было срублено пополам, когда он вернулся на щите, могли и перепутать.
Шемхет стала носить покрывало, как Инну. Во время великих обрядов жрицы Эрешкигаль иногда надевали особые покрывала – одинаковые, черные. В них они походили на стаю воронов, на нечто уже нечеловеческое, на посланниц и проводников воли пресветлой богини. Но, кроме этих случаев, лица закрывали редко. Шемхет же замечала иногда, как по ее лицу проходит судорога ярости, с которой она не могла справиться, и боялась, что это заметят другие. Чаще всего она подкалывала покрывало гребнем на затылке и опускала его на лицо, если успевала почувствовать, как на нее накатывает злость.
И сейчас Шемхет поняла, что ее лицо опять исказилось, – по двум слезинкам, упавшим на тесто. Она сердито провела тыльной стороной ладони по лицу и накрыла тесто полотенцем – пусть дозревает.
В кухню зашла Убартум. Шемхет подняла на нее глаза, стараясь выглядеть спокойнее. Верховная жрица слишком легко читала сердца, а жалости к себе Шемхет не хотела. Но сейчас Убартум было не до того, чтобы вглядываться в лица других, она казалась очень занятой. Она сказала:
– Айарту доделает, я скажу ей. Иди, тебя просят явиться во дворец.
Шемхет подобралась, ощутила, как кровь отливает от лица и пальцев, как они делаются совсем непослушными, но Убартум, увидев побелевшее лицо Шемхет, сухо дополнила:
– Из покоев царицы пришел гонец.
Шемхет замерла было, а потом поняла: Неруд, это Неруд зовет свою сестру. Смесь радости и стыда омыла ее сердце.
Шемхет старалась не бывать во дворце, ругала себя за это, но заставить себя было сущей мукой. Она не хотела приходить – а Неруд не могла приходить к ней. Три месяца минуло с их последней встречи.
Шемхет омыла руки, вытерла их полотенцем, поправила покрывало на голове. Подумала и набросила его на лицо: она идет во дворец, а во дворце ей часто хочется кривиться от боли и ярости. Шемхет знала, что когда-нибудь справится с этим, вновь сможет владеть своим лицом, но пока получалось плохо, совсем плохо, как никогда не бывало раньше.
Гонец привел ее к воротам гарема, раскланялся, проворно растворился в сухой коричневой глине дворца. Прежде Шемхет встречалась с сестрой и в других местах, но теперь она – жена царя, а жена царя должна жить в гареме.
Ничто не напоминало о повешенных наложницах. Вместо старых Нериглисар привел своих, и они были такие же, как прежние: так же нежно и лукаво смотрели черными глазами. Их бедра были такими же крутыми, и так же шли им золотые царские подарки.
Шемхет не запоминала их имен.
Она прошлась по гарему – он остался прежним. Шемхет было бы легче, если бы все переделали, но, видимо, Нериглисару было все равно. Он не был особенно страстен. Он был расчетлив, жесток, но умерен. Он был умен. И был хорошим воином. Хорошим правителем. Он понимал людей, он мог бы, пожалуй, сделать Вавилон лучшим местом.
О проекте
О подписке
Другие проекты