Мы едем молча. Тишину разбавляют лишь шум двигателя и звон потерянных монет, перекатывающихся по полу. Разводы на окнах, прежде незаметные, теперь расцветают во всей красе.

Молчим. Пассажиры толпятся у входа, устав наблюдать наш дуэт.

– Почему вы остановку шли пешком?

– Думаете, я из консерватории? Хе-хе.

– Разве нет?

– Ну уж, дудки.

– Почему?

– Тратить свою жизнь на кусок деревяшки. Я ещё не сошёл с ума.

Старичок лихо застёгивает чехол. Серые глаза смотрят ехидно и как-то по-детски высокомерно.

– А если бы у неё было десять струн, вы были бы довольны?

– Я уже всё сказал.

– А шестнадцать?

III

– Нет ничего сложного в том, чтобы её вырастить, но рукой махнуть тоже нельзя. Надо выбрать солнечное место, и чтобы сквозняков там не было, понимаешь?

– Ага.

– И чтобы земля была хорошая, не кислая. Можно в крайнем случае известковать её, ясно?

– Ясно.

– Думаешь, тебе не пригодится такое, а?

– У меня к репе вообще сложное отношение.

– Это зря, зря.

Балалайка отложена в сторону, на повестке дня – новости для садоводов и огородников. Вот подходящая тема для беседы. Пареная репа – блюдо, которое подают горячим, без вычурной сервировки. Совершенная в своей простоте, она не требует особых специй, глиссандо или ассонансов. Нет никакой тайны, секретного ингредиента, двойного дна в этом горшке.

Уступчивый и тихий характер у пареной репы. Нет соперников, нет врагов. Слабая горчинка и горячий пар – всё, что у неё есть. Кто бы поставил ей это в упрёк? Красота в наивности, красота в неотёсанности, незатейливости и дикости.

Ироничный современный мир смотрит свысока. У него припасены острые, жгучие комментарии, наточены ножи, отполированы вилки для устриц. Ставят перед ним тарелку, а на ней дымится простота. Попробуйте. Вкусно?

– Воды ей надо много. Утром чуть-чуть попила и вечером, – продолжает миролюбиво скрипеть старичок. – Лейка должна настояться на солнышке, чтобы тёпленькая была. Мёрзнуть никому не нравится. И рыхлить её надо, конечно. Можно ещё золой посыпать.

Днём поливаешь репу, ночью смотришь на звёзды. Дорогой Диоклетиан, вы чувствовали то же самое? Жизнь, полная роскоши, грандиозных побед и кровавых сражений за свою правду утомила вашу несчастную душу, истерзала сердце, разгорячила разум. Разве это вам было нужно?

Зелёный цвет успокаивает нервы. Утренняя роса на крепких бархатных листьях лучше холодного пота. Она легко заменила вам военные триумфы.

Бывший император бродит среди аккуратных грядок и поит капусту. Звенящая пошлость, гудящее величие, какое ему дело до них?

– Сейчас самое время для посадки.

– У вас отпуск?

– В деревню поеду.

Серый деревянный дом с перекосившимся крыльцом и поля с дикой высокой травой вырастают в моём воображении. Один взмах косой – и воздух наполняется сочным тёплым ароматом. Степенная, мудрая жизнь.

Почему-то я не могу долго находиться в таких местах. Каждая ночь, проведённая там, запоминается странным тянущим чувством в глубине живота, а голова кажется отвратительно пустой. Пустой, как брюшко комара, зудящего где-то в темноте, как старый продавленный диван, на котором я пытаюсь уснуть. Сжимаю в кулаке краешек старого застиранного пододеяльника в цветочек, комкаю слежавшуюся подушку, от которой пахнет берёзовым веником. Ничего не помогает.

Чудится, что это пространство исторгает меня, как нечто чуждое, нетерпеливое, искусственное. Большой и сильный организм борется с вирусом. Иммунитет у него, ясное дело, могучий. Я тут лишняя.

Точно не знаю, когда это началось и что случилось со мной. Было ведь время, когда я видела в годичных кольцах деревьев тайные послания, и расшифровать их под силу было только мне.

– Будете там на балалайке играть?

– Опять та же песня.

– Почему нет?

– Я её продаю сегодня.

– Как это так?

Лицо моего собеседника напряжённо сжимается.

– Наигрался.

– Ясно.

– Есть дела поважнее.

– И вам совсем не жалко?

Тяжёлым и мутным теперь кажется его взгляд. Рука машинально тянется к оттопыренному карману желтоватых шорт и нащупывает там что-то. Левый кончик усов оказывается во рту.

– Не забивай голову всякой ерундой, вот что я скажу!

– Я и не забиваю.

– Ты молодая, не понимаешь.

Рваная пачка, источающая горький застарелый запах, показывается на свет. Сигарета начинает акробатически вращаться между ловкими пальцами.

– Нахватаются радикальных идей и потом лезут в секты.

– Кто лезет?

– Ну вот что это у тебя?

Выполняя роль указки, сигарета тянется к полоске ткани, обёрнутой вокруг моей шеи.

– Галстук.

– Хе-хе, я пока не ослеп. Ты мне скажи, что это значит.

– Ничего, просто для красоты.

– Врёшь ведь, а?

Какая бестактная эмпатия, поразительно несуразная честность. Никто и никогда не спрашивал меня об этом. Даже когда я целый день провела в своей комнате за просмотром обучающих видео о вышивании, никого не волновало, что творится у меня в голове. А ведь получилось и правда красиво. Стройный лапчатый крест. У кого ещё такой есть?

– Это тамплиерский знак.

– И зачем?

– Разве вам не нравится?

Сигарета катается по огрубевшим ладоням.

– Надо к жизни ближе, к людям.

Пассажиры бурным потоком растекаются по салону, заполняя собой всё пустое пространство. Они толкаются, спотыкаются о ноги друг друга, но продолжают уверенно прокладывать себе пути к свободным местам.

Вскоре на моих глазах начинает разворачиваться восхитительное зрелище. Люди объединяются ради общего дела: караван разноцветных банковских карточек постепенно продвигается через толпу, и каждый человек, встречающийся на его пути, мгновенно становится частью этого альтруистического механизма.

По какой-то причине такие сцены всегда производят на меня сильное впечатление. Может быть, это следы отжившего коллективизма, а может, вообще отголосок какого-нибудь первобытного ритуала.

Вот и всё. Мелькнуло что-то и исчезло. Билеты распределены, и каждый возвращается к своим делам.

– В каком смысле ближе к жизни?

– Нужно трудиться и приносить пользу, вот что я хочу сказать.

– Я с этим согласна.

– А если согласна, не уходи во всякие тамплиерские дебри.

– Но ведь рыцари – благородные люди. Они были полезными.

– Хи-хи, ещё бы.

Лицо моего собеседника забавно морщится от смеха. Он хихикает скромно, изредка смахивая с белых длинных ресниц капельки слёз, легонько похлопывая по острым коленкам, прикрытым растянутыми брюками. Тем не менее меня не покидает ощущение, что старик смотрит свысока.

Он уже всё понял? Знает, как жить, как жевать усы. Как же мне это всё претит. Он ничего не скажет прямо, потому что невозможно научить кого-то существовать разумно.

Сматываю наушники в неаккуратный клубок.

Я – воплощение подросткового максимализма, псевдоинтеллектуал и самоучка. Голова моя представляет собой бочку, наполненную чужими мыслями, и, когда я вызываю противника на спор, там начинают греметь и перекатываться неправильно понятые слова Заратустры, Иисуса, Йозефа Кнехта и князя Мышкина.

Книги, как бумажные идолы, требуют жертв. Кажется, они ждут, когда я уйду в пустыню, и там под палящим солнцем расплавятся мои последние извилины, нуждающиеся в рациональности. Они шепчут: «Ты ничего не знаешь, чувствуй». Неужели он это видит?

– Хотите сказать, в них не было никакого смысла?

– Я этого не говорил.

– Тогда почему смеётесь?

– Потому что твои силы уходят не на то.

– Это вы опять про труд?

– Я про твои причуды, слишком уж ты усложняешь, хе-хе.

Всё нужно свести к простой истине, к одному слову? Старик тянет-потянет, и вот выглядывает репка. На этом можно закончить. Это и есть мудрость? Вместо корнеплода из-под земли показывается Ницше и громко вздыхает.

– Какие причуды?

– Мутишь воду, чтобы она казалась глубокой, вот и всё.

Ницше закатывает глаза и закапывается обратно. Мне нечего возразить. Такое я слышала уже много раз, и проблема в том, что я сама не берусь судить, насколько это замечание справедливо. Я ничего не знаю. По моей левой щеке течёт капелька пота.

Только теперь я начинаю замечать, каким душным маревом заполнен весь салон. Люди грузно повисают на тонких жёлтых поручнях. В воздухе стоит солёный запах пота. Кто-то пьёт воду большими глотками, не останавливаясь, от жадности сдавливая пластмассовую бутылку пальцами. Липкая, вязкая муть.

Что-то стучит у меня в висках. Наверное, это мысли рвутся наружу, утомившись от моего бесконечного пережёвывания одного и того же. Страшно, противно.

Увидев на моем лице смущение, старичок принимает самодовольную позу. По-молодецки подмигивает. Кончики усов закручиваются колечками. Сегодня он продаст балалайку.

Скоро начнётся его новая жизнь, благоразумная, несловоохотливая, наполненная простыми человеческими радостями и печалями. С криком первого петуха исчезнут сомнения, противоречия, и копаться ему останется только в тёплой, рассыпчатой земле.

– Может быть, вы и правы.

– Ещё бы! Ты поживи с моё, и не такое поймёшь.

Женщины убирают вязание и начинают пробираться к выходу. Самая молодая из них с любопытством смотрит в нашу сторону. Наверное, им всё было слышно. Хорошее же мы для них устроили представление.

Двери открываются. Антракт. Люди высыпаются на улицу. Внутрь врывается поток свежего воздуха. Я прячу чёрный спутанный комок в сумку.

– Да-а… Не грусти, милая моя.

Мой собеседник берёт на себя роль доброго наставника.

– Главное, не забивай голову этими галиматьями. Ты смотри ведь, как хорошо на улице. Лето, а?

Да, это действительно так. Можно ни о чём не думать. Можно греться на солнце, щуриться и есть те перезрелые персики. Материальное кажется таким самодостаточным, ясным. Можно просто взять лопату, вскопать грядку и туда положить семечко… А потом вырастет пышное дерево, и в его прохладной тени растянусь я. Закрою глаза, вздохну глубоко, и больше ничто не сможет заставить меня мутить воду.

Двери автобуса захлопываются, и мы снова оказываемся муравьями, закупоренными в банке.

Что-то уродливо вычурное мерещится мне в моих внутренних монологах. Кажется, нечто тяжёлое, неповоротливое давит что-то маленькое и пищащее. Нет, это невыносимо. Почему именно сегодня?

Я слышу, как кто-то из пассажиров пытается открыть окно, но пальцы соскальзывают с ручки раз за разом. Ещё, ещё, всё безрезультатно.

«Пожалуйста, – мысленно прошу я, – разбей его ко всем чертям».

Последний рывок. Наконец-то! В окно врывается поток прохладного воздуха, я возвращаюсь к жизни и убираю налипшие на лицо волосы.

– Видишь, – умиротворяюще скрипит дед, – счастье-то – оно вот.

Я улыбаюсь. Он сам себя успокаивает, разве не прелесть? Сейчас балалайка покоится у него на коленях, но совсем скоро от неё ничего не останется. Ну и пусть, значит, так и должно быть. Он отрёкся от части себя. В этом есть что-то необъяснимо приятное. Как странно.

IV

Мои руки закручивают в трубочку конец галстука. Я наблюдаю за ними, и в голове становится пусто. Грохот машин и голоса людей сливаются в один монотонный гул. Я могу думать только о том, как приятно ветер обдувает моё лицо. Чёлка больше не лезет в глаза, волосы колышутся позади, открывая мои уши, от которых, как я помню, до конца не отмылся дешёвый чёрный тоник.

Я выпускаю из пальцев галстук. Он расправляется и послушно ложится на мой живот. Крест выглядит вычурно, надуманно, пошло. Я растерянно хлопаю глазами, надеясь избавиться от наваждения. Взгляд цепляет нитка, вздорно торчащая из вышивки. Мне хочется от неё избавиться, и я бездумно тяну за кончик. Крест сморщивается, и вся гладкая поверхность галстука вслед за ним покрывается складками. Нет, это не поможет. Я устало откидываюсь на кресле и начинаю украдкой разглядывать своего попутчика.

На его лице застыло выражение рационального благополучия. Глаза закрыты, пальцы успокоились и сцепились замочком на коленях. Мне кажется, я вижу витающую над ним неподвижную идею, опутавшее его спокойное счастье.

Какое-то новое чувство просыпается у меня внутри. Мне хочется залезть к этому человеку прямо в голову, покопаться во внутренних настройках и устроить там погром, страшный, непоправимый хаос.

Автобус делает резкий поворот. Грохот и толкотня охватывают весь салон. Пассажиры судорожно хватаются за что угодно в надежде удержаться на ногах. Пара мгновений – и буря утихает, люди стыдливо смотрят по сторонам, обмениваются возмущёнными восклицаниями и вскоре возвращаются к своему прежнему равнодушию. Всё остаётся прежним, спокойным, стабильным.

Нет, совсем не то. Достаточно вокруг меня мучений, мне нужна ясность. Больше не хочется ни в чём сомневаться. Сомнения ни к чему не приводят. Любой внутренний монолог заканчивается риторическим вопросом. Разве можно это вынести?

«Можно вернуться домой». Мой внутренний голос снова проснулся. Он ждёт, что я поверну назад. Тогда всё будет просто, предсказуемо и понятно. Разве мне сейчас не это нужно?

– Готовим билеты!

Пронзительный вой разрывает цепочку моих мыслей. Я ощупываю карманы. В них обнаруживаются пустая упаковка от жевательной резинки, сухие листья, заколка для волос, чек из книжного магазина и больше ничего.

Голос становится всё громче. Он приближается стремительно и неумолимо. Открываю сумку. Билет точно у меня был. Упал на пол, я его подобрала и положила… В передний отсек. Судорожно обыскиваю все возможные места. Безрезультатно.

Поднимаю глаза и встречаюсь взглядом со старичком, пристально следящим за моими действиями. Он смотрит сопереживающе, хлопая длинными белыми ресницами.

– Не съела же я его, – пристыженно мямлю я, – может быть, выпал.

Под креслом ничего, кроме пыльных десятикопеечных монеток. Тяжёлые шаги уже совсем близко. Каблуки наносят удары железному полу салона. Может быть, он улетел куда-то. Согнувшись пополам, я шарю рукой по грязному полу.

– Таа-а-ак! – гремит голос. – Показываем билеты!

Я не могу поднять голову. Чувствую, как на лбу выступает пот. Не знаю, где ещё можно искать. Он исчез.

– Девушка, – голос сотрясает воздух прямо у меня над ухом, – если вы решили ехать бесплатно, хотя бы не ломайте комедию!

– Но он правда у меня был, – шепчу я.

Автобус взвизгивает, выпускает пар, и я остаюсь одна. Солнце ударяет лучами в мою макушку. Какая глупость.

Ноги мои плетутся сами по себе. Я всё ещё пялюсь вниз. Плечи, отвыкшие от веса сумки, начинают ныть.

В воздухе висят марево и редкая для городского пространства тишина. Только одинокие машины, проносящиеся мимо, время от времени нарушают это сонливое спокойствие.

На асфальте распласталась жирная гусеница. Кажется, её совсем не волнует то, что творится вокруг. Может быть, она специально выбрала это место для собственной смерти, а может, она и не задумывается о том, что имеет счастливую возможность быть раздавленной. Тельце её покрыто жиденькими волосками, и вдоль спины тянется тёмная полоска. Хочется лечь рядом с ней и так же ждать, когда на меня кто-нибудь наступит.

Мысли становятся вязкими и липкими, как жидкость, наполняющая эту гусеницу. Мы с ней похожи, я тоже ничего не понимаю. Сажусь рядом на корточки. Может быть, стоит её спасти?

Я прикладываю свою ладонь к макушке и чувствую всепоглощающий жар. Поднимаю взгляд. Даже воздух дрожит от ужаса.

Быстро вскакиваю на ноги, и глаза на пару секунд застилает чёрное пятно. Слегка пошатываясь, срываю с ближайшего куста пыльный жёсткий листочек и возвращаюсь к этому маленькому, не испорченному сознанием существу. Отнесу её в траву, даже если ей самой глубоко всё равно.

Я оборачиваю толстенькое тельце листом и поднимаю в воздух. Это ему не нравится. Оно сворачивается упругим колечком и падает из моей руки прямо в кусты. Дело сделано.

Мне всё равно, как она проживёт оставшиеся дни. Бабочка или гусеница – нет большой разницы. Пусть она просто будет где-то существовать. Это придаст смысл моей жизни.

Верующие люди видят надежду в Боге, но что за Бог мог создать такой мир? Если он всеведущ и абсолютен, зачем ему мы? Здесь кроется какая-то ошибка. Настоящее творчество требует от автора почти болезненной одержимости своими образами. Это совсем не идёт идеальному лику Всевышнего. Может быть, он тоже несчастен?

Я поднимаю глаза к небу. Солнце кажется каким-то неестественно красным, а в воздухе витает сладковатый запах гари. Мысли продолжают сплетаться в одну неаккуратную косу. Три неразрешимых вопроса, словно пряди, по очереди занимают центр моего воображения.

Пункт назначения находится минутах в десяти ходьбы отсюда. Пожалуй, в моём нынешнем положении это достаточно далеко, чтобы почувствовать себя потерявшимся в пустыне странником. Я опираюсь плечом на фонарный столб, обклеенный разноцветной бумагой.

Неутешительные мысли блуждают по тёмным уголкам моего сознания в надежде найти выход. Это настоящий бунт, путешествие вопреки обречённости на бессмысленность. Я глажу тёплый шершавый столб.

На противоположной стороне улицы показываются две маленькие фигуры. Тот путь куда приятнее моего, потому что от солнца их укрывает плотная прохладная тень многоэтажного дома. Они так похожи друг на друга. Широкие белые рубашки и гладкие светлые волосы до плеч. Может быть, у меня в глазах двоится?

До меня доносится их смех, рассыпающийся на сотни беззаботных улыбок. Они идут в ногу, слегка покачиваясь из-за тяжести рюкзаков. Вдруг замирают на месте. Смех утихает. Худенькая рука взлетает в воздух в широком замахе.

Тишину разбивает звонкий хлопок. Я стою, парализованная звуком, и не могу в него поверить. Это пощёчина?

Новый взрыв смеха выводит меня из гипноза. Так это была шутка? Репетиция? Я жмурюсь и качаю головой. Случившееся поглощает всё моё внимание. Я зачарованно провожаю взглядом двух иллюзионисток.

Странно, но мне этого не хватало. Оттолкнувшись от бетонного столба, я вступаю на свою прежнюю дорогу. Пора идти дальше.

Ноги передвигаются с трудом, но звук инсценированной пощёчины, эхом отдающийся в моей голове, говорит мне не обращать внимания на усталость.

И что заставило меня превратиться из человека, готового вершить собственную судьбу, в жалкое насекомое? Всего лишь разговор с незнакомцем.