На следующее утро в подвале ничего не нашли, кроме старого матраса и пустых консервных банок. Олег провёл день, осматривая каждый угол дома, но всё было чисто. А ночью Никита снова услышал зов: «Ник… иди сюда». Он встал, босой, и пошёл к подвалу. Свет в доме погас. Раздался крик – короткий, резкий. Потом тишина.

Через неделю в дом въехала новая семья. Они распаковывали коробки, смеялись, не замечая скрипов над потолком. А ночью шаги начались снова.

Театр теней

Николай получил письмо в потертом конверте, без марки, словно его подбросили под дверь. Внутри – приглашение на кастинг в театр «Луна». Адрес указывал на старую часть города, где дома жались друг к другу, как уставшие старики. Театр был заброшенным – так говорили в актёрских кругах. Последняя постановка там прошла лет двадцать назад, а потом здание опустело, и никто не знал почему. Николай, тридцатилетний актёр без громких ролей, не мог упустить шанс. «Будь тенью», – гласила последняя строка письма, написанная от руки, чернилами, пахнущими ржавчиной.

Он пришёл к театру в сумерках. Фасад, покрытый трещинами, выглядел как лицо, изъеденное временем. Дверь, тяжёлая, дубовая, скрипнула, пропуская его внутрь. В фойе пахло сыростью и воском. Режиссёр ждал его у сцены – бледный мужчина в чёрном костюме, с длинными пальцами, сложенными на груди. Его глаза были слишком большими, словно нарисованными. «Николай, – сказал он, не представляясь. – Роль твоя, если захочешь. Без слов. Просто будь собой, но тенью». Николай кивнул, хотя смысл слов ускользал. Репетиция начиналась немедленно.

Сцена освещалась свечами, расставленными по кругу. Пламя дрожало, отбрасывая длинные тени, которые двигались, как живые. Другие актёры – их было шестеро – уже были на сцене. Молчаливые, в чёрных одеждах, они двигались в такт мелодии, доносившейся из пустоты. Не скрипки, не органа – что-то низкое, вибрирующее, как дыхание земли. Николай пытался заговорить с ними, но они не отвечали, только смотрели, не моргая. Режиссёр указал ему место в центре сцены. «Повторяй за ними», – сказал он, и репетиция началась.

Дни слились в одно. Репетиции шли ночами, без перерывов. Николай двигался, как ему велели, – плавно, словно тень, скользящая по стене. Он не знал текста, не знал сюжета, но его тело само знало, что делать. Иногда он ловил себя на том, что не помнит, как вернулся домой. Утром, глядя в зеркало, он замечал, что его лицо меняется. Щёки ввалились, губы побледнели, а глаза стали стеклянными, как у куклы. Он пытался вспомнить, кто он – Николай, актёр, тридцать лет, родился в маленьком городке под Псковом, – но воспоминания рассыпались, как песок.

На четвёртую ночь он услышал свой голос за кулисами. Кто-то шептал его реплики – те, которых у него не было, – но это был его тембр, его интонации. Он рванулся за кулисы, но там было пусто, только пыль кружились в свете свечей. На сцене он увидел движение – своё собственное, но раньше, чем сделал шаг. Его тень на стене двигалась первой, а он лишь повторял. «Это не я», – подумал он, но голос в голове ответил: «Ты уже не ты».

Он начал подозревать. Театр не ставил пьесы – он забирал. Актёры, молчаливые и бледные, не были людьми. Их движения были слишком плавными, их лица – слишком пустыми. Николай нашёл старую программку под креслом в зрительном зале. Названия пьес, имена актёров – все незнакомые, но фотографии… Лица были размыты, как будто кто-то стёр их ластиком. Он понял: театр делает из них тени, крадёт их личности, чтобы оживлять старые постановки, давно забытые, но всё ещё жаждущие зрителей.

Он решил бежать. После очередной репетиции, когда свечи догорали, а музыка становилась громче, он бросился к выходу. Дверь, через которую он вошёл, оказалась нарисованной – просто краска на стене, с идеальными тенями, обманывающими глаз. Он побежал по коридорам, но они вели обратно к сцене. Зал был пуст, но аплодисменты гремели – громкие, нечеловеческие, как будто сотни рук били в ладоши под землёй. Режиссёр стоял у края сцены, улыбаясь. «Ты уже тень», – сказал он, и его голос был как ветер, дующий из ниоткуда.

Николай пытался сопротивляться. Он кричал, но голос растворялся в воздухе. Он бил кулаками по стенам, но они были мягкими, как ткань. На последней репетиции он стоял на сцене, повторяя движения, которых не помнил. Его лицо в зеркале за кулисами исчезло – просто белое пятно с тёмными провалами глаз. Он видел, как другой актёр – новый, только что пришедший – повторяет его жесты, говорит его голосом. А он сам стал тенью, скользящей по заднику сцены, безмолвной, но всё ещё играющей.

Утром на улице перед театром появилась афиша: «Новая постановка с участием звёзд, которых вы не узнаете». Прохожие не замечали, что буквы на афише дрожат, как пламя свечи. Внутри театра сцена ждала нового актёра, а тени старых уже двигались в такт неслышимой музыке.

Ловец слов

Артём листал рукопись, сидя в пыльной библиотеке университета. Пергамент XVII века пах сыростью и чем-то металлическим, как кровь. Страницы, исписанные мелким почерком, рассказывали об обряде «ловли слов» – древней практике, позволявшей сделать слово вечным, наделить его силой, способной менять реальность. Артём, филолог с десятилетним стажем, привык к старым текстам, но этот был другим. Диалект, в котором он был написан, казался живым: слова извивались под взглядом, меняли форму, шептались, как живые существа. Одно из них – скора – заставило его вздрогнуть, когда он прочёл его вслух. Комната на миг потемнела, а сердце сжалось, как от страха.

Он начал переводить текст дома, в своей тесной квартире, заваленной книгами. Каждое слово требовало усилий – не только понять, но и почувствовать. Он заметил, что, произнося некоторые слова в определённой последовательности, он мог влиять на окружающих. Сосед, вечно шумящий за стеной, замолчал, когда Артём шепнул: тишна. Коллега в университете забыла своё имя на час после того, как он произнёс безымя. А когда он сказал страх в пустой аудитории, его ассистентка выбежала, крича, что видела тень без лица. Артём записывал слова в тетрадь, но заметил, что после каждого сильного слова что-то в нём исчезало. Воспоминание о детстве. Запах маминого пирога. Улыбка первой любви. Он списывал это на усталость, но тетрадь пухла, а его память худела.

Слова начали требовать больше. Они шептались по ночам, просачивались в сны. Скажи нас, – шептали они, – или мы заберём тебя. Артём стал избегать зеркал – его глаза становились пустыми, как страницы без текста. Однажды он нашёл в тетради слово, которого не записывал: жертва. В ту ночь он не спал, чувствуя, как слова кружат вокруг, как мухи. Утром он обнаружил, что забыл, как зовут его отца. Он пытался позвонить матери, но её номер исчез из телефона, а голос в трубке сказал: «Ты уже платил».

Он понял: слова – не просто звуки. Они живые, голодные, и каждое требует платы. Но одно слово в рукописи манило его сильнее других – абсолютум, последнее, обещавшее власть над реальностью. Он решил, что прочтёт его в прямом радиоэфире. Друг, ведущий ночной передачи на местной станции, согласился пустить его в студию. «Скажи что-нибудь умное, филолог», – пошутил он, не зная, что Артём нёс в кармане тетрадь, полную слов, которые могли убить.

Эфир начался в полночь. Артём сидел перед микрофоном, чувствуя, как слова в его голове шевелятся, как змеи. Он начал читать – сначала тихо, потом громче. Тишна. Страх. Безымя. Студия задрожала, свет мигнул. Ведущий смотрел на него, открыв рот, но не мог говорить. Артём чувствовал, как слова вырываются, как река, сметающая всё на пути. Он произнёс абсолютум. Мир замер. За окном студии город затих – ни машин, ни голосов, ни ветра. Телефоны в редакции замолчали. Ведущий исчез, оставив пустое кресло. Артём слышал, как его голос продолжает звучать, но уже не из его горла – из воздуха, из стен, из эфира.

Он вернулся домой, но квартира была чужой. Книги исчезли, стены покрылись трещинами, а в зеркале не было его лица. На экране компьютера, который он не включал, горела фраза: «Ты сказал себя в ноль». Он попытался крикнуть, но горло было пустым. Он не знал ни одного слова – ни русского, ни латинского, ни своего имени. Его язык жил теперь сам по себе, гулял по городу, шептался в ушах прохожих, которые забывали свои имена, свои жизни.

Город молчал. Радио продолжало вещать, но голос был нечеловеческим. Где-то в пустой квартире лежала рукопись, и слова на её страницах шевелились, ожидая нового ловца.

Общество За Ширмой

Игорь Павлович, сорокалетний чиновник Комитета Общественной Бдительности, привык к рутине. Его дни состояли из подписывания бумаг, чашки растворимого кофе и взглядов в окно, где серый город дымился под дождём. Его стол в кабинете №17 был завален папками, но одна, найденная в архиве за шкафом, выделялась. Картонная, с потёртым грифом «Ограниченного ознакомления», она пахла старой бумагой и чем-то едким, как формалин. Внутри – несколько листков, исписанных сухим канцелярским языком. «Общество За Ширмой. Объекты: люди, которых не должно быть. Наблюдение: постоянное. Протокол: устранение при обнаружении». Игорь перечитал строки, чувствуя, как в груди зарождается холод.

На следующий день начались звонки. Сначала тишина, потом тяжёлое дыхание, как будто кто-то прижимал трубку к лицу. На третий раз он услышал шёпот: «Мы тебя видим». Голос был бесполым, но цепким, как паутина. Игорь бросил трубку, но телефон звонил снова, даже когда он выдернул шнур. На улице прохожие отводили глаза, едва он пытался встретиться с ними взглядом. Женщина с коляской, старик с газетой, подросток с наушниками – все отворачивались, как по команде. Он начал замечать, что его коллеги в Комитете странно двигаются. Секретарша Лариса печатала, но её пальцы подёргивались, как у марионетки, чьи нити запутались. Начальник отдела, читая отчёт, дёрнул головой так резко, что Игорь услышал хруст позвонков. Все, кроме него, казались куклами, управляемыми невидимыми руками.

Он копался в архивах, пытаясь найти больше о «Обществе». Записи были скудными: обрывочные заметки, имена, зачёркнутые чёрной тушью, и одно слово, повторяющееся на полях – «нити». Ночью, в своей квартире, Игорь начал видеть их. Тонкие, почти невидимые, они тянулись от его пальцев к потолку, исчезая в темноте. Он дёрнул руку – нити натянулись, но не порвались. Утром он заметил, что его тень на стене двигается чуть медленнее, чем он сам. Коллеги в офисе теперь не просто подёргивались – их движения были синхронными, как у хора. Лариса, наливая кофе, пролила его, но продолжала улыбаться, пока её рука дрожала, словно кто-то дёргал за нитку.

Игорь перестал спать. Он пил кофе, смотрел в потолок и слушал шёпот, который теперь звучал не из телефона, а из воздуха: «Мы тебя видим». Он начал писать заметки, чтобы не забыть, кто он. «Игорь Павлович, 40 лет, Комитет, холост». Но утром находил в блокноте чужой почерк: «Ты видишь». Он понял, что Общество За Ширмой – не организация. Это было описание. За реальностью, как за театральной ширмой, стояли сущности, дёргающие за нити. Каждый человек – марионетка, но некоторые, как он, начинали видеть нити. Это делало их опасными. «Люди, которых не должно быть», – вспомнил он строчку из папки.

Он пытался бежать. Собрал сумку, купил билет на поезд, но в вагоне все пассажиры смотрели на него, не моргая, их руки дёргались в унисон. Он вернулся в город, в Комитет, надеясь найти ответы. Но здание изменилось. Коридоры были длиннее, потолки ниже, а воздух пах чем-то металлическим, как в той папке. Коллеги исчезли. Кабинет №17 был пуст, только кресла двигались сами по себе, скрипя по линолеуму, как будто кто-то репетировал спектакль. На его столе лежала записка: «Ты больше не марионетка. Добро пожаловать в пустоту». Игорь посмотрел на свои руки – нитей не было. Но он чувствовал, как его пальцы начинают дрожать, как будто кто-то другой учился ими управлять.

Утром город был тих. Комитет работал, как прежде, но за столом Игоря сидел другой человек – похожий, но с пустыми глазами. Папка с грифом «Ограниченного ознакомления» исчезла. Где-то за ширмой, в темноте, кто-то дёрнул нить, и спектакль продолжился.

Каталог Невозможного

Типография на окраине городка пахла краской и старой бумагой. Виктор, единственный работник, сгорбился над печатным станком, прогоняя очередную партию некрологов. Жизнь его была серой, как пыль на подоконнике: работа, одиночество, дешёвый чай в термосе. В тот вечер, перебирая хлам в подсобке, он наткнулся на деревянный ящик, заваленный ржавыми болтами. Внутри лежал каталог – потрёпанный, с обложкой, похожей на кожу, но холодной, как металл. Название гласило: «Каталог Невозможного». Страницы были испещрены названиями товаров, которые звучали как бред: «Плач второго круга – вызывает тоску, не связанную с памятью», «Спираль из времени и кожи – возвращает утраченные часы, но не ваши», «Полный набор для сбоя восприятия (мини) – для тех, кто хочет видеть за пределами». Заказчик не указан. Адрес доставки – пустота.

Виктор, посмеявшись, решил напечатать несколько копий. Ради шутки. Станок загудел, выплевывая листы с чёткими, но абсурдными строчками. Он не заметил, как буквы на страницах чуть шевельнулись, словно поправляя себя. На следующий день городок изменился. По улицам бродили люди в одинаковых белых масках без глаз, бормоча фразы из каталога: «Плач второго круга уже в наличии», «Спираль ждёт вас». Виктор видел их из окна типографии, чувствуя, как холод пробирается под кожу. Ночью кто-то стоял под его окнами – неподвижный, в маске. «Вы уже оформили заказ?» – шепнул голос, и стекло запотело, хотя ночь была сухой.

Он перестал печатать каталог, но странности не прекратились. В почтовом ящике появились письма без отправителя, с его именем и списком товаров: «Тишина в стеклянной упаковке», «Эхо чужого сна». В квартире начали пропадать вещи – ложка, часы, зеркало. На их месте появлялись другие: стеклянный шар, в котором мелькали лица, которых он не знал, или лента, пахнущая кровью и временем. Виктор пытался выбросить их, но они возвращались, лежали на столе, как будто ждали.

Однажды пришёл клиент. Старик с пустыми глазами, в пальто, пропахшем сыростью, заказал распечатку каталога. «Только одну страницу», – сказал он и протянул адрес на клочке бумаги. Виктор поехал туда, надеясь понять. Дом стоял на краю городка, покосившийся, с окнами, забитыми досками. Внутри – комната, заставленная предметами из каталога. Стеклянный шар пульсировал, испуская шёпот. Лента, свёрнутая в спираль, извивалась, как живая. На столе лежал «набор для сбоя восприятия» – коробка с зеркалами, которые показывали не отражение, а чужие сны. Виктор смотрел в одно из них и не увидел своего лица – только пустоту, где должны были быть глаза.

Он попытался бежать, но ноги не слушались. Старик, теперь без маски, но с лицом, похожим на его собственное, сказал: «Ты уже заказал». Виктор закричал, но голос рассыпался, как песок. Он вспомнил каталог – последнюю страницу, которую не читал. Вернувшись в типографию, он открыл её. Там было его имя, отпечатанное чёрными буквами: «Особая позиция: типографский демон. Один экземпляр. Только сегодня». Подпись внизу – его, но он не помнил, когда ставил её.

Станок загудел сам собой, печатая новые страницы. Городок опустел. Маски лежали на тротуарах, как сброшенная кожа. Виктор сидел в типографии, не в силах встать. Его пальцы листали каталог, но буквы исчезали, оставляя только его имя, повторяющееся снова и снова. За окном не было ничего – ни улиц, ни людей, только белая пустота, шепчущая: «Заказ принят».

Манифест смеха

Город был серым, как бетон, из которого он был построен. Улицы, дома, лица – всё одинаково бесцветное. Смех в этом месте был под запретом. Ещё в детстве Даниилу объясняли: смех – это болезнь, разрыв порядка, угроза стабильности. Тех, кто смеялся, увозили в белых фургонах с затемнёнными окнами. Он привык держать лицо неподвижным, как и все. Но однажды, спускаясь в подвал муниципального здания за папкой с отчётами, он услышал хихиканье – тихое, как шорох листьев. Оно доносилось из-за ржавой двери в углу. Даниил замер, а потом, сам не понимая почему, хихикнул в ответ. Смех вырвался из него, как птица из клетки, и он не смог его остановить. Он смеялся, пока слёзы не потекли по щекам, пока воздух не застрял в горле.

На следующий день он заметил слежку. На углу улицы стояла фигура в сером пальто – неподвижная, но её голова слегка покачивалась, как маятник. В метро женщина с пустыми глазами смотрела на него, покачивая головой в том же ритме. Даниил пытался притвориться, что ничего не изменилось, но смех, как яд, остался в нём. Он хихикал, запираясь в ванной, заглушая звук полотенцем. По ночам радио, которое никто не выключал, шептало: «Смех – это утечка. Смех – это ошибка куклы». Голос был монотонным, но слова вгрызались в сознание, как ржавчина.