Майкл – это мистер Осборн, а есть еще миссис Осборн. Джоан. Очень красивая женщина. Очень умная. Даже не знаю, что еще сказать о ней. Миссис Осборн, да… Она такая. Мы с ней мало похожи, хотя Майкл считает иначе.

Миссис Осборн – профессор лингвистики, преподает в нескольких колледжах. Она на очень хорошем счету. Отличный преподаватель, студенты ее любят. Постоянно они толклись в этом доме, еще при бабушке, и в Эдинбурге, в ту пору, когда Джоан там жила с нами и читала лекции в университете, а Лукас был размером с батон. Я вот думаю – она прирожденный препод. Сколько себя помню, она всегда старалась научить нас чему-нибудь прекрасному. Читать мы все начали рано: я, и Лукас, и младшие Оливия и Том. Дуг говорит, что это заслуга Джоан, ну и я с ним согласен.

С тех пор как Джоан взяла Лукаса под мышку и уехала с ним из Эдинбурга, мне, конечно, доставалось меньше, чем другим. Но часть каникул я всегда проводил в Оксфорде, с бабушкой Маргарет, Джоан, Майклом и младшими. И там Джоан, как могла, использовала любую возможность, чтобы чему-нибудь меня научить. Когда у нее было на это время, конечно.

Вот бабушка Маргарет вообще никогда не пыталась меня ничему учить. Она много со мной разговаривала, гуляла, рассказывала разные забавные вещи. Как она жила на ферме в Уэльсе, когда была ребенком, как пряталась от взрослых в пустом аистином гнезде. Мы с бабушкой часто ходили в парк, в ботанический сад, гуляли вдоль канала, кормили оленей в парке Модлен-колледжа и гусей на променаде Месопотамия. У бабушки был пес Вурзел, бультерьер. Я знал его с тех пор, как знаю себя, потому что Вурзел у бабушки появился намного раньше, чем все ее внуки. Я любил бросать ему мяч, а он любил его приносить, и часть наших прогулок была посвящена этим играм. Я старался зашвырнуть обслюнявленный мяч как можно дальше, но Вурзел всегда находил его, приносил, сияя розовой улыбкой, и совал прямо мне в руки.

Иногда мне жаль, что бабушка не записала те истории о своем детстве. Они здорово меня смешили. Но я был маленький и не очень-то это ценил, теперь же многое позабылось, а спросить не у кого. Я все хочу поехать в Уэльс и найти ту ферму, пусть она давно продана другим людям и там, наверное, уже ничего не осталось от прежней жизни. Но хотя бы просто посмотреть.

Я лежал в кровати, полудремал-полудумал, слушал, как воет ветер, как треплет кроны секвой и платанов за окном. Я люблю ветер и зябкий холод, люблю их особый неуют. Они пахнут приключениями. Я бы хотел в такую погоду, завернувшись в плащ, ехать на коне сквозь туман через пустошь или въезжать в незнакомый город, – чтобы ни огня, и только случайный прохожий. «Что вы ищете, милорд, в такую непроглядную ночь в этой чертовой дыре?»

Мне снилась чушь. Наш манор на озере Лох-Фада, но будто и не он. С прямым выходом через музей прямо в комнату Чарли Бармаглота в общаге, где он жил в прошлом году. И почему-то там ходит медведь или большая собака. И Стивен Да-и-Нет кричит: «Ты готов? Матч уже начинается, беги в раздевалку, быстро». А за окном проливной дождь, и поле раскисло. Гонять мяч в такую проклятую погоду – редкая разновидность мазохизма. И все же, когда все заварилось и ты включился и пошел в грязи по уши рубиться вусмерть с пемброками^[10], – это великий драйв. Ни с чем не сравнимый.

После матча ты весь избитый, загвазданный глиной с макушки до пят и сил нет пошевелить пальцем. И ты счастлив. Оттого, что наколотили пемброкам и что два гола из шести твоя личная заслуга, а еще два забиты с твоей подачи. И все тебя поздравляют. А ты стоишь мокрый, одеревеневший, дождь вместе с потом и грязью течет по тебе, разбитые колени саднит, руки стынут, два пальца выбиты, все тело немеет от холода, и нет слов, чтобы описать, какое это восхитительное чувство.

Я окончательно проснулся и еще несколько минут не вылезал из-под теплого одеяла, слушал, как шумит ветер за окном, и размышлял, что бы ответил Одинокий Рыцарь случайному прохожему. Что он и в самом деле делает в этой чертовой дыре, да еще и ночью?

Вдруг пожалел, что матча не будет, что это только сон. Ветер с улицы пролез в щели, сильно несло из-под двери. Лукас и Том уже ушли в школу, и Лукас оставил открытым окно на лестнице. Он всегда так делает, они тут все помешаны на здоровье. По утрам Лукас приседает и прыгает с гантелями, я сам видел. Я бы так не мог. Гантели и гимнастика по утрам – это как-то очень скучно. Как он ухитряется в свои шестнадцать – ума не приложу.

Спорт для меня – это не какие-то унылые упражнения, чтобы поддержать жизнь тела. Футбол, и теннис, и тому подобное, не говоря уж про истфех, прежде всего – игра, битва. И оно мне этим и дорого. То, что будоражит кровь. Когда все твои нервы и силы подчинены воле к победе. В повседневной жизни у меня такого не бывает. Ни в учебе, ни в чем другом, даже когда надо бежать на время или прыгать через планку. Никогда в таких вещах я не стремился быть впереди. Даже в компании с девчонками скорее тушевался, старался оставаться в тени. Только в битве хотел быть первым. В сражениях надо побеждать. По крайней мере стремиться к этому. Ну типа как в компьютерных игрушках. Иначе какой смысл?

Я сунул ноги в джинсы, они были ледяные. Натянул свитер, прошел босиком до двери. В мансардном этаже ванной нет – чтобы в нее попасть, надо спуститься на третий, а еще лучше на второй, там вода горячее. Лестница узкая и очень крутая, когда приходят иностранные студенты, они всегда спрашивают у миссис Осборн, как это ее дети еще не свернули себе шеи. «Для Англии это нормально», – объясняет она с улыбкой.

И верно, никто из нас пока шею себе не свернул. Друг другу мы с Лукасом когда-то пытались, без всякой лестницы, но обошлось.

На втором этаже ванная оказалась занята. Если это Оливия заперлась в ней, то, во-первых, почему она не в школе, а во-вторых, с мечтами о теплом душе можно попрощаться, сестрица наверняка истратит всю горячую воду. Я подумал и забил на мытье. Спустился вниз, на кухню, размышляя по дороге о том, насколько я вырос из этого дома с тех пор, как приезжал сюда ребенком. Еще до всякого Майкла, когда здесь просто жили бабушка Маргарет и Вурзел. Лестница стала мне мала, перила, по которым я когда-то съезжал, теперь почти на уровне колена. Викторианская эпоха. Эти титаны были карликами. В Эдинбурге, в нашей с отцом берлоге на Драйден-плейс, куда просторнее. А по сравнению с манором в Троссаксе жилище Осборнов – просто кукольный домик. Хотя там полдома занимает музей, и все же.

Запах кофе становился все сильнее по мере того, как я приближался к кухне. Босые ступни слегка прилипали к паркету, отдирать их при каждом шаге – забавное ощущение.

Кухня тут просторная, хотя, конечно, меньше, чем в Троссаксе. Полуподвал. Каменный пол холоден, как лед. Длинный стол светлого дерева, на нем деревянное блюдо с яблоками и корзинка с крекерами. На углу столешницы строй бутылочек от молочника.

Миссис Осборн что-то готовила у плиты, но услышала, как я вошел, и, не оборачиваясь поздоровалась:

– Привет!

По голосу было понятно, что она улыбается.

– Доброе утро.

– Кофе будешь?

– Ты уже сварила?

– Только что. Еще горячий. Яичницу?

– Не надо, я в столовой поем.

– Все равно делаю для Майкла.

– Тогда буду. Спасибо.

Я стянул крекер из корзинки, потом второй.

В гостиной здесь есть камин, но пользоваться им давно запретили. У деда в Королевской Рыбалке сейчас наверняка полыхает, потрескивает в очаге большое полено и языки пламени пробегают по сухой коре. Было приятно думать об этом. Я потянулся за третьим крекером.

– Ты не опаздываешь?

– Нет, мне сегодня к одиннадцати, я встречаюсь с куратором.

– Кто твой куратор?

– Уотермид.

– Это серьезно, – вздохнула она.

– Он мне нравится.

Я налил себе апельсиновый сок в стакан и кофе в большую керамическую чашку с щербинкой на краю. Сел, поджал ноги, поставил их на край стула. Так немного теплее.

– Почему ты не надел носки?

– Потому что они все разные. Откуда ты знаешь, ты же стоишь ко мне спиной?

– Я слышу по звуку твоих шагов.

– Мам, тебе надо было служить в разведке.

Она наконец обернулась, рассмеялась.

– Возьми чистые в гардеробной.

– Ты хочешь сказать, что там есть парные?

Она снова рассмеялась.

Ледяной сок и горячий кофе по очереди обжигали горло.

– А почему Оливия не в школе? – спросил я.

– Отравилась. Ее тошнило вчера. Пойдет к третьему уроку.

– Подозрительная вообще была эта вечеринка вчера, с которой она вернулась в два часа ночи.

– Ну, Майкл же ее привез. А что тебе кажется подозрительного в этой вечеринке?

– Ну, не знаю. Чем там она отравилась? Я в тринадцать лет вел себя осмотрительнее.

Миссис Осборн снова рассмеялась.

– Ты считаешь, что всегда был благоразумен? Ты просто забыл, что вытворял в этом возрасте.

– В любом случае веселые вечеринки, с которых приходишь домой в два часа ночи, у меня начались в более старшем возрасте.

– Ну да, конечно. Когда тебе стукнуло пятнадцать.

Интересно, откуда она знает. Мои пятнадцать проходили в Эдинбурге без нее. Отец, видимо, рассказывал ей. Заговор взрослых.

– Зато к семнадцати это становится уже совсем не интересно, – сказал я и стащил еще горсть крекеров.

– Растолкуешь это Лукасу?

– Ему еще нет семнадцати.

– Но скоро будет.

– Думаю, тебе не о чем беспокоиться. Лукас намного положительнее меня.

– Ты так думаешь?

Я так думал. В его возрасте я уже много такого попробовал, о чем родителям не рассказывают. К тому же он делает зарядку и ходит в боксерский зал.

– Слушай, Валли. – Миссис Осборн повернулась ко мне. – Знаешь, о чем я хочу спросить?

– Хм.

Я знал, по крайней мере догадывался, потому что этот вопрос она задавала мне каждый год.

Она очень красива. Смуглая, темные глаза и брови. Отлично готовит, несмотря на то что у нее гора работы, и вообще хорошая мать. Чуткая. Не авторитарная. Никогда никому из нас не пыталась навязать свое мнение. Ее очень ценят на кафедре лингвистики как преподавателя. Вообще у меня крутые родители. Все трое, если Майкла тоже причислить к этой категории.

– Ты не хочешь в этот год остаться с нами на Рождество?

Я покачал головой.

– Нет, мам. Не то чтобы не хочу. Просто мы с отцом снова поедем в Троссакс к деду. Не было еще ни одного года, чтобы мы не поехали туда в Рождество. Только однажды, когда я болел скарлатиной.

Яичница с беконом тем временем перекочевала ко мне на тарелку.

– Пора создать прецедент, мне кажется. А то так и будешь каждый год сидеть в сочельник со стариками, которые собираются в доме у Алистера. К нам, кстати, приходит много молодежи. Друзья Лукаса.

Друзья Лукаса. Боже мой.

– Не в этом дело.

– Понимаю, что не в этом. Но когда-нибудь это все равно случится. Когда-нибудь, даже довольно скоро, тебе не захочется сидеть в сочельник со стариками.

– Почему это? Они клевые, эти друзья Алистера.

– Я понимаю, что они могут представлять для тебя интерес как для историка. Но согласись, они же не годятся тебе в компанию.

– Почему? – снова спросил я.

Прекрасно было понятно, к чему она клонит, но я прикинулся тупым, как делал обычно в таких случаях.

– Да ты сам все понимаешь.

Я пожал плечами.

– Не знаю, мам. Не в этом году. Возможно, когда-нибудь. И не потому, что я предпочту остаться тут с тобой, Майклом, Лукасом, Оливией и Томом.

– Ты умеешь быть очень неделикатным, надо сказать тебе, Валли.

– Что поделаешь…

Она снова рассмеялась. Она никогда не злилась, если я грубил ей. Если бы она наказывала меня за мое хамство или сердилась, я бы, наверное, совсем распоясался. Но она только смеялась, поэтому стыдом накрывало сразу. Она всегда все понимала. Все мои тайные мысли. Могла бы хоть сделать вид, что не видит меня насквозь, ведь знает же, как я этого не люблю.

– Нет, ты меня не так поняла, – возразил я. – Это же Рождество.

– Я тебя поняла.

– Нет.

– Поняла. Ты бы мог пойти в Святого Алоизия^[11]. Ты же ходишь туда по воскресеньям.

– Вкусная яичница, спасибо, мам.

Когда-то Дуг велел мне быть внимательным и чутким с ней.

– Ты можешь легко причинить ей боль, – сказал он. – Потому что именно перед тобой она чувствует себя виноватой. И именно поэтому ты должен всегда очень внимательно следить за собой, чтобы не задеть ее.

Наверное, это правда. Но, когда я думаю об этом, я начинаю ощущать себя канатоходцем, под которым отчаянно раскачивается канат. Очень трудно сохранять равновесие. И чем дольше живешь с Джоан бок о бок, тем труднее. Будь она для меня чужим человеком, было бы проще. С чужого – какой спрос?

Я взял яблоко с деревянного блюда и пошел в гардеробную искать носки. Мне повезло, Лукас не утащил последние парные. Оливия выключила воду в ванной, но я подумал, что, если сейчас пойду мыться, она опять уведет «Омегу», и заторопился.

Велосипеды стояли в сарае в саду. Я вывел «Омегу» за рожки через заднюю калитку. Узкий проход между садиками был усыпан сухими яблоневыми листьями, ветками, шишками. Ветер и сейчас бушевал в кронах, сек дождем лицо и руки. Надо, наконец, купить себе перчатки. Я натянул на уши капюшон и подумал: «Вот и в Средние века кто-то так же укрывал лицо от непогоды». И сразу стало даже как-то теплее. Все-таки я люблю историю. Наверное, я не зря ее выбрал. «Так было всегда» – для меня самая поразительная мысль. Момент истины, который пригвождает тебя к месту своей очевидностью. Даже в такой мелочи, как поправить капюшон, смотреть в огонь или закутаться в плед. И так же делал он – Алистер Дуглас Мак-Гриогар. Тем же жестом, тем же движением руки. Восемьсот лет назад. И Робин Мак-Грегор из Комара. Конец семнадцатого. Иногда прошлое становится реальнее настоящего.

Я оседлал велосипед, оттолкнулся ногой от бровки. Северный ветер ударил в спину. Я доел яблоко на ходу, швырнул огрызок в кучу листьев на газоне, вырулил на Бенбери, привстал на велике и выжал педали.