Эвелина сама себя накручивала, голос у нее становился все громче и тоньше, и Маше, на которую в жизни не повышали голос, показалось, что свекровь сейчас разобьет удар. Ей сделалось по-настоящему страшно. И еще – очень обидно. Все, что говорила Эвелина Павловна, было несправедливо, особенно нападки на родителей. Виктор уже несколько месяцев не вставал, не говорил, только жалобно мычал и плакал. Наташа похудела, вымоталась. За ночь ей удавалось поспать от силы часов пять, и то не подряд. У нее рвалось сердце при мысли, что Маша одна с ребенком, что ей надо вернуться в институт, доучиться, получить диплом. Но с кем оставить Настеньку? Где взять денег на няню? Ответов на эти вопросы у нее не было, впору было самой заплакать. Она и плакала, но дочь старалась подбодрить.

А Маша обнаружила, что Эвелина приходит к ним все чаще, а уходит все реже. И когда приходит свекровь, она, Маша, становится лишней.

И тут ей бы повернуть ситуацию: решительно взять все в свои руки, забрать у свекрови ключ от квартиры, в конце концов! Но слаб человек! Маша рассудила, что, если Эвелина все равно приходит каждый день часа в три и уходит поздно вечером, а иногда и вовсе не уходит, остается ночевать в их однушке, значит, можно перевестись на вечерний и снова зажить развеселой студенческой жизнью.

Она даже стала себя ловить на том, что ждет прихода свекрови. Лишь в замке поворачивался ключ, она, схватив сумку, с низкого старта бросалась вон из квартиры. Подальше от Настиного крика, ненавистного быта, пеленок, распашонок и кашек. Сначала ей было стыдно, но потом она уговорила себя, что так всем лучше: бороться с Эвелиной бесполезно, она прочно оккупировала место в их квартире и заняла роль Настиного самого близкого человека. Разговаривать на эту тему с Володей Маша попробовала лишь раз и поняла, что муж ей не союзник. Он стал ее горячо убеждать, что «мама хочет только как лучше, она любит Настеньку, у мамы опыт и вообще…»

– Что «вообще»? – сорвалась тогда Маша. – Может, ты, как и твоя мамаша, считаешь, что я не люблю собственную дочь? Не желаю ей счастья? Думаешь, я не слышу, как она с тобой по вечерам шепчется на кухне? Не понимаю, что это она на меня бочки катит? Как был маменькиным сынком, так и остался! Мужик ты или где?! Мы с тобой уже и не спали целую вечность! До секса ли тут, когда мамаша рядом с нашей кроватью раскладушкой скрипит! И ты ведь ей не скажешь, что не надо у нас ночевать!

Володя растерялся от такого напора. Ему не хотелось ссор, он понимал, что ни за что не укажет на дверь собственной матери. К тому же его все устраивало: он приходил вечером, действительно очень уставший, а на столе дымился мамин «борщик», на стуле висела мамой же выглаженная рубашка (Машка считала, что гладить одежду – мещанство), Настя, в чистых ползунках и распашонках, умиротворенно сопела. Если Эвелина Павловна не оставалась ночевать, девочка почему-то никак не хотела засыпать, яростно сучила ножками и ручками, сбивала пеленки в мятый, неопрятный ком, кричала, иногда у нее даже поднималась температура. Она словно чувствовала, что Эвелины нет, а родителей, видно, за родных людей не держала. А что секса нет… Ну нет. А у кого он с маленьким-то ребенком есть? Володя готов был на все, в том числе на воздержание, лишь бы не пришлось портить отношения – в идеале, конечно, лучше бы сохранить мир и с матерью, и с женой. Но если выбирать… И он понял, что выберет маму.

Наташа в те редкие минуты, когда находила время позвонить, делилась со мной опасениями: дочь ведет себя легкомысленно.

– Представляешь, звоню вчера в одиннадцатом часу, а Эвелина сообщает, что Маши нет дома. И таким голосом противным добавляет: «А ее, Наталья Александровна, в такое время никогда не бывает». Я прямо себя как на родительском собрании почувствовала, ей-богу. С Машкой говорить бесполезно. Она на все отвечает, что учится, надо сдавать хвосты, которые накопились, пока она с Настенькой сидела. Но чувствую: завелся у нее кто-то. О Володе она ничего не рассказывает, как будто нет его.

А Маша правда пыталась наверстать упущенное, те месяцы, когда ее однокурсницы развлекались, наряжались, ходили на дискотеки и в только появившиеся кооперативные кафе и рестораны, а она, «как приговоренная», гладила пеленки и катала коляску по парку. Нет, конечно, она любила Настеньку, но – как бы помягче сказать – себя она любила тоже. И отказываться от удовольствий ради ребенка больше была не намерена. А Володя? А что Володя? У Володи есть мама, «борщик» и рубашка на стуле. И больше ему, похоже, ничего не надо. А ей, Маше, надо. И она свое от жизни возьмет. Да когда же еще брать, как не сейчас, когда ей едва за двадцать, когда она молода, свежа, когда так хочется жить, когда душа поет и рвется из клетки?

И тут у нее действительно закрутился бешеный роман. Виталий Игоревич читал зарубежную литературу начала XIX века и был кумиром студентов. На его лекции приходили с других курсов, потоков и даже из других вузов. Элегантный, подтянутый, с благородной сединой. Коллеги-преподаватели говорили о нем не без зависти: «Проездом из Оксфорда». Он действительно был каким-то нездешним, тем и покорил Машу. Еще о нем говорили, что он «еще тот ходок». Рассказывали, что часто приглашает хорошеньких студенток сдавать зачет у него дома («Ну вы понимаете…»). Но Маша была уверена, что она у Виталия единственная, что он любит только ее, только ей цитирует наизусть пьесы Ибсена и стихи Джона Донна, только ей дарит цветы, только с ней он так нежен, предупредителен, так по-джентльменски обходителен. Только с ней он гуляет поздно ночью по Нескучному саду и только с ней целуется под фонарями. А секс? Куда там Володиной молодости до опыта Виталия!

Ей вообще казалось, что Володя, дочь, Эвелина со своим «технологичным борщиком» и картошкой «кубиком шесть миллиметров» – это все было не с ней, приснилось. Домой она теперь возвращалась заполночь, приготовив историю про редкие книги для курсовой, которые есть только в спецхране Ленинки. Но никто ее ни о чем не спрашивал. Володя уже давно спал, раскинувшись на их двуспальном ложе, рядом на раскладушке похрапывала свекровь в бигудях и с ночным «крэмом» на лице, Настя, предусмотрительно накормленная кефиром, спокойно спала. Маша юркала под одеяло, максимально отодвигалась от мужа и хотела только одного – поскорее проснуться завтра, дождаться прихода свекрови и бежать к Виталию.

Если Настя просыпалась среди ночи, Маша к ней не подходила – все равно Эвелина опередит. Свекровь и правда с первым Настиным писком вскакивала, брала девочку на руки, шептала ей что-то ласковое, и Настенька умолкала, успокаивалась и, причмокивая, засыпала.

Наташа, понимая, что происходит с дочерью, пыталась с ней серьезно поговорить:

– Машка, ты сама не понимаешь, что делаешь. Ты же своими руками все разрушаешь. Ведь ты любила Володю.

– Мам, ну какая разница – как любила, так и разлюбила. Ну неприятен он мне! Не мужик, а тряпка какая-то! «Да, мамулечка, конечно, мамулечка, ты права, мамулечка!» И все шепчутся, шепчутся! Я вообще в собственном доме себя постоялицей чувствую! Всюду эта Эвелина! В шкафу ее одежда, в ванной ее бигуди, в кухне все стерильной марлечкой прикрыто! А запах «Красной Москвы!» Это ж атас! У меня скоро астма начнется! Чуть что не по ней – визжит, как торговка на базаре: «Я на вас ишачу!» Слово-то какое, мам! «Ишачу»!

– Машка, но ты должна быть ей благодарна…

– За что, мам? За то, что не любит меня? Из собственного дома меня выживает? Куском попрекает? Мужа против меня настроила? Вот погоди, Настенька подрастет, она и ее накрутит, можешь не сомневаться!

Наташа не знала, что сказать. Измученная безнадежностью, болезнью мужа, безденежьем, издерганная и невыспавшаяся, она была плохим советчиком. Конечно, не надо было идти у Машки на поводу и давать согласие на этот брак. Дети поженились и родили ребенка. К тому же дети, выросшие в разных песочницах, – понятно было с самого начала, что Володя и его родители – люди не их круга и что с Эвелиной, при всей Наташиной дипломатичности, врожденном чувстве такта и терпимости, ей общего языка не найти. И внучка, выращенная этой чужой женщиной с замашками базарной торговки, будет чужим человеком. Это Наташа, человек, смотрящий на жизнь всегда очень здраво, понимала со всей очевидностью. И исправить положение могла только Маша, если бы сама взялась за воспитание ребенка, пожертвовала учебой, личной жизнью. Но образумить дочь Наташа не могла. Был бы Виктор здоров! Он всегда был для дочери авторитетом, всегда находил какие-то правильные слова, чтобы убедить ее. Но Виктор уже никогда не будет прежним. Дай бог, чтобы не хуже. И у Наташи не было выхода, кроме как решить: «Будь что будет». Сил что-либо изменить у нее не было.

Как известно, жизнь полосатая, как зебра, – истина хотя и банальная, но спорить с ней никто не станет.

Машку ждало разочарование, впрочем, любой здравомыслящий человек, хотя бы немного знающий уважаемого Виталия Игоревича, мог бы это разочарование предсказать. Все произошедшее было так просто и так по́шло, что аж противно. Маша решила правда наведаться в Ленинку – начать писать курсовую, пока не отчислили. Она поднималась на «Библиотеке Ленина» в город, а на соседнем эскалаторе ехал он – ее любимый, мужчина ее мечты, ее рыцарь, к ногам которого она бросила семейную жизнь. Ехал он не один – на ступеньке выше стояла тоненькая блондинка с распущенными волосами, а рука Виталия Игоревича лежала на ее талии, иногда съезжая ниже. Нет, они не целовались, до такой вульгарщины почтенный профессор не опускался. Но сомнений в том, что его с блондинкой связывают вовсе не платонические отношения, не было. Видно, не только с Машей он гулял в Нескучном и не только она слушала Ибсена и Джона Донна в его исполнении.

Маша словно застыла. Теперь она все делала машинально, по большому счету ей было на все наплевать. Она даже не сразу поняла, что Володя от нее уходит – супруг ей сообщил об этом, запинаясь и краснея.

– Девушка – бывшая мамина ученица, – простодушно поделился он с Машей.

– Эвелина Павловна познакомила тебя с девушкой из коррекционного интерната? – без особого любопытства спросила Маша, опять-таки отметив некую водевильность ситуации. Раньше бы она не отказала себе в возможности съязвить, но не теперь, когда ей казалось, что жизнь закончилась и уже никогда не начнется.

– Нет, конечно! – горячо заверил ее муж, теперь уже, видимо, бывший. – Олеся давно у мамы училась, когда она еще в обычной школе работала. Она у нее любимой ученицей была, вот мама и…

– Давай без подробностей, Вов, – прервала его Маша. – Ну подложила маман тебе девицу, которая лучше всех борщи варит. Поздравляю!

И тут подала голос Эвелина Павловна, которая все это время стояла за дверью кухни, готовая в любой момент защитить своего Володечку от нападок «этой гулящей фифы».

– Олеся – девушка порядочная, не то что некоторые, которые и о муже забыли, и о дочери родной! И Вову она любит! А Вова любит ее! И работящая! Она и готовить, и шить, и вязать умеет! И рубашки будет гладить!

– Так вы, Эвелина Павловна, Володе жену нашли или домработницу? – поинтересовалась Маша, больше для порядка. Хотелось, чтобы все поскорее закончилось, чтобы эти чужие люди ушли наконец из ее квартиры, чтобы можно было лечь, зарыться головой в подушку и плакать сколько влезет, жалеть себя, обманутую и никому не нужную.

Но Эвелина явно подготовилась к разговору и желала продемонстрировать все «домашние заготовки».

Она припомнила Маше и то, что та «плохо ухаживала за Володей, не обихаживала его», и что «уюта в доме отродясь не было», и что «Володечке пришлось на вечерний перевестись и работать пойти, чтобы на сережки-помадки зарабатывать».